Американский психолог, создатель диалектической поведенческой терапии Марша Линехан отмечает, что пациенты с ПРЛ «восприимчивы к духовному опыту». Когда это процитировали в одной из групп поддержки людей с пограничным расстройством личности, в комментариях иронично заметили: «Конечно, восприимчивы — иначе крыша может вообще отлететь».
От этого замечания я немного загрустила. Конечно, если это действительно кому-то помогает — здорово. Но на мне это не сработало.
Знаете, как высокий человек неосознанно сутулится, если вокруг него только люди низкого роста? Я вела себя примерно так же. Даже если я чувствовала, что преобладающая точка зрения слишком узка для меня, я все равно подчинялась ей, надеясь войти в состояние потока. Мне было жизненно необходимо встроиться в какое-то общество с правилами и рамками.
ПРЛ временно позволяло мне это, а потом дергало поводок: пойдем, мы здесь уже все знаем и во всем разочаровались — поищем что-то посущественнее. В итоге мое расстройство пережевало и выплюнуло любой духовный опыт, который только может предложить этот мир: от религии и идеологии до психоактивных веществ и алкоголя.
Верую, ибо абсурдно
Мир «мистического и непознанного», увы, похож на интернет: что бы вы там ни искали, обязательно найдете. При этом чаще всего рационального зерна там не будет, конечно, но даже временная поддержка может оказаться критично важной.
Я попыталась примерить на себя с десяток религиозных систем, при этом не отказываясь полностью от научного подхода. Он всегда был для меня самым верным и безопасным, но до конца все-таки не удовлетворял — и вот почему.
Религия дает крайне простые ответы на самые критичные для пациента с ПРЛ вопросы: «Кто я?», «Что я должен чувствовать?», «Как мне реагировать?». Вне религии, например в науке, приходится кропотливо разбираться в сложных вещах, и оказывается, что все твои эмоции, реакции, проблемы и отношения — не божественный замысел, а результат химических процессов. Иногда этот процесс можно (хотя и с трудом) контролировать, иногда — нельзя.
Это шокирует и вызывает протест.
Примерно по тем же причинам, то есть из-за простых ответов на сложные вопросы, религия остается популярной даже среди тех, кто не болен ПРЛ. Просто беспокойства «обычных» людей выкручены у нас до максимума; в остальном их природа ничем не отличается.
И здоровому, и пограничному мозгу нравятся простые ответы
Но безусловное принятие любых религиозных догм тоже вызывало у меня протест. Поэтому, например, оказавшись в кругу политеистов, я даже различных божеств видела как концентрацию идей.
На моей первой татуировке, которая относится как раз к тому времени, изображен Чернобог — он воплощает отрицание всего, даже самого себя. Получилось вполне символично; до постановки диагноза «ПРЛ» оставались годы, а я уже подошла к характерной для пациентов мысли — «меня нет, я невозможна и неприемлема».
Как-то из-за татуировок меня остановил наряд патрульно-постовой службы. Два сотрудника, оба, кажется, младше меня, спросили, не состою ли я в какой-нибудь секте, и потребовали показать документы. С каменным психопатическим лицом я объяснила: понятия не имею, что именно набито на моей коже.
— Да все сейчас так делают. Стильно, модно, молодежно.
Я знала, что ответ поставит их в тупик, — и он поставил. Настолько, что никто из них даже и не взглянул в мой паспорт. На это я и рассчитывала: тогда я не догадывалась, что у меня ПРЛ, но о способности «считать» человека за секунду давно знала. Это, кстати, один из самых неожиданных подарков от пограничного расстройства, и мы к нему еще вернемся.
В то время мне вообще частенько приходилось общаться с сотрудниками правоохранительных органов, и каждый раз это происходило примерно так: внешне спокойно, но с чувством острого кайфа внутри. Что вы мне сделаете, раз я формально ничего не нарушаю? А случались эти эпизоды и из-за татуировок, и из-за символики радикальных идеологий, и просто из-за того, что я была в гуще протестной толпы.
— Зачем в Москву приехали? — спросил как-то полицейский, увидев в паспорте мою подмосковную прописку.
— Гуляю.
Он протянул мне паспорт.
— Много вас тут… гуляющих.
— А я не с ними, — ответила я и окинула взглядом толпу из пяти-шести сотен людей. И это была чистая правда. Не веря в то, что протесты могут что-то изменить, я все равно лезла в эту толпу — здесь была жизнь, здесь люди были объединены чем-то общим, и я страстно хотела побыть среди них.
«Пограничной личности особо притягательными кажутся культовые группы, сулящие безусловное принятие, структурированные социальные рамки и четко очерченные пределы идентичности» — Джерольд Крейсман, Хэл Страус, «Я ненавижу тебя, только не бросай меня: Пограничные личности и как их понять».
Любая идеология в итоге оказывалась какой-то мелкой возней, приправленной политикой, — и я снова обращалась к мистическому, испытывая при этом отчаянный стыд: ведь я же человек с научным мышлением, я не верю в божественный замысел!..
Но мне очень этого хотелось. Мне было все равно, откуда придет рука помощи.
Шаманская болезнь1, например, иногда объясняется наличием эпилептического очага, иногда — шизофренией или истерией (это устаревший в психиатрии термин, но по отношению к шаманской болезни встречается именно такая формулировка). В то время мне как раз ошибочно диагностировали шизофрению. Если это так сложно лечить в традиционных обществах, думала я, значит, с этим справляются немедицинскими методами, и усаживалась за изучение вопроса. Как-то раз я даже говорила с учеником настоящего шамана, и он, не зная о моем диагнозе, предположил у меня ту самую шаманскую болезнь.
Я дошла до такой степени отчаяния, что почти поверила — и это при всей моей страстной приверженности науке
Простые ответы в какой-то момент перевесили доводы здравого смысла, жизнь заворачивалась внутрь себя, в какую-то безнадежную спираль.
Но и это не давало мне крепкой и устойчивой надежды на постоянную поддержку. Я пыталась подружить научное и первобытное мышление, синицу в руке и журавля в небе, но они взаимно ослабляли друг друга. Жизнь человека с пограничным расстройством — и без того непреходящие тревоги, сомнения, неуверенность в реальности себя и мира. И попытки сочетать несочетаемое только добавляли неопределенности.
Что мне действительно помогло в психотерапевтическом смысле — так это некоторые положения буддизма. Правда, и к нему я рекомендую подходить максимально критично и хотя бы на первых порах не читать ни откровенно религиозных восточных текстов, ни интерпретаций от западных «учителей». Сам буддизм правильнее расценивать как философскую, а не религиозную систему, но течения внутри него различаются очень сильно и могут иметь радикальный характер. Это, пожалуй, не то, что нужно для пациента с пограничным расстройством личности.
Максимально нейтральными и подходящими для читателя, у которого нет цели обрести религию, я считаю книги Мингьюра Ринпоче. Это современный и очень остроумный монах, который в простых метафорах объясняет работу мозга, а еще неплохо знает менталитет западного человека. Популярный буддизм в его трактовке работает как успокоительное.
Мне, например, очень нравится следующее его сравнение: способность распознавать чувства — это обезьяна, которая крушит дом (наш ум)
Такой метафорический и немного сказочный заход помогает понять природу эмоций и частично утихомирить эту беспокойную мартышку в своей голове. Для пациентов с ПРЛ это особенно важно. Мы подозрительно относимся к своим чувствам, не всегда умеем правильно их интерпретировать и валидировать, а уж контролировать — это часто кажется чем-то на грани фантастики. С ярким образом, который можно хотя бы визуализировать, справиться уже гораздо проще, чем с чем-то абстрактным внутри своей головы.
Впрочем, ни на буддизме, ни на любой другой религиозной или философской системе я не настаиваю. Больше того: как человек, примеривший на себя несколько таких систем, а также радикальных идеологий, не имеющих отношения к духовному опыту, я советовала бы пользоваться ими только как временными костылями. Или, на крайний случай, полезным развлечением для ума.
Надежное облегчение дает только трезвое и научное понимание происходящего. Кроме того, само по себе пограничное расстройство личности обладает такой мощью, что, скорее всего, сотрет из жизни пациента любую идеологию, религию или зависимость — если, конечно, последние не успеют раньше прикончить его.
Так, например, мое пограничное расстройство инициировало алкогольную зависимость, которой впоследствии и положило конец — просто благодаря тому, что алкоголь перестал дарить сильные ощущения.
Среди бутылок
Психиатр, подтвердивший мой диагноз, сказал, что проблемы с алкоголем встречаются по большей части у пациентов-мужчин. Тем не менее в эту ловушку я тоже угодила и просуществовала в ней три года.
Как написал в чате поддержки кто-то из пациентов с ПРЛ, «обжила яму и даже обои там поклеила».
В студенческие годы, конечно, выпивают многие: по пятницам и выходным, иногда после занятий или вместо них. Я доучилась практически до конца первого курса, не прогуливая и не притрагиваясь к алкоголю, а потом получила сотрясение мозга и сразу после шести недель больничного вошла в трехлетний алкогольный угар. После сотрясения меня не покидало какое-то особенно угнетенное состояние, но оказалось, что оно прекрасно снимается выпивкой. Сначала я пила только с подругой, потом стала приносить пиво или коктейли домой, на вечер и даже на ночь.
К середине второго курса я посещала примерно четверть занятий, но на экзамены исправно приходила: еще немного пьяная или с похмелья, в косухе на одну тонкую футболку в мороз. Просилась сдавать первой, чтобы уйти домой допивать и досыпать.
— Даш, ты хоть знаешь, что мы сегодня сдаем? — спрашивали у меня одногруппники.
Я честно отвечала, что не знаю и мне без разницы: если мне знаком вопрос из билета, я ведь все равно на него отвечу. И отвечала. За все время учебы я ни разу не получила на экзамене ниже четверки.
Потому что пограничную личность не может утопить никто и ничто — только она сама
«Более половины стационарных пациентов с ПРЛ также злоупотребляют наркотиками или алкоголем. Алкоголь и наркотики могут свидетельствовать о злости, желании себя наказать, об импульсивности, о стремлении к эмоциональному возбуждению или о попытках справиться с одиночеством», — Джерольд Крейсман, Хэл Страус, «Я ненавижу тебя, только не бросай меня: Пограничные личности и как их понять»
Алкоголь, как мне казалось, вдыхал в меня любовь к жизни. А еще с ним я чувствовала себя гораздо бодрее и храбрее — и это было весьма кстати для скандалов и конфликтов. Некоторые ребята даже брали меня в компанию только из-за того, что я устраивала публичные шоу.
Например, на третьем курсе нам нужно было пройти медкомиссию в соседнем городе. На обратной дороге мы попали в перерыв между электричками; за это время я успела где-то напиться — не до беспамятства, но до определенной степени куража. Когда поезд подошел, оказалось, что он перегружен, и нам пришлось ехать в тамбуре.
Уставшая и пьяная, я села прямо на заплеванный пол и начала веселить толпу каким-то бесконечным стендапом
По-моему, смеялись больше надо мной, чем над моими шутками. Было жарко, и я сунула пустую банку из-под пива между дверьми — видела, что так делают мужчины, чтобы в тамбур проникал свежий воздух. Правда, тонкий алюминий выдержал только одну остановку, и банку внезапно сдавило как раз тогда, когда я хотела ее поймать. Я успела повернуть ладонь боком.
Девушки завизжали: им показалось, что мне переломало пальцы. Тут же в тамбур вышли две тетки. Они были в гражданском, но я сразу поняла, что это полицейские — есть в них что-то особенное. Около меня уже стояло новое пиво, и тетки первым делом показали на него:
— Девушка, банку уберите. И пройдемте-ка с нами.
Я убрала. Скорее всего, меня приняли за несовершеннолетнюю; оно и понятно, мне было всего девятнадцать.
— Окей. Но я никуда с вами не пойду.
— А вы на учете не состоите? — спросила одна из теток.
— Нет.
И тут мне в голову пришла гениальная идея: я вспомнила, что еду с медкомиссии. Театральным жестом доставая документы и стараясь не смеяться, я сказала:
— Вот, посмотрите: у меня даже справка от психиатра есть, что я нормальная.
В тамбуре грохнул смех, а тетки молча зашли обратно в вагон. Я кайфовала от внимания. Меня любили, меня хотели видеть — пусть даже благодаря таким жалким и смешным вещам. Это было неважно.
На пике дружбы со спиртным я уже не всегда просыпалась дома. Впрочем, бывало и такое: утро заставало меня одетую и обутую, лежащую на полу в коридоре. Но иногда я по несколько часов спала на улице — в заброшенном здании, на лавке, на стройке. Пьяных, как известно, что-то бережет, и я не только была цела и невредима, но даже ни разу не потеряла ключи, деньги или телефон.
И это был ребенок из полной, благополучной, непьющей семьи
Примерно в то время от меня первый раз из-за алкоголя отказались друзья. Я случайно узнала, что они встречались без меня, и тогда мне прямо объяснили, в чем дело:
— С нами были приличные люди. А ты хватала зажженные сигареты и зажигалки, тушила о свои руки и настаивала, что прикуривать нужно только от твоих спичек.
Этого я не помнила. Зато помнила, что проснулась тогда утром, плотно спеленутая ватным одеялом, — ребята не нашли другого способа обезопасить и меня, и себя.
Я не любитель самодиагнозов, но то, что случилось со мной в какой-то момент, я бы уверенно назвала дранкорексией2. Тогда у меня случилось очередное обострение расстройства пищевого поведения (о нем будет отдельная большая глава), я снова страстно захотела избавиться от пары десятков килограммов, но бросать пить все-таки не желала. И половину, если не больше, калорий набирала алкоголем: смешивала водку с сиропом и иногда что-то ела, совсем немного. Из-за постоянного опьянения я много спала, поэтому энергии мне почти не требовалось.
Как и все прочее, дранкорексия не продержалась в моей жизни слишком долго: примерно, мне кажется, полгода. За это время я успела похудеть до своего минимального веса. Всего же среди банок и бутылок я провела три года и как-то ухитрилась не забросить учебу; впрочем, требования к посещаемости и успеваемости у нас были не очень высокие.
И вдруг тяга к выпивке прекратилась — так же резко, как началась. Тогда я просто решила, что мне надоело, но сейчас оцениваю это как проявление страшной мощи пограничного расстройства: оно победило даже химическую зависимость. А ведь у женщин она особенно сильна.
Болезнь просто сказала: хватит, алкоголизм скучен, давай найдем что-нибудь подрайвовее
Именно поэтому сегодня я считаю, что пограничные личности в состоянии побороть тягу к спиртному и наркотикам, перерасти любую религию и идеологию — пусть и благодаря новой мании. Расстройство встраивается в нашу личность и крадет большую ее часть, но ему приходится и отдавать нам собственную силу и неуязвимость; постоянное желание чего-то нового и грандиозного не дает нам увязнуть в каких-то мелких страстишках и стать рабом чего-то одного.
К тому моменту, когда я познакомилась с грибами и травой, я была полностью чистой в плане алкогольной зависимости. Дисклеймер: дальше речь пойдет о том, что я употребляла только растительные наркотики, но и они (как вы увидите)способны только навредить человеку. Эту часть я включаю именно для того, чтобы показать разрушительное влияние «веществ» на организм и психику человека.
Почему именно растительные наркотики? Потому что синтетика казалась и до сих пор кажется мне какой-то особенно грязной. Сейчас я знаю, что и в еде, и в наркотиках граница между «химическим» и «натуральным» весьма условна — из химических веществ состоит абсолютно все.
Период с «веществами» пришелся уже на время, когда я оставила преподавание и работала на производстве
Это имело свои плюсы: после второй смены можно было уйти на всю ночь в лес — потому что употреблять в квартире казалось как-то не комильфо и вообще несерьезно, — потом один день отходить, а второй посвящать отдыху и делам.
Употребляя подобные вещества, человек добровольно не столько подписывается на удовольствие, сколько обрекает себя на неопределенность и страх. Например, бывало, что я шла одна в зимний лес, там употребляла, а потом до позднего вечера не могла найти дорогу обратно. У меня душа в пятки уходила, в частности от того, что навигатор посылал меня туда, где не было моих следов: значит, под воздействием грибов я делала огромные крюки, сама того не замечая.
Чувство потери контроля — совсем не то, к чему стремятся пациенты с ПРЛ. Но я с каким-то упорством продолжала биться об эту стену. Химической зависимостью, наверное, это все-таки не являлось, но суть была гораздо хуже: каждый раз казалось, что вот сейчас, благодаря этому сухому кусочку гриба, мне откроется какой-то потаенный смысл жизни. Смешно.
Религиозные и идеологические метания, алкоголизм, употребление наркотиков — все на самом деле было попытками заполнить ужасающую пустоту. Это чувство определяет всю жизнь пациентов с пограничным расстройством личности, и именно оно толкает нас на все новые и новые опасные приключения.
Говорят, бывших алкоголиков и наркоманов не бывает. А если и бывают — то это мы, пограничные личности; в поисках новых ощущений мы способны избавиться даже от серьезных зависимостей, потому что нам наскучивают и они.
Мы движемся вперед и вперед, в безумной погоне за четким ответом на вопрос: «В чем смысл всего? В чем мой смысл?»
1. В некоторых традиционных культурах острое состояние с массой различных симптомов от головной боли и галлюцинаций до эпилепсии и клинической смерти. Считается, что так духи заставляют будущего шамана принять свою природу — тогда болезненное состояние прекратится.
2. Дранкорексия, она же алкорексия, — вид расстройства пищевого поведения, при котором человек садится на так называемую алкогольную диету.
Врачи много лет ставили Дарье Завьяловой ложные диагнозы, а окружающие советовали ей не придумывать и жить как все, стыдили, упрекали. Лишь получив поддержку психотерапевта она поняла, что происходит, научилась жить и справляться с ПРЛ.
Ее книга — честный рассказ об особенностях этого расстройства, призванный облегчить жизнь других пограничных личностей и их близких. Его дополняют отсылки к научным работам, фрагменты подкастов и лекций психиатров, психотерапевтов, нейрофизиологов, а также реальных историй людей, живущих с ПРЛ.
