Моник Оливье, жена Мишеля Фурнире
Мне определенно не нравятся такие дистанционные интервью, особенно когда нужно прерываться и договариваться о новом созвоне на завтра, или через два дня, или на следующей неделе. Ведь каждый раз нужно заново налаживать связи, восстанавливать доверительную атмосферу — и не быть уверенной, что это действительно удалось. Я боюсь, что наше общение будет хаотичным…
Итак, я надеюсь, что в следующий раз мы сможем обсудить конкретные случаи. Начнем с Ги Жоржа. Даже если Пьер Ламот и не проводил его экспертизу, он точно с ним встречался.
«Убийца в восточном Париже» оставлял после себя особенно зверские сцены преступления. Можно назвать это абсолютным ужасом, как подтвердила мне Мартин Монтей. В 1998 году она вместе с судьей Тилем занималась его поисками и арестом: в то время она возглавляла службу уголовного розыска Главного управления полиции Парижа.
При следующем нашем созвоне я сразу же пересказываю Пьеру Ламоту некоторые слова Мартин Монтей, у которой явно отпечатались в памяти эти сцены. «Когда вы годами преследовали такого человека, — рассказывала она, — и знаете, на какие ужасы он способен, а теперь видите, что находятся девушки, которые пишут ему в тюрьму, это повергает в шок! Я задаюсь вопросом, понимают ли они вообще, с кем связались. Если бы увидели снимки с мест преступлений — осмелюсь предположить, что это заставило бы передумать. Я сейчас скажу страшную вещь, но я хотела показать несколько таких снимков в вечерних новостях, чтобы привести людей в чувство, потому что мне кажется, что они не до конца понимают, с кем имеют дело».
Я спрашиваю у Пьера Ламота, как этим «влюбленным» удается стирать из сознания ту реальность, которая нам кажется совершенно невыносимой
— Я не настолько хорошо знаю Ги Жоржа, как Даниэль Загури, но думаю, что его сила — в мгновенном очаровании. Не думаю, чтобы он смог сохранять такое впечатление о себе долго. А это значит, что он запросто может несколько минут поддерживать видимость неимоверной искренности, и в этот момент собеседница может забыть обо всем, забыть о его поступках. А он за это время приспособится, выстроит дальнейшее общение. Все-таки не стоит забывать, что и он был способен соблазнять!
— Я нашла студентку юридического факультета — в 2004-м ей было 23 года, — так вот сначала она писала ему, потом перешла к телефонным разговорам и несколько раз навещала его в тюрьме. Она рассказывала в прессе: «Когда я впервые увидела его, мы крепко обнялись. […] Конечно, я думаю о том, что он сделал, когда возвращаюсь домой, но теперь я больше не читаю никаких статей. Я хочу за него замуж».
— Несколько необычная степень экзальтированности. Но это мало что добавляет к уже сказанному. То есть по факту здесь происходит раздвоение: одновременно есть и трепет от приближения к опасности, от того, что идешь почти до конца. Пусть судьба решит, до какой степени я владею собой. Я настолько владею собой, что даже не чувствую потребности бороться с судьбой. Я могу предоставить судьбе решать.
— А когда она говорит: «Я больше не читаю никаких статей», — это ведь такой способ стыдливо завуалировать весь ужас?
— Конечно. Это способ сказать: «Я нашла свой самородок, свой способ жить, и меньше всего на свете хочу ставить его под сомнение»
— Но у меня такое ощущение, что реальность ее все же нагнала, потому что она запрашивала разрешение на брак, а несколько месяцев спустя призналась журналисту, что вопрос об этом больше не стоит…
— Это напоминает мне жен алкоголиков, которые одновременно лечат их и топят еще глубже, делают все, чтобы у них случился рецидив. «Он делает меня несчастной, но я никогда его не оставлю». Но и они делают несчастным того бедолагу, которого подталкивают к выпивке и настолько обесценивают, что у него нет других источников ресурса, кроме как пить дальше. А почему? Потому что его поведение его определило. Думаю, у этих женщин тоже есть такой эффект: они представляют, что на самом деле полностью присвоили себе другого через созданный ими образ. Они даже не оставляют ему возможности быть действительно другим.
То же и с Ги Жоржем. Там, где остальные видят только ужас, только убийцу, эта женщина решила видеть нечто совсем другое, как если бы кто-то сказал: «Я видел левым глазом», а другой — «Я видел правым». Она впадает в такие же крайности.
Перейдем к делу Нордаля Леланде. Одна из его бывших подруг, та самая госпожа Г., о которой мы уже говорили с Даниэлем Загури, познакомилась с ним после его ареста. Она рассказывает, что впервые увидела его по телевизору, в выпуске новостей, во время следственного эксперимента. Я цитирую ее слова: «С ним так плохо обращаются, и я подумала: „Вот бедняга“». Она думает не о его жертвах, а только об этом «бедняге»! Она рассказывает, как отправила ему первое письмо, как затем завязалась переписка, и о последующей встрече с ним в тюрьме. Она уверена, что в этом не было ничего нездорового. Она хотела просто протянуть руку помощи, а в итоге он соблазнил ее.
Все было настолько хорошо, что эти отношения, пусть сейчас и оставшиеся в прошлом, продлились почти три года. Похоже, она попала в зависимость от него. Судя по всему, встреча в комнате длительных свиданий (КДС) прошла ужасно. Впрочем, я даже не знала, что Леланде могли разрешить длительные свидания… Пьер Ламот также находит это поразительным и полагает, что он этого недостоин, потому что КДС существуют не для этого. Он отмечает, что «нормальным» людям получить такие свидания очень трудно.
При этом у них все эти годы были сексуальные отношения на традиционных свиданиях, еще до этой КДС, когда он, по ее словам, приказывал ей передавать наркотики, алкоголь, мобильные телефоны…
Конечно, она это делала. К слову, она получила полгода условно за то, что удовлетворяла его эти просьбы. Сегодня она признается, что до сих пор боится Леланде — но все же любила этого человека. Вот как далеко все зашло! Я уточняю, что работает она в социальной сфере…
Интересно было бы узнать, замечает психиатр, что у нее были за слабые места, чтобы до такой степени слетели все защитные барьеры, все запреты, которые обычно стоят между социальным работником и заключенным… Хорошо еще, что Леланде достаточно груб и у нее резко открылись глаза. Обычно, когда дело оборачивается плохо, такие женщины полностью забывают о своем первоначальном согласии, о своей очарованности. Они рассказывают историю, в которой никогда ни на что не соглашались, а были исключительно жертвами.
Преграды падали одна за другой. Это завораживает. Сначала она пишет ему почти что из христианского милосердия, затем навещает его в тюрьме на дружеских началах, потом соглашается заняться сексом между двумя дверями комнаты для свиданий, потом дает ему деньги, передает телефоны, наркотики. И чем больше запретов она нарушает, тем больше забывает о деяниях этого человека, о причинах, по которым он оказался в тюрьме.
Пьер Ламот кивает. Во всяком случае, именно так я объясняю себе его молчание в трубке…
Я продолжаю. Перехожу к делу Патриса Алегра. Я объясняю, что проследила историю одной из его возлюбленных. Невероятная история, можно сказать, на грани абсурда. Я пересказываю ее в двух словах. Это была канадка, вроде бы студентка психологического факультета или уже психолог. Мать семейства, двое детей. Только развелась и завязала отношения по переписке с Патрисом Алегром. Он у нее такой не первый, раньше она писала и другим серийным убийцам. Так получилось, что Алегр ответил. И она влюбилась в него… не видев его ни разу в жизни.
По моим предварительным сведениям, это не помешало ей оставить детей в Канаде и переехать во Францию!
— Поразительная история, — признает Пьер Ламот. — Очевидно, тут все зависит не от него. А от нее. Это не он перетащил ее во Францию…
— Когда она рассказывает о нем, то признается, что была «удивлена, обнаружив совсем другого человека, а не кровожадного убийцу, описанного в СМИ. Она говорила с человеком, который изменился и смог посмотреть на свои действия со стороны».
— Ну и дела! — с хохотом отвечает мне психиатр. — Насколько я могу, с натяжкой, понять, если меня будут уверять, что Ги Жорж небезнадежен, настолько же я уверен, что Алегр нисколько, ни на йоту не принадлежит к этой категории. Если угодно, Алегр скорее из того же лагеря, что и Тьерри Полен: он из тех, кто не способен думать. Тьерри Полен — это ноль, ничто. В голове три нейрона. Алегр постоянно существует в своеобразном наслаждении моментом, никогда не думая о других. В целом, мне кажется, он мог бы соблазнить только ту, кто его не знает.
Я напоминаю Пьеру Ламоту, что несколько месяцев назад Патрис Алегр потребовал повторной психиатрической экспертизы. Результат был совершенно катастрофическим. Похоже, именно она, вот эта женщина из ниоткуда, связалась с адвокатом Алегра, мэтром Пьером Альфором, чтобы попросить направить запрос о повторной экспертизе. Получив результат, она обрушилась на него с обвинениями в нежелании выполнять свою работу, обзывая всех психиатров идиотами, а Даниэля Загури болваном и объясняя, что никто, кроме нее, ничего не понимает в характере Патриса Алегра.
— Грандиозно, грандиозно! — отвечает Пьер Ламот. — Видите, она защищает сама себя, спасает своего персонажа. Она не согласна признать, что поступила глупо, не согласна поставить свои слова под сомнение. Ваши две истории очень интересны. Здесь две разные реакции: пока одна женщина настаивает на своем и твердит: «Это его вина, во всем его вина, и только его», вторая говорит: «Я всегда была права, а они все по-прежнему заблуждаются». Обе увязли по уши.
— И в обоих случаях, когда одна говорит: «Я невинная голубка, которая попала в зависимость от полного подонка», а другая: «Вы ничего не поняли, он не такой, как вы думаете, а вы просто идиоты», — они обе врут себе, не желая подвергать себя опасности, и остаются в привычной схеме?
— Думаю, «невинная голубка» врет себе немного меньше, потому что она все-таки способна сказать: «Это частично и моя вина». Что меня беспокоит — она продолжает бояться Леланде.
А ведь физически он уже ничего не может ей сделать, она знает, кто он такой, и могла бы освободиться от его власти
Как и в разговоре с Даниэлем Загури, я упоминаю особый случай, резко отличающийся от двух других дел: Моник Оливье, которая совсем покатилась по наклонной, хотя ее история также началась с письма, отправленного в адрес Фурнире.
— Извращенка, — начинает Пьер Ламот. — Она обвела вокруг пальца свое окружение, убедив всех, что она ни при чем, — а ведь она заманивала жертв и наслаждалась ситуацией. Фурнире насиловал девочку, а Оливье получала от этого удовольствие!
— Да, тут определенно другая ситуация…
— Именно, извращение.
В конце разговора я упоминаю Марка Дютру. Я недавно узнала, что, помимо предложений руки и сердца, он получал множество писем от девочек-подростков, часто ровесниц его жертв. Уму непостижимо… Среди всех этих писем я отметила одно: «Здравствуйте, мне 15 лет, живу в Ла-Рошан-Арден. Вы всегда привлекали меня. Вы очень известная личность. Когда я вижу ваши красивые фото, то каждый раз убеждаюсь, что вы честный человек». У меня просто руки опустились. Что можно сказать о такой ослепленности?
— У меня самого руки опускаются, — отвечает Пьер Ламот, — я не возьмусь спонтанно анализировать такой короткий текст.
— Возможно, эти девушки ищут подобных отношений, потому что знают, что те невозможны вне тюрьмы?
— В психоанализе это называется «грандиозное „Я“» — детское всемогущество, которое проявляется у детей, не прошедших фрустрацию гармонично и не сумевших гармонично научиться зависимости. Они остаются на стадиях фиксации до девятого месяца. Обычно, когда мы проводим подробный анализ, выясняется, что именно на этом этапе произошло резкое отдаление матери от ребенка, фокус с него смещается на что-то другое: отец потерял работу или ожидается появление еще одного ребенка…
Короче, что-то происходит, и человек не смог преодолеть возникшую неудовлетворенность, которую каждый ребенок должен пережить на девятом месяце, когда он обнаруживает, что это не он всемогущ над матерью, а, наоборот, как раз мать что-то может или не может и обладает над ним правом жизни или смерти. Можно остаться в извращенной позиции отрицания и продолжать твердить себе: «Этого не существует, на самом деле я здесь главный и им останусь», — а можно стать психопатом со своего рода садо-мазохистской яростью, потому что единственный способ быть уверенным, что тебя не проигнорируют, — быть жестоким; если ты добр, нет никакой уверенности, что на твою доброту будет ответ.
Я не собираюсь встречаться еще с каким-нибудь психиатром. Это не поможет в моем исследовании. Теперь я ясно вижу его тему. Туман рассеялся. Я начинаю осознавать, кто эти женщины, каковы их мотивы, откуда берутся порывы, которые бросают некоторых из них в объятия чудовища.
Даже если каждый случай особенный — теперь это очевидно, — у них у всех есть нечто общее: желание превратить зло в добро и прячущаяся где-то в самой глубине их существа трещина, которая подталкивает их к столкновению с абсолютным злом, чтобы лучше держаться на плаву. Выходит, убийца — это лишь средство, а не самоцель. Но они не осознают этого. Они спят. Увы, поцелуя принца недостаточно, чтобы их разбудить…
Замысел настоящей книги родился у французской журналистки Валери Бенаим, когда она впервые услышала об истории любви в одиночной камере жестокого убийцы и его подруги, социальной работницы. Эта история завязалась по переписке, и автор книги была поражена тем, насколько крепкие отношения связали преступника и обычную женщину — ведь они продлились почти три года. После этого она начала глубже исследовать случаи, когда женщины попадали под чары заключенных за тяжкие преступления.
Ее героини — 4 француженки разных профессий и судеб, с различными мотивациями общения с осужденными, финал чьих «ненормальных романов» стал неожиданностью как для их окружающих, так и для них самих. В поступках этих неординарных женщин перемешаны материнский инстинкт и сострадание, желание победить судебную систему и искренняя привязанность. Основной посыл книги — гуманистический. Автор призывает не судить никого, не разобравшись в сути, и видеть даже в убийце прежде всего человека.
