«Когда я думаю о будущем, меня охватывает тревога: боюсь заболеть, состариться в нищете, боюсь, что муж однажды может уйти из семьи… У меня двое сыновей, и, наверное, я могла бы думать о том, что ждет меня впереди, с большим энтузиазмом — но это не так! Потому что за них беспокоюсь еще сильнее: что на дискотеке кто-то предложит им наркотики и они станут наркоманами, что их призовут в армию, и они могут погибнуть. А еще не уверена в том, что дети смогут жить счастливо в нашей стране — со всей этой экономической нестабильностью, терактами, нетерпимостью…»
У многих из нас, как и у 43-летней Екатерины, при мысли о собственном будущем невольно сжимается сердце. «Нас всегда пугает то, чего мы не знаем наверняка, а неизвестность подстегивает воображение, — объясняет психоаналитик Светлана Федорова. — Размышления о себе и будущем бессознательно связаны с «великой неизвестностью» — смертью, про которую нельзя знать ни когда, ни как мы столкнемся с ней. Поэтому страх перед будущим универсален, архаичен и касается каждого из нас».
Но в то же время мы живем в обществе, где много поводов для самых разнообразных страхов, и эта реальность усиливает личные переживания. Рост заболеваний, связанный с постоянным стрессом, и увеличение потребления транквилизаторов и антидепрессантов, без которых все труднее обходиться жителям мегаполисов, подтверждают эту тенденцию. Причина — в конфликте между стремлением к успеху и несостоятельностью ценностных представлений, которые должны были бы помочь нам двигаться по этому пути.
Если научиться видеть и понимать глубинные причины страхов, то можно перестать бояться
«Это наши представления о том, что в жизни важно, значимо, каких целей мы хотели бы достичь, — поясняет социолог Владимир Магун. — От них зависит, нравится ли нам наша жизнь, отношения с людьми, общество. Именно эти базовые предпочтения задают отношение к частным сторонам жизни влияют на поступки».
Жизненные ценности — это те точки опоры, которые «старшие» в широком смысле слова (отцы семейств, политики, учителя) воплощают своей жизнью, работой и передают нам. Сегодня эти транслируемые ценности — деньги, власть, любовно и сексуально насыщенная жизнь. Мы испытываем глубокое чувство беззащитности, поскольку ничто сегодня не гарантировано, ни один из наших выборов не подкрепляется никаким авторитетом.
Многим знакомо это чувство — мы не можем контролировать жизнь, а значит, не можем строить планы.
Поэтому каждый раз, оказываясь лицом к лицу с чем-то, что вне нашей власти, мы чувствуем бессознательную тревогу. Это «что-то» и есть будущее, точнее — будущее, которое складывается из благополучия детей, собственного здоровья, состояния окружающей среды… Так много составляющих, думая про которые мы все больше чувствуем ответственность и даже вину. Поскольку невозможно опереться на духовные и моральные ценности общества, каждый из нас должен вырабатывать собственные ориентиры в жизни.
«Страх всегда больше издалека, он уменьшается при приближении», — писал французский философ Ален. А значит, если научиться видеть и понимать глубинные причины страхов, то можно перестать бояться. В этом духе высказывается и гештальт-терапевт Нифонт Долгополов: «Для того чтобы перестать бояться, нам необходимо прежде всего разобраться, чего мы боимся больше всего, осознать, почему нам так трудно довериться себе, когда нас что-то пугает, и, наконец, взять на себя ответственность за перемены».
Чего мы боимся больше всего?
73% россиян боятся потерять близких. Это самый распространенный из названных страхов. Он затрагивает 76% женщин и 69% мужчин. Большинство россиян боятся за детей. 39% опрошенных боятся того, что ребенок не будет счастлив. 48% беспокоятся, что он попадет в плохую компанию, станет алкоголиком, наркоманом. Мужчин и женщин также пугает то, что что-то плохое может произойти с ребенком, пока их не будет дома, и родители потеряют его (41%). А 25% опрошенных говорят о том, что боятся оказаться плохими родителями. Страх за будущее ребенка — самый распространенный среди 35–44-летних (59%).
57% опрошенных пугает возможность попасть в экстремальную ситуацию, оказаться беззащитными перед лицом стихийных бедствий и вооруженных конфликтов. 46% боятся экологической или техногенной катастрофы. Наиболее часто говорят об этом женщины и мужчины старше 35 лет. 53% россиян боятся заболеть, их страшит, что они не смогут оплатить лечение. Это тревожит 42% мужчин и женщин в возрасте от 25 до 34 лет и 57% тех, кто старше 45 лет.
68% россиян старше 60 лет боятся, что, заболев, не смогут о себе позаботиться. И в то же время 34% из них не хотят оказаться в зависимости от близких. 41% боится принять неверное решение, сделать неправильный выбор. Этот страх практически одинаково распространен во всех возрастных группах. Меньше всего боятся брать на себя ответственность мужчины и женщины старше 60 лет — 36%.
Что еще нас тревожит?
- 47% опрошенных пугает одиночество (42% 25–34-летних и 53% 45–59-летних).
- 42% боятся остаться без собственного жилья (46% 25–34-летних, 40% старше 45 лет).
- 41% боится произвола милиции (45% 35–44-летних).
- 36% опасаются упустить что-то важное в жизни (43% 18–24-летних, 31% 60-летних).
- 35% испытывают страх потерять работу, быть исключенным из вуза (46% 18–24-летних, 38% 45–49-летних).
Опрос был проведен 25–26 сентября 2010 года Всероссийским центром общественного мнения (ВЦИОМ) специально для журнала Psychologies.
Что сказал бы об этом Фрейд
Жизнь в Вене в 1930-е годы была пронизана смутным страхом и тревогой. Один острослов даже называл предвоенную Австрию «экспериментальной площадкой для исследования конца света». Кругом и впрямь было множество невротиков, росло число самоубийств. Мне удалось прояснить механизмы неврозов, но самого себя я, увы, в полной мере излечить не сумел. Многие годы я мучился от приступов депрессии, мне казалось, что лет в 40–50 я непременно умру от разрыва сердца. Наверное, невроз заставлял меня преувеличивать мои недомогания, поскольку я дожил до 83 лет. Когда у меня прогрессировал рак челюсти и речь стала причинять боль, мне пришла в голову такая мысль: я умираю от того, чем «согрешил», отдав язык бессознательному. Но я никогда не жалел о том, что сделал».
Мы боимся потерять близких
Этот страх живет в нас, даже если мы никогда никого не теряли. «Ведь частью души мы «врастаем» в другого человека, воспринимаем его как часть себя, связываем с ним планы и мечты», — размышляет семейный психотерапевт Инна Хамитова. При этом мы понимаем, что родителей рано или поздно не станет, дети вырастут и уйдут от нас, а партнер может найти счастье с другим человеком. «Потеря, будь то смерть, исчезновение или развод, рушит целый мир, который мы построили в воображении, — поясняет Инна Хамитова. — Боясь этой потери, мы, в сущности, боимся, что нам придется выстраивать наш мир с нуля, заново наполнять его смыслом, людьми, событиями, искать ориентиры и опоры. С этим сопряжены огромные душевные затраты — они-то нас и пугают».
Кроме того, этот страх усиливается реалиями современной России. «Наше государство не защищает отдельного человека, — уточняет Нифонт Долгополов. — Поэтому мы больше рассчитываем на семью, родных людей. Близкие становятся в России главной опорой человека, особенно в эпохи войн и нестабильности».
Мы боимся, что наши дети не будут счастливы
«Большинство из нас опекает и контролирует детей гораздо больше, чем того требует здравый смысл, — говорит Инна Хамитова. — И делаем мы это потому, что воспринимаем окружающий мир враждебно, не доверяем ему и стремимся как можно дольше оттягивать контакт с ним наших детей». Тревога за них преследует родителей даже тогда, когда дети становятся взрослыми, — об этом говорят 70% участников опроса Psychologies старше 60 лет.
Кроме того, общество настойчиво внушает нам, что важно хорошо заботиться о детях. Давление этого стереотипа усиливается тем, что появление ребенка на свет в условиях общедоступной контрацепции и все более широкого применения ЭКО во многом зависит от желания: «он родится, если мы захотим, и тогда, когда мы захотим». Этим объясняется растущее чувство ответственности по отношению к детям, заставляющее нас забыть о том, что счастье другого человека не поддается контролю.
«На самом деле когда взрослые говорят, что боятся за будущее детей, они лишь выражают тревогу за собственное будущее, — утверждает Нифонт Долгополов. — Кому-то непросто согласиться с этой мыслью, но это так. Опыт перестройки доказал, что семьи, где старшие могли опереться на младших, даже самые большие потери переживали легче».
«Этот страх во многом имеет нарциссическую подоплеку , — соглашается Светлана Федорова. — Всего того, что сами не успели или не смогли реализовать в жизни, многие родители ожидают от своих детей. И их неуспех воспринимают как собственное поражение. Больше того, стоит, например, подростку усомниться в том, что он хочет поступать в тот вуз, о котором не раз говорили родители, и взрослые моментально чувствуют сильное беспокойство».
Мы боимся попасть в экстремальную ситуацию
Войны, репрессии коснулись каждой российской семьи, но у нас не принято говорить о пережитом подробно. «Когда травмирующие события не обсуждаются, появляется неосознанный страх, ужас перед тем, что может произойти что-то чрезвычайное, — поясняет Светлана Федорова. — Он сохраняется в коллективном бессознательном и передается из поколения в поколение. Поэтому даже те, кто не пережил войну, боятся катастроф и вооруженных конфликтов. Об этом говорят 53% молодежи в возрасте 18–24 лет».
Нас пугают неподвластные объекты, события, стихии
«Русская пословица «от сумы и от тюрьмы не зарекайся» отражает наше историческое недоверие к государству, которое сформировало у соотечественников так называемую «осадную ментальность», — говорит Инна Хамитова, — постоянное беспокойство, что в любой момент может случиться что-то катастрофическое». Мы отдаем себе отчет в том, что справиться самим нам будет не под силу. В случае катастрофы жизнь уже никогда не будет прежней — с обеспеченным бытом, привычной, уютной. И конечно, нас это страшит.
«Кроме того, неподвластные нам объекты, события, стихии (мы называем их «тотальными объектами») всегда пугают, — уточняет Нифонт Долгополов. — Это и наша огромная планета, и международный терроризм, и стихийные бедствия, и техногенные катастрофы».
Мы боимся заболеть
Один из наиболее сильных страхов — страх болезни, он присущ всем людям и во все времена. «Мы боимся болезни, потому что боимся смерти», — уверен врач и психотерапевт Тьерри Янсен, автор книги «Испытание болезнью». Но особенность именно современной западной культуры — «склонность к гедонизму, желание избежать страдания, стремление снять боль, поиски средств забыться и забыть о своей уязвимости... В этих условиях болезнь представляется еще более ужасной напастью».
Как все главные страхи, у россиян этот страх усугубляется невозможностью рассчитывать на государство, в частности на государственную медицину. «Никто из нас не уверен, что в случае серьезной болезни сможет оплатить лечение, — рассуждает Нифонт Долгополов. — И в сознании болезнь приобретает масштабы небольшой катастрофы».
Светлана Федорова считает, что у этого страха есть и более глубокие психоэмоциональные корни. «Мы боимся заболеть, потому что боимся стать беспомощными, пассивными, неспособными реализовывать судьбу, желания, — поясняет психоаналитик. — Ведь когда мы появляемся на свет, нам кажется, что мы — это и есть весь мир, и над ним мы имеем абсолютную власть. Но вскоре обнаруживаем иллюзорность своего всемогущества, чувствуем себя покинутыми, одинокими, беспомощными. Страх вновь столкнуться с одним из самых сильных разочарований в жизни сопровождает нас, хотя мы и не осознаем этого. Заболеть значит вновь оказаться на грани небытия».
Мы боимся принять неверное решение
«Отчасти в этом проявляется наше общее наследие — мы выросли в государстве, которое не поощряло самостоятельность и ответственность граждан, — считает социолог Лев Гудков. — К тому же у большинства населения, живущего очень бедно, сегодня не так много возможностей выбирать. В этом случае приходится целиком полагаться на социальную поддержку властей». «Этот страх свидетельствует и об инфантилизме, — комментирует Светлана Федорова, — раз я боюсь принять неверное решение, значит, в моем представлении существует кто-то, кто знает, как поступить правильно».
С рождения в нас сосуществуют два противоположных влечения — к жизни и к смерти
«Характерно, что для облегчения выбора западный человек, воспитанный в демократических традициях, считает полезным иметь оппонента, а мы предпочтем единомышленника, — развивает тему Нифонт Долгополов. — На самом деле хороши могут быть оба варианта, и задача — выбрать тот, что нам ближе. Выбор — это субъективная ответственность, а не победа «объективных преимуществ».
Мы боимся... и значит, живы
«С самого рождения в нас сосуществуют два противоположных влечения — к жизни и к смерти, — говорит Светлана Федорова. — Влечение к жизни выражается в потребности любви, в созидании. Влечение к смерти — в агрессивных чувствах, разрушительных желаниях и действиях. Фрейд утверждал, что они не могут существовать друг без друга и что борьба между ними порождает все разнообразие явлений жизни человека. Не испытывая влечения к смерти, мы не можем ценить жизнь».
Так, подавляя гнев, агрессию, мы одновременно подавляем и способность любить. Поэтому страх за родителей и детей подпитывает любовь и привязанность к ним, страх перед катастрофами и войнами заставляет ценить мир и благополучие, страх заболеть дает возможность полнее и ярче проживать каждый отпущенный нам день. Лишая нас беззаботности, страхи все-таки бывают полезны, потому что делают нас человечнее.
