«Я чувствовала себя так, словно все мои чувства были изнасилованы»: история женщины, отсидевшей в американской тюрьме

Они громко разговаривали, давая советы, как вести себя на территории блока для гостей и какие развлекательные программы для детей там наиболее интересны. Я пыталась накрутить и уложить волосы, накраситься, но вместо этого носилась около микроволновки, чтобы согреть кофе, и постоянно выбегала курить.

Я безумно нервничала и не могла сосредоточиться на том, что делала. Нервничала сама по себе, от ожидаемой встречи с дочерью и еще больше от кучи народа, собравшейся вокруг меня и тараторящей. Почему-то хотелось плакать. Горький ком в горле не давал дышать. Я бы отдала все, чтобы побыть в этот момент в одиночестве и успокоиться. У меня было такое чувство, как будто я собираюсь в долгую поездку и могу забыть что-то важное. Без остановки отвечая на вопросы окружающих, я все крутила и крутила волосы щипцами для завивки, все красила и красила глаза, позабыв, что у меня уже был нанесен килограмм крем-пудры и толстенный слой туши, отчего я с трудом открывала глаза.

Наконец, когда решила, что я уже королева красоты, я пристально посмотрела в зеркало, чтобы закончить некоторые детали и… замерла в диком замешательстве. Меня охватил ужас от того, что увидела: лицо было, как у египетской мумии, которую приготовили для похоронной церемонии. Волосы были завиты жесткими локонами и неестественно торчали, излишняя тушь хлопьями висела на ресницах, а густая черная подводка на глазах делала взгляд стеклянным и мертвым.

— Боже мой! Неужели эта мертвая кукла — я?

Досмотр

Но как только я осознала, что далека от понятия «очаровательная», мое имя громовым голосом прокричали по микрофону, и мне нужно было бежать в гостевой холл, что находился на другой стороне нашего комплекса.

Я бросилась к дверям своего блока. Дежурный офицер посмотрел на меня удивленным, но каким-то добрым взглядом и открыл дверь. Я благодарно кивнула ему головой и помчалась в холл для посетителей. Я бежала по улице, окрыленная предстоящей встречей, не чувствуя, как тяжелые бутсы сдавили ноги. Все во мне пело и загоралось духом любви и тепла. Необычайно чудесная погода вторила в унисон моей душе. Было нежарко, как и положено в это время года, свежее морское дыхание освежало. Было ощущение, словно я смотрю фильм — я чувствовала все: и птиц, и морской ветерок, и улыбающееся солнышко, но меня не было в кадре.

Вдруг писклявый голос из ниоткуда резко окликнул меня: 

— Стой! Поворачивай сюда! Я оглянулась и увидела молодого парня, офицера.

— Давай сюда! Strip search (обыск с раздеванием) — его голос резал ухо, что-то гадкое и липкое как будто оборвало красоту природы и одухотворенность моего настроения. Реальность беспощадно отрезвила меня. Как же я забыла про эту унизительную и бесчеловечную процедуру! Я все еще в тюрьме.

— Ок, сэр! — автоматически отрапортовала я и подошла к нему.

О господи! Этот офицер был на самом деле женщиной, но она вела себя, как парень, которому только что показали женщину. Она как-то слащаво-мерзко улыбнулась, предвкушая предстоящее наслаждение, и затолкнула меня в комнату для обыска с раздеванием. Это, наверное, самая унизительная процедура в заключении, хотя она и предусмотрена законом. Сколько раз я проходила это, но так и не смогла относиться к этому просто как к процедуре. Что-то диким вулканом поднималось из глубины души, чувство агрессии и гнева душило и не позволяло дышать. Особенно в этот волшебный день чувство незащищенности и боли обжигало все нутро.

— Раздевайся!

Я закрыла глаза, как будто так мне легче было перенести эту процедуру, и стала медленно снимать свою форму. Было чувство, что мое сердце упало в желудок и стало бешено биться, и я почти потеряла равновесие, снимая свои форменные брюки.

Чтобы как-то отвлечься, я представила, что я на сцене и исполняю стриптиз для толстых мерзких клиентов. Стало немного легче, но хорошо было бы еще и выпить спиртного, как я делала в те времена.

— Снимай трусы и носки! — скомандовала офицерша.

Ноги подкашивались от ее масляного и противного взгляда. Она нагнулась чуть вперед, как будто боялась упустить что-то важное, схватила мою одежду, трясла все несколько секунд, вывернула наизнанку носки и бросила все передо мной. Я стояла голая в холодной комнате перед этой отвратительной офицершей и сосредоточилась на том, чтобы держать свое тело в равновесии. Я инстинктивно прикрыла грудь и скрестила ноги. Но это действие принесло мне резкий удар по плечу.

— Не сопротивляйся, и чем раньше мы начнем, тем скорее мы закончим. Что ты скажешь? — прохрипела надзиратель с хищным оскалом.

Я не смела отвечать и только зажмурилась. Мои зубы стучали, как будто отбивая: «Это скоро закончится, это скоро закончится». Я зажмурилась и сжалась. Офицерша подошла ко мне. Не глядя на нее, я знала, что она пристально, с вожделением разглядывает меня. Я прямо ощутила на коже ее липкие вонючие слюни, стекающие из ее полуоткрытого рта. У меня появилось дикое желание просочиться в цементные трещины в старом полу комнаты и исчезнуть. Я открыла глаза и резко повернула голову.

— Подними руки над головой. Выше!

— Подними ногу и пошевели пальцами ног. Теперь вторую. Раздвинь пальцы! Больше!

— Подними и опусти свои сиськи!

Мои дрожащие руки на мгновение подняли обе тяжелые круглые груди, а затем позволили им упасть.

— Еще раз, — она тяжело задышала. — Еще! Я сжала груди между пальцами, подняла их, отпустила. — Могу смотреть на это весь день, — прошептала она и отвратительно, криво улыбнулась. Я ощутила ее тяжелое дыхание, пахнущее гнилью, и подумала: американцы чистят зубы по нескольку раз в день — откуда такой запах? Слезы защипали уголки моих глаз.

Ее руки поплыли по всему моему телу, периодически останавливаясь на груди и на сосках. То ли от ее гадкого прикосновения, то ли от волнистого прикосновения холодного воздуха в комнате мои соски до боли сжались. Горячие слезы снова защипали уголки глаз, но я безжалостно смахнула их.

«Заблокируй это, заблокируй это! Не показывай слабости!» — стучал голос в ушах.

— Повернись, наклонись и раздвинь руками ягодицы, — рявкнула надзиратель и, не отрывая свой взгляд, отошла от меня на два шага.

Медленно-медленно я развернулась и повиновалась. — Теперь сядь на корточки, напрягись и покашляй. Я покашляла, слабо.

— Сильнее! — зарычала надзиратель.

Я снова кашлянула — так сильно, как только могла. Темные пятна появились в глазах, но я заставила себя дышать.

— Мы закончили! — сказала офицерша и, едва я выпрямилась, бросила мою одежду.

— Контрабанды, наркотиков или оружия обнаружено не было! — отрапортовала надзиратель по рации.

Закончив говорить, она открыла дверь и промаршировала из комнаты. Когда я оделась, вдруг почувствовала отчаянное желание, чтобы меня обняли по-доброму, как когда-то обнимала бабушка, и сказали, что все это ерунда и все пройдет, что все будет хорошо и забудется. На мгновение я потеряла чувство времени и пространства, тупо уткнувшись взглядом в дверь, за которой скрылась монстр. Я чувствовала себя так, словно все мои чувства были изнасилованы. Ноздри щипало от запаха едкого воздуха, во рту было сухо и горько, глаза горели, а дрожащее тело казалось грязным. Почувствовав вкус крови во рту, я поняла, что сильно прикусила язык.

Встреча с дочерью

Оглушительный звук спикеров отрезвил меня. Поправив волосы и разгладив руками свою форму, я перевела дыхание и побежала в направлении гостевого холла. Задыхаясь и пыхтя, я влетела в комнату для посетителей, где меня должна была ждать моя дочь, моя маленькая девочка, моя сладкая Зариночка! Гордо подняв голову, ко мне подошла высокая статная девушка. Я не узнала ее. Она как-то немного по-детски, застенчиво улыбнулась, и ее глаза засветились добрым, нежным огоньком.

— Здравствуй, мамочка! — она все еще гордо держала голову, но что-то тоскливое и беспомощное промелькнуло в ее глазах. Она все еще была малышкой.

— Зариночка… — я старалась держать себя в руках, несмотря на то, что огонь радости и неуправляемой боли сжигал меня изнутри. — Доченька, я не узнала тебя. Ты такая красивая, такая взрослая! Господи, не могу поверить своим глазам. Сколько же мы с тобой не виделись, лапочка моя! Зарин, ты знаешь…

Я тараторила без остановки, как обычно. Когда меня переполняют чувства, у меня теряется способность что-то слышать и понимать, как будто боюсь, что мне не хватит времени все сказать.

— Мамулечка (она меня с детства так называла, от этого мне становилось уютно и тепло)! Успокойся, родная! У нас много времени. Мы сейчас сядем и поговорим. Пойдем туда, где можно побыть наедине.

— Зарин, подожди, нас сейчас проведут через сад на стадион. Там специально приготовленное место.

— Мамуль, что-то ты, по-моему, перекрасилась, — Зарина посмотрела на меня с лукавой, но немного оценивающей улыбкой.

— А, да! Я очень старалась, а потом… Ну ладно не обращай внимания, пошли! — я как маленькая девочка не могла скрыть своего смущения.

Офицеры провели нас на recreation yard (площадку для отдыха), специально приготовленное место для мам и их детей. Крытый и открытый стадионы объединили вместе. Украсили разноцветными плакатами, лозунгами для детей. На крытом стадионе также сделали место, где подавали ланч в коробочках для мам и детей, вату на палочках, разные соки. Для детишек были приготовлены места, где они могли делать своими руками разные сувенирчики. На открытом стадионе в боевой готовности стояли несколько фотографов.

Но самое смешное — я не знала, как общаться с дочкой. Я истерично думала о том, как покрасочнее сфотографироваться, как сделать, чтобы моей малышке было комфортно и приятно. Самое главное — чем я ее могу угостить? Я чувствовала себя, как на вулкане!

— Зарина, ты, наверное, проголодалась? Вот сэндвич, правда, он из болоньи — это вроде советской докторской колбасы. Хочешь? Вот сок апельсиновый, а вот яблочный… Ой, смотри, вату на палочке дают! Нет? Тогда побежали, сделаем для тебя сувенирчики…

Смешно, что когда мать хочет сделать ребенку что-то хорошее, она думает в первую очередь о том, как накормить его вкусненьким. Я много думала над этим феноменом. Пришло ли это из животного мира, когда у любой матери развит в первую очередь инстинкт сохранить свое потомство, и выражается это в защите своих детей и стремлении накормить их?

А может, это последствия нашего советского образа жизни, когда сложно было достать самые необходимые продукты? Обычная курица, запеченная в духовке, подавалась только на праздничный стол и была настоящим лакомством, оливье был показателем достатка и благополучия и символом праздника. Я уже не говорю про мороженное и сладости — это все действительно было редкостью.

Особенно конец восьмидесятых и девяностые годы были настоящим испытанием для всех нас, советских людей. В начале 1990-х ввели карточную систему питания. Самые базовые продукты можно было купить только по карточкам: мясо, колбасу, сливочное масло. Около пустых магазинных полок выстраивалась длинная-длинная очередь, ожидая продавца, который из-под прилавка ловко материализовывал жизненно необходимые продукты. У меня тогда было четыре карточки — на меня и на троих детей. Бутылку водки, которая всем полагалась, я меняла на конфеты детям.

В магазин мы ходили, как на охоту, заранее в агрессивном настрое. Ведь нам могло и не достаться, потому что очень часто старики, пользуясь своим возрастом, подрезали очередь, и мы, молодые мамочки, оставались ни с чем. Какие уж сладости и вкусности? Наверное, именно то время и отпечаталось у меня в памяти глубокой бороздой страданий.

Помню, однажды мне нужно было выехать по делам из дома. Я взяла с собой Зарину, и мы были с ней только вдвоем. По дороге домой я ей купила сникерс и мороженое.

— Мамочка, ты самая лучшая в мире! Ты волшебница! — Зарина смотрела на меня сияющими глазами, полными благодарности и счастья. Она прыгала возле меня и пела детскую песенку, вертя во все стороны и хвастаясь своим маленьким мороженым.

Теперь, много лет спустя, я не могу понять, как же я могла допустить такое? Почему у меня не хватило сил противостоять алчному и жадному Эльнару? Почему я не завалила ее сладостями и игрушками и почему я была так слаба, что не могла посвятить своей дочери то совсем короткое лето в Ташкенте? Так мало нужно было дать ребенку, чтобы ее всегда задумчивые и не по-детски грустные глазки заиграли огоньком!

Как я не понимала, что крохотная доля заботы о своем ребенке никогда им не забудется! Вечно в страхе из-за своего мужа-деспота, вечно в стараниях услужить ему, я потеряла детство своего ребенка. А мой ребенок был лишен любви и заботы матери, положенных ей по рождению.

В последний раз, когда мы виделись, ей было 12 лет! Она еще была совсем ребенком. А сейчас передо мной стояла девушка с мудрым и глубоким пронзительным взглядом и спокойствием просветленного человека. Да! Время ушло. Возможность растить своего ребенка кануло в вечность! Теперь, сколько бы я ни старалась, я не смогу ей этого дать. Это было немыслимо принять. Я как будто за несколько часов пыталась восполнить упущенное — все, что недодала доченьке в детстве. Я все бегала вокруг Заринки, не зная, что сделать для нее.

— Зарина, пошли я тебе покажу нашу маленькую библиотеку… Хочешь?

— Мамочка, родная, успокойся! Мы все успеем. У нас еще есть четыре часа.

Господи! Что это — четыре часа? Разве этого времени хватит, чтобы хотя бы почувствовать то, что я чувствую? Неужели за четыре часа можно наполниться своим ребенком и восполнить упущенную любовь? Непереносимая физическая боль, как при острой ангине, схватывала горло, не давая ни глотать, ни дышать. Ни прокручиваемые в мыслях возмущения по поводу несправедливости судьбы, ни обвинения себя, ни решение отпустить обиду и простить себя, наконец, ни проговаривание претензий к мужу — ничего не помогало и не приносило облегчения. Хотелось взобраться высоко-высоко в гору и орать от отчаяния и беспомощности, чтобы изрыгнуть всю эту разъедающую боль. За что? Господи! За что?! Почему, как так произошло?!

Я обнимала и целовала доченьку, не могла насытиться ею. Мне казалось, что она все еще пахнет молоком. Грудь все больше сдавливал раскаленный обруч боли. Слезы комом преграждали дыхание. Но я сдерживала свой крик, боясь расстроить Зариночку и, конечно, боясь показаться ей слабой.

На Зарине были джинсы, которые подчеркивали ее стройность и изящество, и красная майка с американским флагом. Красный цвет оттенял нежность ее розовых щечек и губ, сложенных бантиком. Какая красавица! Это моя дочка! Гордость и счастье наполняли материнское сердце. Зарина смотрела на меня с нежностью и любовью, чувствовались ее внутренняя сила и твердость характера.

Какое-то время я была в замешательстве. С одной стороны, радость, что, несмотря ни на что, моя доченька стала американкой и моя мечта стала реальностью. Но, с другой стороны, господи, она гражданка другой страны, я буду депортирована, а моя родная частица, моя кровиночка останется в чужой стране одна.

Это все не укладывалось в моей голове. Щемящая тоска горячей волной прошла через все мое существо. Я посмотрела на Зарину и увидела божественное спокойствие и безмятежность. Я отогнала от себя тяжелые мысли: ведь мы сейчас вместе! Зачем портить эти счастливые моменты? Я научилась очень простой истине: то, что имеешь сейчас, может исчезнуть в любой момент. И, наверное, просто нужно уметь ценить все, что имеешь. А я сейчас обнимала свою дочку, и мы говорили о будущем и о том, что такое жизнь, о смысле жизни и кто мы в этой жизни.

Я до глубины души прочувствовала, что моя девочка пришла просто успокоить меня, принести уверенность, придать мне сил нести ношу, уготованную судьбой в моей серой тюремной жизни. И ей удалось вернуть меня к жизни! Я чувствовала, что она — моя неотъемлемая часть, моя кровь и моя плоть. Ее глубокие глаза орехового цвета смотрели на меня с любовью и безмятежностью. Мягкие шелковистые волосы были всклокочены, как будто она только что встала с постели, придавая ей невинный и милый вид. У меня так спокойно стало на душе!

Как-то неожиданно я почувствовала, что Зарина принесла с собой радость жизни и безмятежность. В воображении возникла картина спокойного моря в солнечный день, пушистые облака, мирно проплывающие далеко наверху, образующие замысловатые узоры. Можно было представить любой узор, и облака выстраивались в таком рисунке. Легкий ветерок гладил щеки, которые были обветрены страданиями разлуки с дочерью, как будто я попала в другое измерение. Словно я превратилась в наблюдателя всей этой сцены. Я смотрела на все сверху, не вовлекаясь в реальность происходящего. Наверное, вот это чувство люди называют счастьем? Интересное чувство: не эйфория и не безудержная радость, а тихое спокойствие и осознание себя частью чего-то необъяснимо большого и безграничного.

Я смотрела и смотрела на нее, с трудом разлепляя глаза от килограммов туши и краски. Я подумала: хорошо, что я так сильно накрасилась. Это удержало меня от того, чтобы расплакаться от счастья. Я смотрела на нее, не веря своим глазам, не ощущая реальности, и, конечно, трещала, как трещотка, о своих взглядах на жизнь. Я даже не давала моей дочке возможности что-то сказать, все выплескивала свои чувства и мысли. А Зарина терпеливо выслушивала меня с какой-то снисходительной улыбкой.

У нее были такие изящные точеные ушки, как будто талантливый скульптор долго трудился, добиваясь совершенства в своей работе. Вдруг я заметила маленький черный прыщик внутри ее ушка, и мне очень захотелось выдавить этот совсем не вписывающийся в совершенство прыщ. Я наклонилась к Заринке… Но неожиданно ее губки задрожали и сложились в маленький треугольник, ее глазки с тоской посмотрели на меня, и она зажмурилась, как будто от внезапной боли.

— Мамулечка! Я хочу быть с тобой! Мама, мне так тебя не хватает! Забери меня!

Зарина разрыдалась и всхлипывала, как когда-то в детстве, утирая носик. Она сразу превратилась в беспомощную маленькую лялечку, нуждающуюся в заботе и защите. У меня перехватило дыхание, инстинкт матери вулканом забурлил в крови. Звериное предчувствие, что мой ребенок в опасности, затуманил ум, волна беспомощности парализовала меня, только неудержимый гнев кипящей лавой клокотал в висках.

Кто вы, нечеловеки? Кто вам дал право ломать мою жизнь и жизнь моего ребенка? Как могло так случиться, что мы оказались в пасти этого ненасытного монстра, называемого американским государством? Где выход отсюда? Кто-нибудь слышит нас? Рев раненого зверя застрял у меня в горле. Мы неистово-крепко обнялись, прижимаясь друг к другу, как будто могли бы так противостоять предстоящей разлуке. Слезы горячей рекой струились по моим щекам, перемешиваясь с Зариниными слезами.

— Прости меня, доченька! За все прости: за то, что была так слаба, что не смогла защитить тебя, за то, что отдала тебя на волю судьбы! — гадкий червь разъедающего изнутри ужаса и вины зашевелился в животе, и липкая волна страха за дочку подступила к горлу. Господи! Спаси ее, сохрани невинное и необыкновенное чудо Вселенной!

Время жестоко. Оно не понимает страданий и душевных мук, как тюремный офицер, закрывая окошко в счастье. Оно просто пролетело, как мгновение, и не пожалело нас. Я должна была расстаться с дочерью. Нечеловеческое желание удержать ее…

Прощание

Мы наспех сфотографировались и направились к воротам выхода. Мы шли по территории тюрьмы, крепко держась за руки. Мои подружки выстроились за желтой ограждающей лентой, приветствуя Заринку. Они хлопали ей, посылали воздушные поцелуи и что-то кричали. Зарина им что-то отвечала, но я ничего не могла разобрать. Только мысль о расставании стучала в голове. Когда мы дошли до ворот, я обняла ее в последний раз.

— Я люблю тебя доченька! Очень люблю! — я старалась не плакать, да и все слезы уже были выплаканы.

— Мамулечка, я тебя тоже люблю!

И она ушла. Ушла за другую сторону тюремных решеток. Ушла туда, где свобода! Ушла туда, где ее жизнь, в которой будут радостные и не очень дни, веселые и грустные часы, даже горькие минуты. Ушла туда, где открываются просторы ее будущего…

— Зариночка! Я хочу быть с тобой, не оставляй меня! — я долго с щемящей тоской и бессилием смотрела ей вслед.

Когда я осталась за решеткой, горькое воспоминание подкатило к груди, обжигая изнутри. Однажды, много лет назад, я так же уходила от своей дочки, уходила от своей девочки, оставив ее за ограждением аэропорта. Она так же смотрела мне вслед с тоской и все еще надеждой, что я ее не оставлю. Смотрела мне вслед и плакала: «Мамулечка! Я хочу быть с тобой! Не оставляй меня!»

Я ушла к мужу-чудовищу, который называл себя господином. Как я тогда не почувствовала, что не светлое будущее ждет нас с дочкой, а что я подписала наш приговор на пожизненные страдания? Сейчас, глядя вслед Зариночке, я увидела в ней силу духа, и недетскую мудрость, и глубину характера. Инстинктивная уверенность, что с моей девочкой все будет хорошо, придала мне сил и обозначила смысл моих страданий. «Но ведь еще не все потеряно! Я же могу еще быть мамой и подарить ребенку себя!» Эта мысль укрепила меня, и я как-то сразу почувствовала себя сильнее.

— Счастливого пути, родная! Силы тебе и твердости в твоем пути по жизни. Я скоро, очень скоро приду к тебе, и мы будем вместе. Ты только продержись. Ты только не упади. Господи, убереги мою доченьку от несчастий, дай ей возможность идти по жизни с радостью и легкостью, не дай ей упасть!

К моей горечи или, может, к счастью, провожая ее, я еще не понимала, что это обогревающее, дающее силы сладкое чувство, с которым я осталась за решеткой тюрьмы, не было уверенностью в завтрашнем дне, а было лишь надеждой на счастливое будущее. Тогда я не видела и не чувствовала, что этот день был началом тернистой дороги жестокой жизни, усыпанной колючими шипами страданий. Тогда я даже не могла представить, что могут быть испытания гораздо страшнее, чем тюрьма, и тюрьма для меня стала только началом дороги по мукам.