«Когда я думаю о будущем, меня охватывает тревога: боюсь заболеть, состариться в нищете, боюсь, что муж однажды может уйти из семьи… У меня двое сыновей, и, наверное, я могла бы думать о том, что ждет меня впереди, с большим энтузиазмом — но это не так! Потому что за них беспокоюсь еще сильнее: что на дискотеке кто-то предложит им наркотики и они станут наркоманами, что их призовут в армию, и они могут погибнуть. А еще не уверена в том, что дети смогут жить счастливо в нашей стране — со всей этой экономической нестабильностью, терактами, нетерпимостью…»
У многих из нас, как и у 43-летней Екатерины, при мысли о собственном будущем невольно сжимается сердце. «Нас всегда пугает то, чего мы не знаем наверняка, а неизвестность подстегивает воображение, — объясняет психоаналитик Светлана Федорова. — Размышления о себе и будущем бессознательно связаны с «великой неизвестностью» — смертью, про которую нельзя знать ни когда, ни как мы столкнемся с ней. Поэтому страх перед будущим универсален, архаичен и касается каждого из нас».
Но в то же время мы живем в обществе, где много поводов для самых разнообразных страхов, и эта реальность усиливает личные переживания. Рост заболеваний, связанный с постоянным стрессом, и увеличение потребления транквилизаторов и антидепрессантов, без которых все труднее обходиться жителям мегаполисов, подтверждают эту тенденцию. Причина — в конфликте между стремлением к успеху и несостоятельностью ценностных представлений, которые должны были бы помочь нам двигаться по этому пути.
Если научиться видеть и понимать глубинные причины страхов, то можно перестать бояться
«Это наши представления о том, что в жизни важно, значимо, каких целей мы хотели бы достичь, — поясняет социолог Владимир Магун. — От них зависит, нравится ли нам наша жизнь, отношения с людьми, общество. Именно эти базовые предпочтения задают отношение к частным сторонам жизни влияют на поступки».
Жизненные ценности — это те точки опоры, которые «старшие» в широком смысле слова (отцы семейств, политики, учителя) воплощают своей жизнью, работой и передают нам. Сегодня эти транслируемые ценности — деньги, власть, любовно и сексуально насыщенная жизнь. Мы испытываем глубокое чувство беззащитности, поскольку ничто сегодня не гарантировано, ни один из наших выборов не подкрепляется никаким авторитетом.
Многим знакомо это чувство — мы не можем контролировать жизнь, а значит, не можем строить планы.
Поэтому каждый раз, оказываясь лицом к лицу с чем-то, что вне нашей власти, мы чувствуем бессознательную тревогу. Это «что-то» и есть будущее, точнее — будущее, которое складывается из благополучия детей, собственного здоровья, состояния окружающей среды… Так много составляющих, думая про которые мы все больше чувствуем ответственность и даже вину. Поскольку невозможно опереться на духовные и моральные ценности общества, каждый из нас должен вырабатывать собственные ориентиры в жизни.
«Страх всегда больше издалека, он уменьшается при приближении», — писал французский философ Ален. А значит, если научиться видеть и понимать глубинные причины страхов, то можно перестать бояться. В этом духе высказывается и гештальт-терапевт Нифонт Долгополов: «Для того чтобы перестать бояться, нам необходимо прежде всего разобраться, чего мы боимся больше всего, осознать, почему нам так трудно довериться себе, когда нас что-то пугает, и, наконец, взять на себя ответственность за перемены».
Чего мы боимся больше всего?
73% россиян боятся потерять близких. Это самый распространенный из названных страхов. Он затрагивает 76% женщин и 69% мужчин. Большинство россиян боятся за детей. 39% опрошенных боятся того, что ребенок не будет счастлив. 48% беспокоятся, что он попадет в плохую компанию, станет алкоголиком, наркоманом. Мужчин и женщин также пугает то, что что-то плохое может произойти с ребенком, пока их не будет дома, и родители потеряют его (41%). А 25% опрошенных говорят о том, что боятся оказаться плохими родителями. Страх за будущее ребенка — самый распространенный среди 35–44-летних (59%).
57% опрошенных пугает возможность попасть в экстремальную ситуацию, оказаться беззащитными перед лицом стихийных бедствий и вооруженных конфликтов. 46% боятся экологической или техногенной катастрофы. Наиболее часто говорят об этом женщины и мужчины старше 35 лет. 53% россиян боятся заболеть, их страшит, что они не смогут оплатить лечение. Это тревожит 42% мужчин и женщин в возрасте от 25 до 34 лет и 57% тех, кто старше 45 лет.
68% россиян старше 60 лет боятся, что, заболев, не смогут о себе позаботиться. И в то же время 34% из них не хотят оказаться в зависимости от близких. 41% боится принять неверное решение, сделать неправильный выбор. Этот страх практически одинаково распространен во всех возрастных группах. Меньше всего боятся брать на себя ответственность мужчины и женщины старше 60 лет — 36%.
Что еще нас тревожит?
- 47% опрошенных пугает одиночество (42% 25–34-летних и 53% 45–59-летних).
- 42% боятся остаться без собственного жилья (46% 25–34-летних, 40% старше 45 лет).
- 41% боится произвола милиции (45% 35–44-летних).
- 36% опасаются упустить что-то важное в жизни (43% 18–24-летних, 31% 60-летних).
- 35% испытывают страх потерять работу, быть исключенным из вуза (46% 18–24-летних, 38% 45–49-летних).
Опрос был проведен 25–26 сентября 2010 года Всероссийским центром общественного мнения (ВЦИОМ) специально для журнала Psychologies.
Что сказал бы об этом Фрейд
Жизнь в Вене в 1930-е годы была пронизана смутным страхом и тревогой. Один острослов даже называл предвоенную Австрию «экспериментальной площадкой для исследования конца света». Кругом и впрямь было множество невротиков, росло число самоубийств. Мне удалось прояснить механизмы неврозов, но самого себя я, увы, в полной мере излечить не сумел. Многие годы я мучился от приступов депрессии, мне казалось, что лет в 40–50 я непременно умру от разрыва сердца. Наверное, невроз заставлял меня преувеличивать мои недомогания, поскольку я дожил до 83 лет. Когда у меня прогрессировал рак челюсти и речь стала причинять боль, мне пришла в голову такая мысль: я умираю от того, чем «согрешил», отдав язык бессознательному. Но я никогда не жалел о том, что сделал».
Мы боимся потерять близких
Этот страх живет в нас, даже если мы никогда никого не теряли. «Ведь частью души мы «врастаем» в другого человека, воспринимаем его как часть себя, связываем с ним планы и мечты», — размышляет семейный психотерапевт Инна Хамитова. При этом мы понимаем, что родителей рано или поздно не станет, дети вырастут и уйдут от нас, а партнер может найти счастье с другим человеком. «Потеря, будь то смерть, исчезновение или развод, рушит целый мир, который мы построили в воображении, — поясняет Инна Хамитова. — Боясь этой потери, мы, в сущности, боимся, что нам придется выстраивать наш мир с нуля, заново наполнять его смыслом, людьми, событиями, искать ориентиры и опоры. С этим сопряжены огромные душевные затраты — они-то нас и пугают».
Кроме того, этот страх усиливается реалиями современной России. «Наше государство не защищает отдельного человека, — уточняет Нифонт Долгополов. — Поэтому мы больше рассчитываем на семью, родных людей. Близкие становятся в России главной опорой человека, особенно в эпохи войн и нестабильности».
Мы боимся, что наши дети не будут счастливы
«Большинство из нас опекает и контролирует детей гораздо больше, чем того требует здравый смысл, — говорит Инна Хамитова. — И делаем мы это потому, что воспринимаем окружающий мир враждебно, не доверяем ему и стремимся как можно дольше оттягивать контакт с ним наших детей». Тревога за них преследует родителей даже тогда, когда дети становятся взрослыми, — об этом говорят 70% участников опроса Psychologies старше 60 лет.
Кроме того, общество настойчиво внушает нам, что важно хорошо заботиться о детях. Давление этого стереотипа усиливается тем, что появление ребенка на свет в условиях общедоступной контрацепции и все более широкого применения ЭКО во многом зависит от желания: «он родится, если мы захотим, и тогда, когда мы захотим». Этим объясняется растущее чувство ответственности по отношению к детям, заставляющее нас забыть о том, что счастье другого человека не поддается контролю.
«На самом деле когда взрослые говорят, что боятся за будущее детей, они лишь выражают тревогу за собственное будущее, — утверждает Нифонт Долгополов. — Кому-то непросто согласиться с этой мыслью, но это так. Опыт перестройки доказал, что семьи, где старшие могли опереться на младших, даже самые большие потери переживали легче».
«Этот страх во многом имеет нарциссическую подоплеку , — соглашается Светлана Федорова. — Всего того, что сами не успели или не смогли реализовать в жизни, многие родители ожидают от своих детей. И их неуспех воспринимают как собственное поражение. Больше того, стоит, например, подростку усомниться в том, что он хочет поступать в тот вуз, о котором не раз говорили родители, и взрослые моментально чувствуют сильное беспокойство».
Мы боимся попасть в экстремальную ситуацию
Войны, репрессии коснулись каждой российской семьи, но у нас не принято говорить о пережитом подробно. «Когда травмирующие события не обсуждаются, появляется неосознанный страх, ужас перед тем, что может произойти что-то чрезвычайное, — поясняет Светлана Федорова. — Он сохраняется в коллективном бессознательном и передается из поколения в поколение. Поэтому даже те, кто не пережил войну, боятся катастроф и вооруженных конфликтов. Об этом говорят 53% молодежи в возрасте 18–24 лет».
Нас пугают неподвластные объекты, события, стихии
«Русская пословица «от сумы и от тюрьмы не зарекайся» отражает наше историческое недоверие к государству, которое сформировало у соотечественников так называемую «осадную ментальность», — говорит Инна Хамитова, — постоянное беспокойство, что в любой момент может случиться что-то катастрофическое». Мы отдаем себе отчет в том, что справиться самим нам будет не под силу. В случае катастрофы жизнь уже никогда не будет прежней — с обеспеченным бытом, привычной, уютной. И конечно, нас это страшит.
«Кроме того, неподвластные нам объекты, события, стихии (мы называем их «тотальными объектами») всегда пугают, — уточняет Нифонт Долгополов. — Это и наша огромная планета, и международный терроризм, и стихийные бедствия, и техногенные катастрофы».
Мы боимся заболеть
Один из наиболее сильных страхов — страх болезни, он присущ всем людям и во все времена. «Мы боимся болезни, потому что боимся смерти», — уверен врач и психотерапевт Тьерри Янсен, автор книги «Испытание болезнью». Но особенность именно современной западной культуры — «склонность к гедонизму, желание избежать страдания, стремление снять боль, поиски средств забыться и забыть о своей уязвимости... В этих условиях болезнь представляется еще более ужасной напастью».
Как все главные страхи, у россиян этот страх усугубляется невозможностью рассчитывать на государство, в частности на государственную медицину. «Никто из нас не уверен, что в случае серьезной болезни сможет оплатить лечение, — рассуждает Нифонт Долгополов. — И в сознании болезнь приобретает масштабы небольшой катастрофы».
Светлана Федорова считает, что у этого страха есть и более глубокие психоэмоциональные корни. «Мы боимся заболеть, потому что боимся стать беспомощными, пассивными, неспособными реализовывать судьбу, желания, — поясняет психоаналитик. — Ведь когда мы появляемся на свет, нам кажется, что мы — это и есть весь мир, и над ним мы имеем абсолютную власть. Но вскоре обнаруживаем иллюзорность своего всемогущества, чувствуем себя покинутыми, одинокими, беспомощными. Страх вновь столкнуться с одним из самых сильных разочарований в жизни сопровождает нас, хотя мы и не осознаем этого. Заболеть значит вновь оказаться на грани небытия».
Мы боимся принять неверное решение
Настоящий материал (информация) произведен иностранным агентом ЛЬВОМ ДМИТРИЕВИЧЕМ ГУДКОВЫМ либо касается деятельности иностранного агента ЛЬВА ДМИТРИЕВИЧА ГУДКОВА.
«Отчасти в этом проявляется наше общее наследие — мы выросли в государстве, которое не поощряло самостоятельность и ответственность граждан, — считает социолог Лев Гудков. — К тому же у большинства населения, живущего очень бедно, сегодня не так много возможностей выбирать. В этом случае приходится целиком полагаться на социальную поддержку властей». «Этот страх свидетельствует и об инфантилизме, — комментирует Светлана Федорова, — раз я боюсь принять неверное решение, значит, в моем представлении существует кто-то, кто знает, как поступить правильно».
С рождения в нас сосуществуют два противоположных влечения — к жизни и к смерти
«Характерно, что для облегчения выбора западный человек, воспитанный в демократических традициях, считает полезным иметь оппонента, а мы предпочтем единомышленника, — развивает тему Нифонт Долгополов. — На самом деле хороши могут быть оба варианта, и задача — выбрать тот, что нам ближе. Выбор — это субъективная ответственность, а не победа «объективных преимуществ».
Мы боимся... и значит, живы
«С самого рождения в нас сосуществуют два противоположных влечения — к жизни и к смерти, — говорит Светлана Федорова. — Влечение к жизни выражается в потребности любви, в созидании. Влечение к смерти — в агрессивных чувствах, разрушительных желаниях и действиях. Фрейд утверждал, что они не могут существовать друг без друга и что борьба между ними порождает все разнообразие явлений жизни человека. Не испытывая влечения к смерти, мы не можем ценить жизнь».
Так, подавляя гнев, агрессию, мы одновременно подавляем и способность любить. Поэтому страх за родителей и детей подпитывает любовь и привязанность к ним, страх перед катастрофами и войнами заставляет ценить мир и благополучие, страх заболеть дает возможность полнее и ярче проживать каждый отпущенный нам день. Лишая нас беззаботности, страхи все-таки бывают полезны, потому что делают нас человечнее.
