«К тебе, мама»: история насилия длиною в детство. Часть 3

Он всегда бил меня, с малых лет, а я защищалась. Мне было очень жалко дать сдачи, ведь это больно, когда бьют. Как же я могу ударить человека? Я научилась мастерски защищаться и была очень сильна в отражении ударов. Если только невероятно меня достать, то я могла укусить. Один раз. Очень больно. Этого всегда хватало.

Было жалко, но это был единственный способ его остановить. Ведь жаловаться было бесполезно: «Ты сама к нему лезешь, я же знаю! Вот не будешь лезть к нему в другой раз!» Как я «лезу», что значит «лезу», чтобы за это ему можно было меня бить, а тебе меня не защищать?

Мы всегда были на равных, почти одного возраста: брат старше даже не на год, а чуть меньше года. Бегали с одинаковой скоростью, лазили на одни и те же крыши и деревья, играли в футбол, меня часто путали с мальчиком.

— Привет, это Андрей, а это Оля.
— Так, Андрюха, ты сюда, Колян, ты на ворота.
— Нет, я не Коля, а Оля, я девочка.
— Колян, хорош прикалываться, давай играть!
— У меня серьги в ушах! Я девочка! Я Оля.
— Ну и что! Парни тоже носят серьги, я видел!

Это реальный диалог — я действительно была очень похожа на мальчика. Носила одежду брата: его ботинки, куртки, штаны. Я была физически как он, почти… Пока мы не начали меняться с возрастом. Брат никогда не мог меня полноценно побить, так, чтобы причинить вред, потому что я же была мастер защиты. Но мы не заметили, как он стал сильнее. Как развились его мускулы, как он стал выше, шире в плечах.

Я посадила медведя на стул для занятий по фортепиано и сказала, что буду играть. Мне почему-то хотелось с медведем. Брат ответил, что сейчас как раз он будет играть, а не я, и скинул моего медведя на пол. Я рассердилась и сказала: «Ах так, тогда я сейчас твой баян на пол скину». Я, конечно, не собиралась этого делать, ведь знала, что вещь дорогая и нужная, но вызов был принят.

«Ах вот ты как, я за баян тебя сейчас убью!» И начал убивать, хотя я этого не осознавала. Это была обычная борьба: он бил, я защищалась, чтобы не получать болезненных ударов. Мы делали это тысячу раз, но в этот раз он побеждал. Удары стали точнее, он почувствовал силу, почувствовал, что побеждает. Повалил меня на пол, взял за волосы и ударил об пол головой несколько раз. Потом сказал: «Я сейчас тебя придушу!» Сходил в комнату за ключами — они были на длинной резинке — обмотал мне вокруг шеи и стал тянуть. Я не боялась, потому что не осознавала опасности, и держала эту резинку руками. Ему надоело душить, и он ушел к себе.

Пришли родители. Я рассказала папе, что брат меня бил и как он бил. На удивление папа впервые отреагировал очень жестко. Он никогда нас не трогал, а в этот раз он снял ремень и, кажется, ударил брата несколько раз. Я не наблюдала, потому что это сомнительное удовольствие — смотреть, как кого-то бьют. Неприятное зрелище. Ушла на кухню и слышала, что в коридоре брат пару раз вскрикнул, видимо, от боли. Больше брат никогда меня не бил.

«Сотрясение», — с сожалением подумала я. Это было уже четвертое, признаки и особенности этого состояния я хорошо знала. Меня отправили в медицинский кабинет, там были два медработника. Женщины стали записывать, где болит, как болит, почему болит.

— Ну-у-у, это меня брат вчера избил, — бодро заявила я.
— Брат?! Избил?! Как это?! Как бил? По голове? Головой об пол?! — Женщины изменились в лице. Они переглядывались между собой, и я понимала только по их реакции — это ненормально. Мама, это ненормально!
— Покажи, где болит, — ощупывали мою голову. — Смотри, у нее полоса на шее. Что это?
— А, это он меня душил резинкой от ключей, — как бы посмеиваясь над ситуацией, сообщила я.
— Душил?! — Лица женщин заметно побелели, глаза округлились еще больше.
— Да, это когда я на полу лежала, он пришел с резинкой и стал меня душить, — нелепо улыбаясь, сообщила я, так, будто рассказываю о походе в магазин или о смене времен года.

Их реакция снова ясно дала мне понять: это ненормально. А реакции людей — непонятный шифр. У меня другие представления о нормальности, я понимала это и очень старалась вникнуть. Я бодро рассказывала подробности, продолжая на всякий случай улыбаться, пытаясь угадать, как следует себя вести, как говорить о случившемся. Он всегда меня бил, мать тоже — никому не было дела. Почему сейчас такой ажиотаж, почему они так взволнованы.

Я вообще не знаю, как рассказывать. Может, надо было рыдать или испуганно озираться. Может, это вообще я виновата, ведь в случаях, когда брат меня бил, я всегда была крайней. Ведь наверняка я первая к нему «лезла». Меня опять забрали на скорой в больницу прямо из школы. Кажется, брата поставили на учет в милиции. Не помню. Со мной из взрослых никто никогда больше не говорил об этом, как будто и не было ничего.

И тогда брат сказал: «Я не знаю, что на меня нашло, но я реально хотел тебя убить, мне до сих пор очень страшно из-за этого, и я не могу себя простить за это». Я сказала, что все ерунда, не страшно, все позади, свернула тему. Но внутри себя я знала точный ответ, мама. Вот он говорит: «Я не знаю, почему я хотел тебя убить», — а я знаю, почему, мама! Потому что было разрешено меня бить, потому что это было нормально — бить Олю в нашей семье. Потому что нормально, мама, было желать моей смерти, чтобы меня не было, потому что я всем мешаю, потому что мне нет места в этом мире…

Что сказать, мама, о том, кто меня любил. Точнее о том, как я искала в мире хоть какой-то любви. Когда мне было 15, ко мне на улице подошел молодой человек и сказал, что я очень симпатичная и что я ему нравлюсь. Угадай, как это подействовало на меня — девочку, которая хотела, чтобы ее убила мать в 5 лет. Которая хотела бы перестать быть, чтобы тебе не мешать в 10 лет, которая не понимала, что ее убивают в 13, потому что это было привычно.

Я ощутила надежду: вроде как мир посмотрел на меня, вроде какой-то свет, тепло, будто я кому-то нужна. Это был тот самый А., мама. Мы иногда гуляли с ним, это было приятно. Он говорил добрые слова, а я верила ему. Мне достаточно было этого: «ты красивая», «ты хорошая», «ты милая», «ты мне нравишься». Это был предел моих потребностей. Но ему-то было нужно больше.

Мы были рядом с его домом — раньше я там не бывала, так как мы только гуляли на улице. Он сказал, что мы можем пойти к нему, потому что на улице холодно. Я сказала, что неудобно, потому что вообще-то догадывалась, что ему нужно не только гулять со мной… Но он ответил: «Не бойся, я тебя не трону, мы просто чай попьем, согреемся». И еще вроде он сказал, что его мама дома, но я точно не вспомню, потому не буду утверждать. Цитирую только то, в чем уверена.

А это вызывало безусловное доверие. Вот насколько я была не защищена твоей любовью. Ведь он сказал: «Не бойся, я тебя не трону». Когда мы зашли в квартиру, он сразу закрыл дверь на ключ, я обернулась и спросила:

— Зачем на ключ?
— Идем в комнату, — сухо сказал он.
— Зачем?
— Телевизор посмотрим, — продолжил он так же сухо.

Он вообще в один миг стал другим. Это уже был не он. Мама, мне было 15 лет. Ему 28, хотя он говорил, что 21. Я видела его удостоверение на тумбочке, прочитала в свете фонарей из окна, когда потом сидела на полу в темноте. Знаю его фамилию, имя и отчество — я запомнила их на всю жизнь.

Он повалил меня на кровать и резко сорвал одежду. Я плакала, потому что мне некуда было бежать, потому что меня обманули. Он был сильный и злился оттого, что я плачу. И кричал: «Что, ты не знала, зачем сюда шла? Перестань плакать! Замолчи!» Он был очень зол на меня, ведь у него ничего не получалось. Мне было безумно страшно, когда он кричал, но даже он меня не бил. А ты всегда била.

Ему не нравилось, что я плачу и кричу — это было мое единственно доступное сопротивление. Он сильно давил рукой мне на нос и рот. Много лет после этого у меня болела челюсть, но я никогда никому не говорила. Когда я плакала и кричала, он душил меня моей цепочкой на шее. Тогда я затихала, и он отпускал. И было жаль, что он не довел до конца дело. Хотелось, чтобы удушил, хотелось потерять сознание, исчезнуть, не быть. Это было знакомое привычное чувство — перестать быть. В этом мире, мама, мне нет места. 

Конечно, я никому не сказала ничего. После этого разочарования в людях я написала стихи, в которых были такие строки:

«Плачет сердце, молит о покое,
Боль стекает каплей на страницу.
Я пишу дрожащею рукою,
Я спешу с отчаяньем проститься,
Я кричу, но крик в закате тает,
И не плакать я не в состоянии.
Сердце-зверь пульсирует-считает
От любви до смерти расстояние».

Детские рифмы, наивные, но очень правдивые слова. Это была смерть моей веры в людей, смерть надежды на то, что этот мир дружелюбен, что в нем можно жить, что есть какая-то… отдушина, вроде любви и чего-то там доброго и светлого. Я ошиблась и была наказана. Тысячи взрослых людей и ты вместе с ними, мама, скажут, что я сама виновата, надо было быть умнее. Мне было всего 15 лет, я была маленькая и слабая, обманутый ребенок, который ни черта не понимает в этом мире. Но кое-что я усвоила: опасны все.

Получается, что я всегда хотела перестать существовать. Мне всегда было больно глубоко внутри, просто от того, мама, что ты кричала на меня. Я знала, что бывает по-другому, я видела сама! Матери обнимают своих детей, они их… любят? Что это такое, когда мать любит? А ты знаешь? Я шла на кухню и резала тыльную сторону ладони, так становилось больно снаружи — и переставало быть больно внутри. Мне было 14-15 лет, мама. Я улыбалась, потому что отпускало. Потому что приносило облегчение.

Когда очень больно внутри — снаружи уже не так. Боль снаружи приносит умиротворение, забирает боль изнутри. И там становится тихо, хоть на 30 секунд, но там не больно, мама. Это неописуемое состояние блаженства, когда внутреннюю боль удается заглушить внешней болевой доминантой. Так наступает облегчение, так этот внутренний монстр прячется и боится моей силы, моего сопротивления, моего отчаяния и безумия.

И сразу подала документы в МПГУ на музыкальный факультет, но провалила экзамен по фортепиано — подвела рука. Старый зажим не дал сыграть как следует, было обидно. Остальные экзамены сдала хорошо, а теорию музыки даже на 10 баллов! Мне предложили поступить на платное отделение. Я хотела отказаться, пойти на курсы, подготовиться как следует и снова поступать через год, но отец настоял на поступлении в этом же году и поддержал меня. Это было так своевременно и правильно. Я вспоминаю это с благодарностью, ведь я не потеряла год.

Я так торопилась жить, чтобы обрести самостоятельность, самой работать, жить своими силами, независимо, своей семьей! В 16 лет я училась на первом курсе. Стала встречаться с молодым человеком, иностранцем. Он говорил по-испански — язык оказался очень легким, я быстро выучила. Мне вообще хорошо даются языки.

Когда мне было 17, однажды утром я проснулась от того, что мои внутренности буквально выворачивало наизнанку. Из меня лилась кровь, как при менструации, только много… Очень много, гораздо больше. Это были волны крови, которые хлестали из меня, когда живот неконтролируемо напрягался и исторгал эту кровяную массу.

Я знала, что была беременна. Это был ужас, я была маленьким глупым 17-летним ребенком, я готова была за «моя хорошая» и «ты красивая» отдать свое тело, лишь бы чувствовать, что я вообще нужна, что я существую. А что стоило мое тело? Да ничего по сравнению с этим сокровенным «ты хорошая», «tu eres muy buena». Я не берегла себя, не умела, не старалась. Как может относиться к себе человек, воспитанный с младенчества в атмосфере нелюбви, презрения, отвращения? Я так и относилась к себе — с отвращением.

Потому что матери любят своих детей, я видела это, они их даже обнимают. Но вместо этого из меня лилась кровь, и я подумала, что это угроза жизни ребенку. Мне лучше было бы не вставать, ведь никакого ребенка, конечно, уже не могло быть — это был стремительный выкидыш с большой потерей крови.

Я хотела пойти в ванную, чтобы смыть это все с себя, но там был папа. Тогда я зашла в туалет и поняла, что сейчас упаду, навалилась на дверь, чтобы выйти. Дальше помню только момент, как надо мной стоит папа.

— Оля, почему столько крови, Оля, ты упала, что случилось?
— Не знаю, пап… я беременна… Мне надо в больницу, — проговорила я.

Дальше меня как-то вынесли. Как-то довезли. Молодой врач стал орать на медсестер: «Она, б-ть, сейчас тут умрет от потери крови, вы охренели, что ли!» И я заплакала, потому что он кричал, а я очень боюсь, когда кричат. Тогда подошел мужчина в возрасте моего папы, около 45-50 лет. Он стоял рядом, пока меня готовили к операции, и что-то тихо-тихо спрашивал, растягивая слова.

— Ты что-нибудь ела сегодня?
— Нет.
— Не-е-ет. Понятно. А что-нибудь пила?
— Да, мне папа чай с молоком сделал. — «Па-а-апа сделал. Понятно».

Дальше не помню. Кажется, он ввел наркоз в вену на руке. Я очнулась в палате и поняла, что ребенка не будет. Я плакала, а женщины в палате утешали меня: «Да родишь еще, не переживай». Я безутешно плакала, потому что этот умер. Я рожу еще, это понятно. Но этот умер, его не будет. Мне было 17 лет, мама. А ему не было и пяти недель в утробе — это совсем маленький срок, но я успела его полюбить и потерять в мои 17 лет. Я до сих пор его люблю, я до сих пор думаю: «А если бы он жил?» Сейчас ему было бы 19 лет.

Не знаю, почему вдруг зашла речь об этом, но ты, будто издеваясь, произнесла: «Что, еще хочешь? Вот так, чтобы выкидыш был? Иди вон, гуляй тогда». Надо ли говорить, что называть меня проституткой было в порядке вещей. Это было несправедливо и привычно — быть в твоих глазах плохой, грязной, ужасной. Почему и за что? Теперь понимаю, что ни за что, а только от твоей неприязни ко мне.

Проститутка. Они продают себя за деньги, мама, без разбора, разным мужчинам. А я отдавала свое тело одному человеку, совершенно добровольно, я его любила, кажется, лишь за то, что он говорил «ты хорошая», с акцентом, коверкая эти мои заветные слова. Я у него была хорошая, хорошая.

Проституция? Мне платили добрыми словами, и мне казалось даже, что он меня любил. Любые отношения — проституция? У меня не было никаких ориентиров. Что тогда было с тем первым, кто сказал, что не тронет, ты не знаешь, и не надо тебе знать никогда, ведь ты не помогла бы мне. Нельзя защитить дитя, которое ищет любви там, где ее нет.

Продолжение через неделю, 30 июля.