Писательница Марина Кочан создала проект «Что я знаю о папе?», в котором собирает размышления и воспоминания об отцах от разных повзрослевших уже авторов. Когда читаешь эти истории, перед твоими глазами постепенно складывается цельная картинка — и психологическая, и социальная: отцы как «фигуры умолчания» несомненно повлияли на целое поколение.
Ранее мы опубликовали два рассказа из проекта — воспоминания Яны Верзун и Александра Семенова об отцах.
Марина Кочан — писательница, создательница
«Меня зовут Марина, и я запускаю новый проект про отцов, где вместе с вами мы будем реконструировать память и делиться историями и воспоминаниями. Мой отец — загадка, черный ящик, коробка с котом Шредингера. Я поняла это незадолго до того, как он умер. Испытывая день за днем чувство тревоги оттого, что он тяжело болел и уже не мог ничего мне рассказать, предчувствуя неминуемую потерю, я начала заранее собирать свои воспоминания о нем. Я писала короткие тексты, сканировала старые фотографии, потому что новых уже не появлялось. Лишь один раз я осмелилась снять портрет больного отца. Через год его не стало.
Я знала, что он был в Чернобыле, открыл новый химический элемент, делал активированный уголь в каком-то подвале, любил красные сладкие яблоки и мечтал выращивать арбузы на крыше. Я знала это из воздуха, от других людей — мы с отцом никогда не говорили по душам.
Меня сильно волнует моя память, иногда мне кажется, что я забываю все подчистую и памяти просто нет. Или же я помню только плохое. Но когда я думаю о нас с отцом, одна за другой возникают картинки из детства: вот я ем бутерброд с холодной котлетой посреди леса, показываю ему первую двойку в тетради и плачу, мы вместе спасаем мертвую уже птицу, я врезаюсь на велике в дерево, как только он впервые отпускает седло.
Запомнила ли я эти вещи потому, что они были как капли янтаря в песочных дюнах? Крошечные, но прозрачные и яркие?
Много ли было этих моментов, когда мы с ним были наедине? Еще один вопрос: как получилось, что человек, с которым я толком не успела поговорить о важных вещах, ни своих, ни его, не спросила ничего про его биографию, малодушно игнорировала его болезнь и больше того — стыдилась ее, человек, с которым я не была в близких отношениях, ведь в нашей семье не принято было нежничать или проговаривать свои проблемы, как получилось, что в моей памяти — он герой и лучший на свете отец? Отчего я настолько романтизировала этот образ, что даже посвятила ему сперва самиздатный зин, а теперь целый сайт?
Когда через год после его смерти я напечатала зин, где были фотографии и тексты-воспоминания, я дарила его знакомым и незнакомым людям. Вдруг мне стали приходить письма с рассказами — со мной делились опытом люди, которых я не знала. Истории были вроде разные, но с каким-то общим чувством: все та же романтизация отсутствующего образа, недоговоренность, неуслышанность. Один раз я посчитала, у скольких моих подруг не было отцов или они были, но рано умерли. Гораздо проще сосчитать тех, у кого с отцами все в порядке.
Наши папы были на работах. Наши папы уходили из семей. Наши папы болели и умирали. Их убивали в подворотнях лихих 90-х, наши папы — это те, о ком мы ничего не знаем, но так хотим думать, что они были, есть, будут. Что я знаю о папе — проект реконструкции памяти. Проект-воспоминание и проект-посвящение».
Сегодня Psychologies.ru публикует еще один текст проекта «Что я знаю о папе?», рассказ Анны Орловой «Папина дочка». Приводим его без купюр и с минимальной редактурой. Другие произведения проекта вы можете .
«Я родилась в маленьком, но уютном городке Чебоксары. Теперь живу в Нижнем Новгороде. Во мне тесно переплетены папины чувашские корни и мамины — русские. По образованию — филолог, по профессии — учитель. Пишу трепетные заметки, когда переполняют чувства. С детства люблю песни Цоя, за что благодарность моему папе. Я папина дочка, и, честно, как и он, не очень люблю говорить о себе», — пишет о себе сама автор.
Папина дочка
— Подставь пальчик, вот так. Видишь, получилась буква «Р». Значит, луна растущая. А если будет с другой стороны, похоже на букву «У».
— Значит, луна убывающая, да, папа?
Я прожила четверть века, у меня высшее образование, и уже несколько лет я работаю учителем. Но каждый раз, смотря на ночное небо, я подставляю пальчик и проверяю, какая луна сегодня. И в это мгновение мне всегда шесть лет, я иду в старом районе родного города, а рядом — папа…
— Саш, отведешь Нюську в садик. Я ушла, — за мамой закрывается дверь, а мой любопытный носик уже просовывается в дверь кухни.
— Па-а-ап, а ты покатаешь меня на машине? Ты обещал!
— В садик надо, Анют, у меня дел много по работе.
— Ну, па-а-ап, я с тобой буду работать!
— Ай, черт с ним, поехали.
Еще слишком маленькая, чтобы сидеть на переднем сиденье, но сзади за папой даже уютнее. Из магнитолы раздается голос Цоя и любимая папина песня «Пачка сигарет». Не разбирая смысла, подпеваю и говорю: «Пап, а это моя любимая группа!» А он добродушно усмехается.
В кабинете директора центра сотовой связи большой аквариум и угловой кожаный диван. Пятеро больших серьезных дядек что-то пьют и о чем-то разговаривают. А я кружусь по комнате, изредка задавая вопросы: «А что такое схема?», «А мне на большую охоту можно?», «А вы правда такую большую рыбу поймали, как в аквариуме?». Папа ловит меня, усаживает себе на колени: «Анют!», и я успокаиваюсь. Так только он может говорить, больше ни у кого не получается. А эти дяденьки смеются.
«Да это ж Александр Андреевич small. Копия твоя, Санек, копия. Все ей интересно, во всем разобраться хочется»
***
Сашке четыре года, он идет с мамой из садика, старшие братья уже давно дома — они школьники. А у него все еще впереди… Мама — учительница, ей можно задать сотни разных вопросов, и на все она найдет ответ. А вопросы Сашка задавать любит, мир вокруг вообще очень интересный, а у него еще целая жизнь, чтобы его покорить.
Саше — семнадцать. В школе его считают гением, во всем, кроме русского языка. Да не может он, дворовый парнишка, изъясняться высоким литературным стилем. Ему бы просто и четко, чтобы пацаны во дворе поняли. Учительница бы сказала, лаконично… Вот опять нелитературно.
После был университет, можно было поступить, сдав один экзамен как серебряному медалисту (учительница по русскому была принципиальна, в аттестате так и красуется «4»).
Но надо было помочь пацанам
Свою работу переписать не успел, а черновики не проверяют. Поступать пришлось, проходя все испытания, без изначальных привилегий. По полной так по полной. Поступил, добрая душа.
Армия, работа, свадьба, семейная жизнь. И вот Сашка, Санек для друзей, а иногда просто — Орел, Александр Андреевич — на работе, теперь папа! На руках маленький сверточек, в нем — девочка. Анюта (он тайком от жены в ЗАГСе впишет в свидетельство свое любимое имя). Это ведь папина копия: от больших зеленых глаз до мельчайших деталей характера.
Только вот в будущем изъясняться она будет лучше: писать и говорить так, что даже у спокойного папки в сердце екнет. Сколько еще впереди будет записочек, открыточек, детских рисунков и взрослых смсок… А пока через пару месяцев он услышит такое заветное первое слово дочки: «Па-па. Папа!»
***
7 утра. Телефон настойчиво вибрирует.
— Алло.
— Золотце, с днем рождения. Я горжусь тобой.
— Папочка, любимый, как я рада тебя слышать! Спасибо тебе большое, ты самый первый, как обычно! — я еще буду долго щебетать в трубку в ответ на папино лаконичное поздравление…
Он всегда поздравлял самым первым, задавая настроение на целый день. Говорил всегда по делу, не любил пространных размышлений, но каждое его слово было наполнено особой любовью. Анюта — так ко мне обращался только папа. Казалось бы, такое обычное уменьшительно-ласкательное имя. Но так — только папа. В ответ ему летели десятки слов в секунду, единственное наше отличие — я болтушка. Папа умел слушать, а потом отвечать всего парой слов, а напоследок обязательно сказать: «Прорвемся!»
Папы нет рядом почти пять лет. У него больше нет жизни, в которой можно шагнуть вперед, но я продолжаю идти, бережно храня в сердце теплое «Прорвемся!».
Прорвемся, пап!
Всегда твоя папина дочка.
