«Каждую ночь она задерживала дыхание и молилась»: как бомбежки влияют на психику

— Иди обратно в постель, — сказал отец, когда увидел меня в дверях. — Все в порядке, просто маме приснился кошмар.

На следующий день он объяснил мне, что воющие звуки в ночи исходили от сирены воздушной тревоги, оставшейся со времен Второй мировой войны. Мы проходили мимо каждый день — высокий деревянный столб с серыми раструбами громкоговорителей, по виду не отличавшийся от других столбов, — но я не знала, что это такое. По словам отца, сирены были установлены после атаки японцев на Перл-Харбор. В то время их было пятьдесят штук, установленных в разных местах вокруг Сан-Франциско. Они предупреждали об атаке в том случае, если бы японские воздушные силы смогли добраться до Калифорнии. Разумеется, в ту ночь сирена зазвучала не из-за угрозы воздушного налета. Это был просто технический сбой, а не причина для беспокойства.

Теперь сирены используются для оповещения Сан-Франциско о возможных катастрофах; к примеру, если землетрясение вызовет цунами. Их больше сотни, и они находятся на верхушках непримечательных столбов, разбросанных по городу. Большинство горожан проходят мимо, не обращая внимания на эти утилитарные детали городской архитектуры. Я поняла, почему вой сирены так напугал мою мать, когда узнала о том, что с ней случилось в лечебнице много лет назад.

В 4.45 утра первого сентября 1939 года Германия вторглась в Польшу. Полтора миллиона немецких солдат перешли границу, а самолеты люфтваффе заполонили небо, бомбардируя польские аэродромы. На следующий день Лена Уэстон попросила вернуть ее ребенка под материнскую опеку. 

В середине XVIII века, вскоре после открытия госпиталя, случаи востребования родителями своих детей до достижения выпускного возраста не были чем-то необычным. Согласно историку Руфи Макклюр, первый известный запрос поступил в 1742 году, и за ним последовали другие. Сначала детей не возвращали, если родители не выплачивали сумму за предыдущее содержание ребенка и не предоставляли гарантию на его обеспечение в будущем. В 1764 году правила были смягчены, и госпиталь поощрял родителей забирать детей бесплатно при условии, что мать или отец «благонадежны и способны содержать ребенка». Уведомление о новой политике было размещено в крупной лондонской газете, и лишь за тот год родители забрали обратно 49 детей. Хотя это существенное количество, но все же незначительное по сравнению с тысячами детей, которые находились под опекой госпиталя в ранний период его существования.

Процедура не всегда была прямолинейной, так как любая мать (а обычно это были матери), которая хотела вернуть своего ребенка, должна была предоставить доказательства, что это именно ее ребенок. Поскольку всех детей переименовывали после приема, среди женщин было принято передавать вместе с ребенком некий опознавательный знак, или «памятку». 

Как правило, это были повседневные предметы: монеты с характерными отметинами, пуговицы, кусочки ткани, кольца или резная рыбка из слоновой кости. Некоторые матери оставляли памятки, выражавшие их отчаяние, — короткие записки на рубашке игральной карты со словами о «жестокой разлуке» или надписи, выгравированные на латунных сердечках: «Мое сердце с тобой, хоть мы и должны расстаться». Памятки убирали в опечатанные коробки и вскрывали их только по запросу от родителей.

В 1758 году госпиталь стал давать расписки за детей, передаваемых под опеку, с полным названием учреждения в верхней части листа: «Госпиталь для содержания и образования беззащитных и брошенных маленьких детей». В расписке были пустые места для обозначения пола ребенка и даты его приема, а также некая заумная юридическая терминология следующего рода:

В 1853 году Чарльз Диккенс написал об этой расписке журнальную статью под названием «Получено: пустой ребенок», где изобразил госпиталь как место, где так называемые «пустые дети» будут «выведены из своего ничтожного состояния, чтобы стать полезными людьми». С его точки зрения, утилитарная ценность учреждения была понятна. Но он предупреждал мать, которая «звонит привратнику, чтобы добиться… приема для своего ребенка», быть «особенно осторожной в сохранении этого документа». Ибо без расписки они едва ли смогут воссоединиться.

Диккенс описывает документ в практическом смысле, но мне кажется, что он, как и я, был поражен его сугубо деловой терминологией.

Расписка, полученная Леной Уэстон, была почти неотличима от описанной Диккенсом за сто лет до этого. Следуя его совету, она бережно сохраняла ее и надеялась, что когда-нибудь этот клочок бумаги позволит ей снова увидеть своего ребенка. Но формулировки документа были неискренними и вводили в заблуждение: госпиталь уже давно расстался с обычаем поощрять воссоединение найденышей с их матерями. В течение всего XIX века госпиталь получал прошения от матерей (иногда и отцов), стремившихся к воссоединению. Большинство этих запросов было отвергнуто. Нижеследующее письмо содержит типичный ответ.

Я не смогла выяснить причину столь резкой перемены традиции, от первоначального поощрения родительского стремления к воссоединению семьи до полного неприятия, отраженного в архивных документах госпиталя. Но я подозреваю, что дух гордыни, присутствующий во многих правилах и постановлениях госпиталя, имеет отношение к этому. Будучи весьма учеными, высокопоставленными и властными людьми, распорядители считали, что им лучше знать, как следует воспитывать ребенка на благо общества. Возможно, со временем у них развилось нечто вроде преданности самому учреждению, и они осознанно или неосознанно принимали решения, призванные увековечить его существование. 

Как бы то ни было, после приема в младенчестве найденыш чаще всего уже не покидал пределы учреждения — по крайней мере до тех пор, пока он не был полностью подготовлен к жизни в услужении, которая в XVIII–XIX веках могла начинаться с восьми лет.

В начале XX века эта позиция претерпела небольшое изменение. В ежегодном отчете 1907 года утверждается, что распорядители «сохранили право» вернуть ребенка матери, если они будут уверены, что она в состоянии материально обеспечить его. Но на деле мало что изменилось. 

После Первой мировой войны госпиталь попал под общественное давление, требовавшее разрешать родителям воссоединяться с их детьми. В 1921 году епископ англиканской церкви Кентербери произнес проповедь с признанием важного значения госпиталя для спасения жизни брошенных детей, но заявил о своей убежденности в том, что «поскольку родители являются естественными и правильными наставниками веры в Господа и в Иисуса Христа, [он] никогда не отвергнет связь между матерью и ее незаконнорожденным ребенком». Независимо от хорошего ухода за ребенком, продолжал он, «маленький человек хочет ощущать чье-то любящее участие в своем благополучии». 

В том же году доктор Брюс Лоу из Министерства здравоохранения выступил еще более откровенно и задал вопрос, не являются ли устаревшими методы воспитания детей, принятые в госпитале. Он отмечал, что воспитанники госпиталя «имеют казенный вид и выглядят умственно недоразвитыми». Они «ведут себя механически, и у них совершенно отсутствует бойкость и задорность, свойственная детям». Распорядители встали на дыбы, яростно оспаривая доклад доктора Лоу о состоянии найденышей. 

Если бы Лена направила свой запрос при других обстоятельствах, это могло бы дать ей какую-то надежду на положительное решение комитета. Когда она писала свое обращение в госпиталь, через восемнадцать лет после необыкновенной проповеди епископа, Европа находилась на грани войны с Германией: войска Гитлера скапливались у границ, а прогнозы потерь были ужасающими. Правительство уже приступило к массовой заготовке гробов. Его первостепенной задачей была защита граждан Великобритании, особенно детей, и планы в этом отношении были приведены в действие. Так называемая операция «Дудочник» стала величайшим и наиболее сосредоточенным массовым перемещением людей в национальной истории. Принцип был простым: переселение детей из городов, где они могли стать мишенями ударов немецкой авиации, в сельскую местность.

31 августа 1939 года был отдан приказ о всеобщей детской эвакуации.

Эвакуация началась на следующее утро. За три дня около пятисот тысяч детей были отправлены в сельскую местность, а еще тысячи отправились в Канаду, США и Австралию. В ходе войны миллионы людей — в основном детей — были эвакуированы из британских городов.

Для успеха такого крупномасштабного предприятия правительство нуждалось в гражданском содействии. Маркетинговые кампании, запущенные Министерством здравоохранения, были обращены к матерям, страшившимся отсылать своих детей. Лозунги «Матери высылают их из Лондона» и «Детям безопаснее в провинции» посылали четкое сообщение, что города, и особенно Лондон, становятся смертельно опасными для детей.

Помимо поощрения горожанок к эвакуации их детей британское правительство должно было решить вопрос о размещении будущих миллионов городских беженцев в сельской местности. Одним из особенно подходящих регионов было графство Шропшир, где тогда довелось жить Лене Уэстон. Расположенный на границе Уэльса, этот сельский регион до сих пор остается одним из самых малонаселенных в Англии, где довоенная перепись населения показала 244 000 жителей, рассеянных почти на 900 000 акров. По сравнению с этим, Лондон, имеющий наполовину меньший размер, в то время располагал населением более восьми миллионов человек. 

Перед эвакуацией местные квартирьеры опрашивали и выбирали домовладельцев, которые часто не проявляли энтузиазма к размещению пришельцев, требуя принять эвакуированных или заплатить штраф. В дни эвакуации дети, прибывающие на железнодорожную станцию, выстраивались у стены или на помосте в деревенской ратуше, и хозяева выбирали, кого они хотят принять к себе.

Многие оказывались на таких же фермах, как та, где жила Лена Уэстон. В ее поселок привезли десятки детей, и должно быть, это зрелище всколыхнуло ее желание вернуть свою дочь и уберечь ее от любого вреда. Хотя госпиталь теперь находился на окраине Лондона, переместившись на тридцать миль к северу в Беркхамстед несколько лет назад, он оставался под прицелом немецких пилотов, чьи самолеты развивали скорость в несколько сотен миль в час.

Большинство детей, эвакуированных в провинцию в ходе операции «Дудочник», были разлучены с родителями. Их отцы сражались на войне, а матери оставались в городах и как-то зарабатывали на жизнь. Но если бы запрос Лены был удовлетворен, то не было бы никакой мучительной разлуки, а лишь желанное воссоединение.

Но мечте Лены не суждено было сбыться. 6 сентября 1939 года, меньше чем через неделю после того, как тысячи детей были эвакуированы из городов, и лишь за несколько дней до того, как Великобритания объявила войну Германии, она получила ответ.

В небе над Лондоном бушевала война, подобной которой еще не видел мир. И пока шли сражения, Лене оставалось удовлетворяться лишь словами безымянного и безликого чиновника, заверявшего ее, что «с девочкой все в порядке».

За несколько месяцев большая часть Западной Европы перешла под власть Германии. Войска Гитлера вторглись в Данию и Норвегию в апреле 1940 года, и Дания капитулировала через несколько часов. На следующий месяц Германия организовала вторжение в Бельгию, Нидерланды, Люксембург и Францию. Через несколько недель почти вся Франция капитулировала, а к концу июня сопротивление практически прекратилось.

Имея под пятой большую часть Европы, Гитлер устремил взор на Великобританию. Премьер-министр Уинстон Черчилль понимал, что предстоит, и постарался успокоить взволнованную нацию:

Дороти так и не услышала эти мощные слова, успокаивавшие испуганную нацию, которая готовилась к войне. Дети из госпиталя не имели доступа к газетам или радиопередачам, а сотрудники никогда не обсуждали с ними угрозу наступающей войны. Дети знали так мало, что Дороти помнила, как задолго после начала войны кто-то из учителей ворвался в классную комнату с криком: «Они потопили „Бисмарк“! Они потопили „Бисмарк“!» «Бисмарк» был «непотопляемым» флагманом нацистского флота и символом намерения Гитлера удерживать контроль над союзными конвоями в Ла-Манше для истощения Британии. Его потопление 27 мая 1941 года было великой победой для союзников, и эта новость вызвала восторженные отклики по всей Англии. Но девочки из госпиталя непонимающе смотрели на учителя, не представляя, о чем идет речь.

Естественно, найденыши не знали и о том, что, когда солнце взошло над Англией годом ранее, 10 июля 1940 года, немецкие бомбардировщики нанесли удар по корабельному конвою в Ла-Манше, а другие атаковали корабельные верфи в Южном Уэльсе. Битва за Британию началась. С июля до сентября самолеты люфтваффе бомбили конвои, порты, заводы и аэродромы. Недовольные результатом, 7 сентября 1940 года немцы изменили свою тактику и поставили новую цель: деморализовать британцев интенсивными и непрерывными бомбардировками крупных городов. Этот блицкриг оставил после себя более 43 000 погибших и десятки тысяч раненых.

Приготовления к неизбежному нападению начались задолго до того, как немецкие самолеты вторглись в воздушное пространство Британии: начались затемнения, было выдано более 37 миллионов противогазов, 400 миллионов мешков с песком уложено вокруг лондонских зданий и монументов. Места, которые могли привлечь большое скопление жителей, были закрыты, и знаменитая лондонская подземка перестала работать. В Лондонском зоопарке усыпили ядовитых змей и уничтожили рыб, так как аквариумы были осушены для сбережения ресурсов. Горожане готовились к войне, устанавливая в садах навесы из гофрированной стали, присыпанные землей, а в отсутствие сада — просто складные приспособления, под которыми можно было спрятаться.

Психологический ущерб от этих налетов хорошо задокументирован: повышенная тревожность и компенсация стресса, включая выпивку, деланую браваду, прикрывающую страх, и даже усиление полового влечения у женщин. Хотя люди редко обращались за профессиональной помощью и приоритет оставался за физическими травмами, врачи отмечали рост заболеваний, связанных со стрессом, таких как язва желудка.

Министерство здравоохранения было крайне озабочено психологическим воздействием на детей, вплоть до привлечения психиатров и специалистов по медицинской педагогике. В журнале «Домохозяйка» публиковали советы о том, как обеспечивать безопасность и утешение детей во время воздушных налетов. Считалось жизненно необходимым, чтобы дети хорошо высыпались по ночам, и в журнале предупреждали, что «неразумно оставлять детей в спальне на верхнем этаже коттеджа или небольшого дома, когда есть лучшее укрытие». В тех районах, где ожидались постоянные бомбежки, укрытия и бомбоубежища следовало оборудовать постоянными спальными местами для детей любого возраста. 

Авторы предупреждали о нестабильности детской психики, особенно при регулярном пробуждении по ночам, и настаивали на присутствии взрослых, поскольку «даже спящих детей нельзя оставлять одних во время налета... Громкий взрыв может разбудить их, и тогда они обретут большое утешение в сонном, равнодушном шепоте близкого взрослого, который будет рассказывать, что это всего лишь бой и англичане выигрывают».

Анна Фрейд, дочь психоаналитика Зигмунда Фрейда (который умер от рака в Хэмпстеде за несколько недель до начала войны), соглашалась с тем, что нужно принимать особые меры для защиты детей от психологического воздействия воздушных налетов. Бежав из Вены со своей семьей после нацистского вторжения в 1938 году, она оставалась в Лондоне во время блицкрига и помогала размещать детей, которые не были эвакуированы или не могли оставаться со своими семьями. 

В идеальном случае ребенок должен был находиться «под опекой матери или знакомой материнской фигуры». Присматривая за детьми, разлученными с родителями, она держала братьев и сестер вместе и организовывала местных патрульных работников и пожарных, чтобы те играли роли временных отцов и матерей.

Выводы Анны Фрейд были подкреплены ведущими психологическими экспертами того времени: Эдвардом Кловером, Мелитой Шмидберг, Джоном Боулби и Дональдом Винникотом. Несмотря на устрашающее воздействие, воздушные налеты не наносили такого психологического вреда, как разлука с родителями или лишение родительской заботы.

В госпитале для брошенных детей, где воспитанники уже потерпели ущерб от такой разлуки, не было планов эвакуации. Окна были закрыты светомаскировочными шторами, а кладовые помещения под кухней были превращены в импровизированные бомбоубежища. Уполномоченные по гражданской обороне в оливковых мундирах и металлических касках с козырьками совершали ежевечерние обходы. Они проверяли, чтобы с неба нельзя было увидеть никакой свет на земле, и напоминали детям о необходимости держать шторы закрытыми. Дороти, как и многие другие девочки, жила в страхе перед тем, что кто-то из детей будет небрежен с освещением и тогда немецкий летчик разбомбит их вдребезги, прежде чем они успеют укрыться в бомбоубежище.

Когда девочки лежали в постели в своих спальнях на втором этаже, они слышали отдаленные звуки пролетающих самолетов, вой воздушных сирен и глухие разрывы бомб, которые постепенно становились все громче. Но никому не разрешалось двигаться с места, пока не прозвонит утренний будильник. Ожидание могло составлять несколько минут, но для Дороти они казались вечностью. 

Когда наконец раздавался звон будильника, девочки надевали плащи, закидывали на плечи противогазы, надевали туфли, хватали подушки и одеяла и становились в «крокодилий строй», как будто собирались на урок. В строю девочек вели за синим фонарем (синий свет был менее видимым для противника) вниз по лестнице в уборные, где они по очереди ходили в туалет. 

Минуя широкие коридоры и гардеробную, кабинет мисс Райт, столовые и кухню, они заканчивали путь в бомбоубежище, где ложились на матрасы, уже расстеленные на полу, вместе с воинством тараканов и жучков, напуганных розовым инсектицидным порошком, рассыпанным по краям помещения.

Долгие ночи бывали почти бессонными; скорбные звуки воздушных сирен посылали дрожь вдоль позвоночника Дороти и наполняли ее страхом перед будущим. Разумеется, Дороти не могла видеть волны немецких самолетов, часто описываемые как рой разъяренных пчел или облака саранчи, закрывавшие небо, но она ощущала вибрацию их моторов, сотрясавшую стены здания. Вскоре она научилась отличать рев немецких бомбардировщиков от более тихого жужжания истребителей и перехватчиков союзной авиации.

Каждую ночь она задерживала дыхание, когда вибрации становились сильнее, и молилась о том, чтобы бомбы пролетели мимо их спальни. Разрывы бомб бывали оглушительными; сила взрывчатки создавала ударные волны, распространявшиеся в шестьсот раз быстрее урагана. Однажды ночью после прямого попадания в городскую водонапорную башню отключился водопровод. Сотрудники Красного Креста несколько дней снабжали школу кипяченой водой, пока шли ремонтные работы. Дороти запомнила еще один страшный момент:

Страх восьмилетней Дороти был оправданным, как и опасения Лены: школы были особенно уязвимы перед бомбометанием, так как представляли собой крупные цели для немецких летчиков. После попадания бомбы возникала большая опасность пожара: деревянные полы и стены служили топливом, а просторные залы и коридоры обеспечивали сквозняк, раздувавший пламя. Одна из худших гражданских трагедий военного времени в Британии произошла, когда школа в пригороде Лондона подверглась прямому попаданию и здание обрушилось, так что обломки провалились в подвальное бомбоубежище и убили около шестисот человек, укрывавшихся там.

Другой ночью бомбы не падали рядом, но школа вздрогнула от удара, и оконные стекла со стороны отделения для мальчиков разбились вдребезги. На следующий день дети обнаружили сбитый немецкий самолет, рухнувший на игровую площадку. Рядом не было никаких признаков пилота, но детям велели держаться подальше, хотя, разумеется, они не послушались. 

Дети рассматривали самолет в окно комнаты для игр, а когда надзирательницы отворачивались, девочки по очереди тайком выбегали через боковую дверь и собирали кусочки шрапнели для сувениров. Когда настала очередь Дороти, она нашла только кусочек стекла. Она сунула стекляшку в одну из своих спортивных туфель и убрала в шкафчик. Позднее, забыв про это, она порезала ногу, когда надевала туфлю, и попала в лечебницу.

Налеты были постоянными, самолеты пролетали наверху, и бомбы падали каждую ночь. Когда бомбежка успокаивалась, детей строем отводили обратно в спальни, лишь для возвращения при следующем налете. Независимо от частоты налетов смотрительница спальни каждый раз выстраивала детей в очередь к туалетам. 

По мере усиления воздушной битвы за Британию дети и члены персонала стали оставаться в бомбоубежище на всю ночь. Сон не шел почти ни к кому, и в нехарактерном отступлении от правил, запрещавших пребывание в спальнях в дневное время, детям разрешали поспать днем, когда захочется.

Я слегла с ветрянкой, и мы находились на пути домой от врача, когда остановились у соседнего магазина взять фруктовый лед, как было заведено в те дни. Когда мы миновали угол, где несколько месяцев назад по ошибке сработала система воздушной тревоги, моя мать сказала: «Я тоже однажды болела, когда была такой же маленькой, как ты».

Моя мать редко говорила о своем детстве, и, несмотря на юный возраст, я понимала, что должна слушать внимательно. По ее словам, тогда она училась в некоем женском пансионе. Это была отдельная история, вырванная из контекста, но она проливает свет на воспитание моей матери и то, что с ней происходило, хотя тогда ее прошлое оставалось для меня тайной.

— Это было во время войны с Германией. Если ты заболевала, то должна была оставаться в лечебнице, изолированной от всех остальных. Когда срабатывали сирены, все отправлялись в убежище... кроме меня. Они оставляли меня в лечебнице, совсем одну. 

Когда мать рассказывала мне это, ее взгляд не отрывался от дороги, и остаток пути до дома мы проехали в молчании.

Будучи маленькой девочкой, я не вполне понимала смысл ее слов, но, когда я корпела над страницами материнской рукописи и изучала военную историю госпиталя, они вернулись ко мне со всей яркостью и силой. Я вспомнила историю лечения больных в ранние годы существования госпиталя: политику изоляции больных детей любой ценой. Я посетила бывшую лечебницу в Беркхамстеде, прогулялась по длинным коридорам мимо классных комнат и спален и вниз по лестнице на кухню, как раз над тем местом, где раньше располагались бомбоубежища. Если бы что-то случилась с моей матерью, пока она была в лечебнице, никто бы не смог помочь ей. Если бы она кричала, то ее голос эхом отозвался бы в пустых коридорах и остался неуслышанным.

Десятилетия спустя моей матери снились кошмары, когда сирена воздушной тревоги, воющая в ночи, вернула ее в ужасающие моменты детства.