Пришло время высокочтимой метафоре, которая связывает уединение с башней из слоновой кости, уступить место другой, куда более прозаичной: сравнению оного с сидением на «фаянсовом троне». Туалетная комната — последнее пристанище одиноких душ, современная — и вре́менная — замена молитвенному месту монаха-столпника или же небольшим «кабинетам» studiolo итальянских гуманистов XV века. Ничего нового.
Уже средневековые богословы задавались вопросом, уместно ли молиться в нужнике. На этот вопрос отчасти пытался ответить, пусть и не прямо, святой Августин, но ключевым пунктом своих измышлений его сделал другой религиозный деятель. На этого монаха-августинца, страдающего запором, именно в отхожем месте снизошло откровение: Святой Дух явился ему и поведал доктрину оправдания, а он в итоге основал протестантскую церковь.
В «Застольных беседах» Мартин Лютер, известный своей одержимостью в отношении разного рода испражнений, даже предложил ответ, который монах, сидящий «на троне», должен дать дьяволу, насмехающемуся над ним из-за того, что он молится в столь нечистом месте: Deo quod supra, tibi quod cadit infra — «Богу принадлежит то, что сверху, а тебе — то, что падает вниз».
Отзвуки этого изречения можно обнаружить в кричалке из репертуара скаутов, согласной которой дьяволу остаются экскременты, а богу — цветы.
Если в отхожем месте можно молиться, то читать так и подавно. В житии святого Григория, относящемся к XII веку, оно обозначается как «комната для уединения, где можно читать Писание в спокойной обстановке». Но именно современные читатели превратили туалет в мирскую келью, куда можно удалиться от мира.
Марсель Пруст, к примеру, предавался чтению и мечтаниям в комнатке, «специально отведенной для самых низменных нужд». А Карло Досси в «Голубых заметках» придумал гениальное решение, как стереть границу между нужником и библиотекой: «Я бы предложил печатать книги на туалетной бумаге: таким образом, если разложить их в отхожих местах, люди смогут разматывать рулончики с книгами и отрывать один листочек за другим». В результате получилось бы нечто среднее между привычной нам сшитой книгой (codex) и ее предшественником (volumen) — свертком папируса или пергамента, — пусть и в упрощенной форме.
Японский писатель Кодзи Судзуки (ему принес известность роман «Звонок», по которому впоследствии сняли одноименный фильм ужасов) в 2009 году напечатал на туалетной бумаге свой короткий рассказ под названием «Капля». Всего текст занимал девяносто сантиметров, то есть ровно десять отрывных фрагментов, поэтому в одном рулоне уместилось сразу несколько копий. А один художник из Флориды, Денис Малоун, полностью переписал текст «Моби Дика», уместив его (вместе с примечаниями!) на шести рулонах.
И правда, звук сливаемой в канализацию воды, возможно, добавит реалистичности истории про моряка и кита
Но это, скажем так, не самые удачные и известные эксперименты. Намного большую популярность снискала серия книг под названием «Туалетные чтения дядюшки Джона»: ее начал публиковать в 1988 году Институт туалетных чтецов (да, он и правда существует). За все время ее существования им удалось продать несколько миллионов копий, содержавших забавные истории, любопытные факты и заметки, сплетни и пустячные новости — словом, отличная пища для любого желудка.
Генри Миллер бы не одобрил подобное чтиво. В юности он тоже читал в отхожем месте, но затем принялся справлять свои литературные потребности (надеюсь, только их) в лесной глуши, желательно рядом с ручейком.
Его доводы против плохих книг предполагают, что между физическим и мыслительным процессом питания существует четкая аналогия: «Если питать тело и разум — дело жизненной важности, столь же необходимо исторгать из тела и разума что уже отработано. То, чем мы не пользуемся, а только „складируем“, становится ядом. Это проявление обычного здравого смысла. Из чего вытекает следующее (естественным образом, как река впадает в море): если вы направляетесь в уборную, чтобы избавиться от отходов, которые накопились в вашем организме, и планируете потратить это время, забивая себе мозги разного рода дрянью, вы вредите сами себе. Неужели вам бы пришло в голову ради экономии времени, к примеру, начать пить и есть, пока вы сидите на унитазе?»
Нам, может быть, и не пришло, а кому-то другому — вполне. Стрейчи-младший в статье о влиянии бессознательного на чтение описывает случай одного из своих пациентов, страдавшего навязчивыми состояниями и время от времени — параноидальными мыслями. Он целыми днями торчал в общественных уборных, где работал, писал, читал и даже принимал пищу.
Превратил эти места в подобие офиса. Наивысшим удовольствием для него было (не считая актов самоудовлетворения, перед которыми он засовывал себе в задний проход мятный леденец) поедать песочный пирог со сливочной начинкой и одновременно испражняться.
Наш психоаналитик, быстро прибегнув к нескольким довольно смелым логическим операциям, пришел к выводу, что любовь этого пациента к чтению уходила корнями в копрофагию, которую он тем самым сублимировал. Книги и печатные страницы символически представляли собой экскременты — что-то темное лежит на белой бумаге и «марает» ее, а эта бессознательная ассоциация в итоге породила любовь к чтению в туалете. Кто знает, поможет ли этот случай прояснить, почему Лютер бросил в Сатану полную чернильницу: ведь с точки зрения поведения мы не особенно далеко ушли от привычки шимпанзе кидаться во всех подряд продуктами своей жизнедеятельности.
Логические выкладки Стрейчи сложно назвать неоспоримыми. Однако, даже если не углубляться в дебри кишечника настолько, чтобы в итоге не оказаться у «запасного выхода», нельзя не признать, что символическая связь между книгами и едой возникла еще в древности, и эти отношения издавна окружали завеса тайны и неразрешимые загадки.
Холбрук Джексон посвятил две части своего псевдобарочного трактата «Анатомия библиомании» тем, кто ест и пьет книги. Он привел такое количество примеров подобных аналогий, что почти невозможно определиться, какие из них привести здесь.
Все начинается с видения пророка Иезекииля. В Халдее рядом с рекой Ховар ему явилась в облаке, полном огня, некая нечеловеческая фигура, точно из раскаленного металла отлитая и сидевшая на сапфировом троне. Почти что картина Фрэнсиса Бэкона. И это существо приказало пророку: «Открой уста и съешь, что Я дам тебе». Могучая рука простерлась к нему и протянула ему книжный свиток, исписанный «внутри и снаружи, и написано на нем: „и плач, и стон, и горе“». На вкус, однако, он напоминал нечто иное: «…и я съел, и было в устах моих сладко, как мед».
Нечто похожее случилось с Иоанном Богословом в десятой главе «Апокалипсиса», когда ему явился ангел с книгой: «Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька в чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед». Иоанн выполняет его требование, и в этом случае обещания оправдались — книга сладкая на вкус, как и та, что съел Иезекииль, но стоило ему проглотить ее, как «горько стало во чреве».
Без сомнения, библеисты заполонили книжные полки множеством изощренных толкований того, что же означают эти необычные приемы пищи, и, как обычно, здесь не обойдется без безумного дядюшки с чердака — пора бы вытащить оттуда его портрет.
Ранее упомянутый нами Иоганн Эрнст Бирон, авантюрист из XVIII века, герцог Курляндии, как вы помните, имел дурную привычку запихивать в себя бумагу с чернилами, в том числе международные договоры и ценные документы. Последовав за Бальзаком, кратко описавшим историю Бирона в «Утраченных иллюзиях», Эдгардо Францозини посвятил этому персонажу отдельную книгу.
В романе толедский каноник рассказывает Люсьену, как юный Бирон поступил в услужение барону Герцу в качестве секретаря и на службе пристрастился к поеданию бумаги. Эта «роковая склонность» кончилась для него смертельным приговором, так как он съел соглашение, подписанное Россией и Швецией и необходимое для заключения мира. После чего Бирон бежал в Курляндию, где устроился секретарем при местном герцоге, но снова не смог совладать со своей страстью и в бессознательном состоянии наполовину съел подпись герцога на его расписке, бежал к его жене и просил заступничества. Овдовев, герцогиня, плененная красотой и обаянием Бирона, выходит за него замуж.
Читать и есть — два близкородственных действия, и у обоих есть всевозможные нюансы, связанные с гурманством. Например, Галилей так же сильно ненавидел Тассо, как любил Ариосто, и если стихи первого на вкус напоминали ему огурцы, то произведения второго вызывали у него восторг и были похожи на сладкие, душистые дыни. Поэт Ковентри Пэтмор, в свою очередь, сравнил Шекспира с ростбифом, и, думаю, литератору не снискать лучшего комплимента.
Однако в куда большей степени на восприятие влияют даже не сочетания вкусов, а способ жевания и особенности пищеварения. Возьмите хотя бы двух критиков-дегустаторов, оценивавших «Имя Розы» Умберто Эко: Пьер Джорджо Беллоккьо счел этот роман «несъедобным варевом», а Грация Керки — чем-то вроде картошки из «Макдональдса». Самое знаменитое высказывание на этот счет принадлежит Фрэнсису Бэкону (на сей раз речь о философе, а не о художнике): «Есть книги, которые нужно пробовать, те, которые нужно проглатывать целиком, и совсем немного тех, которые нужно как следует прожевать и переварить».
В юности я отличался не избирательным вкусом, а, скорее, всеядностью. Помню, отец как-то заметил на моем столе две книги — «Открытое общество и его враги» Карла Поппера и «Символический обмен и смерть» Жана Бодрийяра — и задал мне неожиданный вопрос: «Что делают на одной тарелке стейк и суфле?» Сказать по правде, трактат Бодрийяра совсем не показался мне похожим на суфле, он скорее напоминал убийственную холестериновую бомбу наподобие расплавленного жирного сыра «Раклет», и все это замешано на семиотике, марксизме и психоанализе, кажется, я до сих пор не до конца переварил это блюдо.
С тех пор я приобрел привычку более вдумчиво изучать состав и питательные вещества интеллектуальной пищи, которую я потребляю
В отношении критической литературы у меня за годы сформировался длинный список непереносимостей — как правило, все они находятся в одной конкретной области.
С одного конца этот список открывают книги-ракообразные. Это те, что заставляют тебя сражаться с их жесткими панцирями, торчащими усиками и опасными клешнями, то есть продираться сквозь пугающий технический жаргон, непробиваемые абстрактные построения, бесконечные методологические введения, бесполезные предисловия, посвященные тому, о чем не будет сказано в этой книге. И все это лишь затем, чтобы в конце концов в полном изнеможении добраться до крошечного кусочка розоватой мякоти. В лучшем случае она будет на вкус как лангуст, а в худшем — ни о чем, как резина (Бэкон вряд ли мог столкнуться с подобным опытом пережевывания текстов; впрочем, именно этот пассаж прекрасно описывает взаимодействие со всей постмодернистской «теорией»).
На противоположной стороне находятся книги-пюре (как правило, овощное). В них полно многословных концепций, они написаны легким слогом: настолько легким, что, когда они попадают в мой организм и перемещаются по нему, то не встречают никаких препятствий. Я хотел бы упомянуть хотя бы одну из них, но моя память, подобно сливному механизму, уже исторгла их из меня и выбросила куда подальше.
Как правило, многие читатели подходят к критической литературе с таким же внутренним сопротивлением, с которым ребенок смотрит на фрукт, если его нужно чистить, долго и усердно жевать или же в нем полно косточек. С художественной литературой все иначе.
Норман Холланд, литературовед и критик с замашками психоаналитика, как и Стрейчи, утверждал, что чтение историй мысленно возвращает нас к действиям оральной фазы — глотать, поглощать, усваивать — и ставит нас в положение младенца, припавшего к груди матери. Это обратное развитие — не просто невинная и утешительная забава, поскольку в нем кроется опасность, что нас могут в прямом смысле слова заесть до смерти.
Когда мы читаем приключенческий роман, сказку или же научную фантастику, «мы должны „доверять“ этому новому миру, как доверяли бы кормящей нас матери, мы должны растворить его в себе и сами раствориться в нем».
Холланд добавляет, что дело может приобрести поистине буквальный оборот: «Временами в мире наших фантазий привычная формула „съесть или быть съеденным“ претворяется в жизнь, например, в сказке про Гензеля и Гретель или же в романе Уильяма Голдинга „Воришка Мартин“: в нем главный герой терпит кораблекрушение и, страдая от голода, взбирается на утес посреди Атлантического океана, а в итоге оказывается, что этот утес — его собственный зуб». Думаю, это объясняет сложности, которые многие испытывают, когда нужно полностью погрузиться в повествование.
Мне вспоминается иллюстрация из «Энциклопедии сказки» — эту книгу отец читал мне в детстве (а его отец, мой дед, вероятно, читал ему, потому что она вышла в конце 40-х годов); ее автор — сицилийский художник Алеардо Терци. На рисунке изображены дети, изо всех сил пытающиеся закрыть огромный том, из которого вылезает дракон. Судя по выпученным глазам сказочного существа, его противникам почти удалось раздавить его, зажав между страницами.
И до сих пор, когда мне случается открыть какую-нибудь старую, там и тут заклеенную скотчем книгу — настолько ветхую, что она того гляди рассыпется у меня в руках, — меня на секунду пронзает леденящий душу ужас, и я замираю в нерешительности, спрашивая себя, как случится на этот раз: я съем кого-нибудь или кто-нибудь съест меня. А ведь эта книжка явно не в силах навредить даже маленькому ребенку.
Как и у всех читателей, страдающих неврозом, у меня развилось множество расстройств пищевого поведения, связанных с потреблением книг
Я нередко ощущал непомерный и неопределенный книжный голод — о чем-то подобном пишет Мелани Кляйн в эссе 1931 года. Эта работа посвящена разным мыслительным запретам, и автор отдельно останавливается на стремлении некоторых людей поглощать все, что находится в доступе, которое сочетается с неумением отличить достойное от недостойного. Кляйн считала, что эта жажда чтения возникает из знакомого нам с детства ощущения пустоты и постоянно довлеющего над нами страха оскудения. Эту угрозу плотоядный читатель и пытается победить, доверху заполняя свои внутренние склады.
Да, и я тоже читал как не в себя, и мне было мало: точно глазами я мог съесть больше, чем поместилось бы в желудок. Обильно сервированный стол — прилавок с бывшими в употреблении книгами и надписью «все за полцены» — манил меня к себе, как новорожденного младенца, который стремится как можно скорее припасть к огромной материнской груди.
При виде стены, целиком заставленной томами из любимой серии, особенно если они еще и расставлены в соответствии с тем или иным цветом обложки, у меня текли слюнки
Я зачарованно смотрел на это зрелище, как рассказчик из «В поисках утраченного времени»: вот он на каникулах в Бальбеке замечает на пляже разноперую ватагу «девушек в цвету» и описывает их как «волшебное целое, сочетавшее в себе самые различные образы, сближавшее все гаммы красок». Естественно, стоит ему затем вытащить из этого благоуханного букета один прелестный цветок — Альбертину, — его призрачное представление об их многообразии улетучивается, а его существование настолько усложняется, что растягивается еще на пять томов.
Аналогичным образом обстоят дела с чтением: единственный способ прильнуть к груди Великой Богини — это снять с полки одну из книг, всего одну, и начать читать. С ней мы проведем много упоительных и скучных мгновений, совершим великие открытия или же станем жертвой небольшого недопонимания, переживем миг триумфа или отчаяния. Каким бы ни стал этот опыт — приятным ли, дурным, — он точно будет разительно отличаться от того, о котором мы грезили, глядя на иллюзорно бесконечную библиотеку.
Чувство голода и пустоты, которое толкает нас ко всем книгам без разбора, и та пища, что может дать нам одна отдельная книга, принадлежат к двум совсем далеким и не сообщающимся друг с другом мирам; мы же обманываем себя, считая, будто ощущения от взаимодействия со вторым могут заглушить первое.