Молодые отечественные писатели и писательницы склонны к самоанализу. Судя по первым книгам многих 30–35-летних авторов, их куда в меньшей степени беспокоят глобальные темы и судьбы России, нежели истоки персональных травм, паттерны собственного поведения.
Впрочем, отрицать социальный контекст, если ты родился на стыке восьмидесятых-девяностых, тоже невозможно. Рассказываем о трех заметных романах 2022 года.
1.
Вера Богданова
Второй роман Веры Богдановой, в отличие от антиутопического дебютного текста «Павел Чжан и прочие лесные твари» (входил в шорт-лист премии «Национальный бестселлер»), рассказывает не о будущем, а о прошлом. Действие ограничено рамками 1995 и 2013 годов, и события российской истории этого периода размечают жизни главных героев жестоким пунктиром. Впрочем, слово «история» здесь, вероятно, не совсем точное: слишком живы нанесенные этим недавним прошлым раны.
Женя с детства стремилась во всем соответствовать нормам, заданным родителями: исправно учиться, реализоваться в профессии, да еще найти хорошего мужа и родить детей. До самого студенчества все так и шло по намеченному плану, кроме одного «но», которое никак, ни за что, никогда не смогли бы одобрить родители и бабушка: девушка влюбилась в собственного двоюродного брата Илью.
Илья, к собственному и Жениному ужасу, ответил кузине взаимностью. Это, мягко говоря, выбивалось и из тех стандартов, которым он должен соответствовать: стать нормальным мужиком, не ныть, зарабатывать и обеспечивать семью. И Даша, младшая сестра Ильи, мечтающая быть похожей на Женю, едва ли может принять подобные отношения.
Трое героев, повзрослев, оказываются каждый в своем тупике: Женя бесконечно одинока и одиночество скрашивает вином; Илья по инерции, ценой здоровья и кредитной истории, держится за бессмысленные отношения; Даша один в один повторяет сценарий собственной матери, попадая в капкан абьюза и насилия.
Все они несчастны, и несчастны прежде всего потому, что приняли те или иные родительские установки — и лет до тридцати не замечали этих опасных «посланий», мешающих прожить собственную жизнь так, как этого хочется.
У каждого, а особенно у Жени, на чьей судьбе внимание Веры Богдановой сосредоточено, пожалуй, в наибольшей степени, есть и «отягчающее обстоятельство» вне семейной системы. Обстоятельство, связанное с приметами времени.
Женя уверена, что ее личная трагедия напрямую связана с трагедией других людей — с жертвами терактов 1990–2000-х годов
Гексоген в жилых домах, взрывы в метро, Беслан — все эти катастрофы оставили шрамы на целом поколении, даже если напрямую конкретный человек не страдал. И для писательницы важно порефлексировать именно об этом влиянии — а также, пусть лишь на страницах книги, дать второй шанс тем, кого страшная эпоха не пощадила.
Действие большинства глав романа разворачивается летом, чаще всего — в августе. Сейчас в народной памяти россиян немного стерся этот стереотип, но еще в середине 2000-х он был известен почти каждому: август — сезон трагедий и катастроф.
Теракты, гибель подводных лодок, крушения самолетов, полыхающие телебашни — циничные букмекеры могли бы принимать ставки на то, какие бедствия придут в Россию на излете очередного знойного лета. Тем символичнее, что финал этой истории наступает не в августе, а в декабре — месяце, который связан одновременно с прощанием со старым годом и с ожиданием нового, светлого будущего.
Кто-то из критиков уже окрестил «Сезон отравленных плодов» поколенческим романом «миллениалов»: хочется, честно говоря, чтобы этот кто-то был прав и последующим поколениям не пришлось проживать такие же травмы.
2.
Сергей Вересков
Юноша по имени Дима бежит из родного дома, где ему больше нет места. Там и раньше-то было небезопасно, а теперь физически невозможно оставаться. Бежит как будто куда глаза глядят, однако есть у него и цель: тихий поселок где-то в Краснодарском крае, лагерь «Пришествие». Дима знает, что «Пришествие» — секта, возглавляемая самовлюбленным лидером, но секта очевидно положительная, реально помогающая людям. Быть может, она и ему поможет.
Туда же едет молодая журналистка Лиза, репортер от бога, готовая на любые жертвы ради отличного материала. В профессии она чувствует себя куда увереннее, чем в личной жизни: даже после длительной психотерапии страх вновь оказаться в абьюзивных отношениях не исчез. Редакционное задание — как нельзя кстати: длительная командировка позволит и наедине с собой побыть, и немного развеяться.
Конечно, все у двоих героев пойдет не так, как они задумали. Конечно, они понравятся друг другу и сблизятся. Конечно, если в начале романа упоминается секта, то в финале стоит ждать катастрофы (такая вот вариация правила «чеховского ружья»).
Но несмотря на эти «конечно», текст Сергея Верескова совершает несколько неожиданных, даже остросюжетных поворотов, которые порадуют любителей триллеров и детективов: автор здорово держит интригу и раскрывает своих персонажей постепенно. По мере того, как читатель знакомится с прошлым героев, их мотивы становятся ему все понятнее — а догадки о дальнейшем развитии сюжета оказываются неверными.
«Могут ли благие цели быть достигнуты не самыми добрыми поступками?»
Так сам писатель сформулировал вопрос, ответ на который он пытается найти в своей второй книге. Как и положено удачному художественному тексту (а не публицистике или пропаганде), однозначного ответа там не будет, зато будет немало поводов для читательских размышлений.
Тем не менее особо ценным роман «В краю молочных рек» делает даже не эта философская проблема, а то, что он показывает вполне осознанных, разобравшихся в себе героев, которые даже несмотря на это становятся жертвами сектантов. Мало кто может противостоять характерной для сект «атаке любовью», а уж если ты сам — существо недолюбленное и жизнью побитое, сопротивляться и вовсе невозможно.
Иначе говоря, наши травмы — детские ли, более поздние ли, — в полном соответствии с «эффектом бабочки» влияют на весьма и весьма отдаленное наше будущее. И так легко раниться вновь, еще сильнее.
3.
Оксана Васякина
Проблема отцов и детей — вечная, и непонимание между поколениями существовало всегда, задолго даже до блестяще описавшего эту тему Тургенева. Но пропасть между родителями и детьми еще шире, если поколенческий перелом совпадает с переломом социальным: кажется, «дети девяностых» ощущают это острее многих.
Не жившие в Советском Союзе, воспринимавшие бедность, ненадежность мира, криминал как норму, сопротивляющиеся любым запретам и ограничениям (какие уж запреты, если ты застал зарю интернета и российское телевидение рубежа веков!), они редко находят общий язык с поколением предыдущим, с теми, кто еще успел впитать ценности СССР и при этом пострадал от нового времени.
Тому, как этот «перелом» влияет и на детей, и на родителей, посвящен новый роман Оксаны Васякиной. Как и предыдущая, получившая множество лестных отзывов «Рана», эта книга во многом автобиографична — и жанрово ее вслед за предшественницей относят к «автофикшену».
«Автофикшен» — не вполне автобиография, а скорее свободный околодневниковый поток мыслей
Подлинные факты «из жизни» переплетаются с вымыслом, художественными образами, сторонними наблюдениями вроде анализа сюжета «Бригады» и песен Михаила Круга.
Васякина в этом жанре — среди лучших в России: проза ее движется неспешно, прерывается, сосредотачивается на каких-то несущественных мелочах вроде описания уродливого степного жука, однако почему-то оторваться очень сложно. Даже при том, что местами текст неуютный, неприятный, тяжелый — это вдруг оказывается неважным, куда важнее его обезоруживающая искренность. Веришь каждому слову.
«Степь» выступает своеобразным продолжением «Раны», только теперь рассказывает о взаимоотношениях писательницы не с матерью, а с отцом. Тот работал дальнобойщиком, был «братком», на долгие годы уходил из семьи, злоупотреблял наркотиками, а главное — не мог поверить, что его собственная дочь способна вырасти и стать взрослым человеком, с отличными от его взглядами и ценностями.
Могут ли непохожие друг на друга люди из разных эпох найти что-то общее? Вероятно, нет. Могут ли примириться и понять друг друга? До известной степени. А признать, что раз и навсегда, волею судьбы, связаны друг с другом, в значительной степени определяют друг друга? Однозначно — могут.
Текст чрезвычайно поэтичен, насыщен трогательными сценками и метафоричными образами. Для многих читателей очень может быть терапевтичным. Правда, стоит отдавать себе отчет: этот терапевт — из строгих, «холодных», порою безжалостных. За заботой и объятиями — к другим писателям-терапевтам.
