«В течение недели я стал отцом и вдовцом»

Врач склонился над Карин и сказал: «Я общался с гематологами. Похоже, у вас острый лейкоз». Это случилось 19 марта 2012 года. Этот день разделил мою жизнь на «до» и «после».

Мы приехали в родильное отделение всего несколько часов назад. Мы прожили с Карин 10 лет, и пять дней назад у нее появились симптомы простуды, а теперь ей стало трудно дышать. Мы опасались, что это может быть пневмония, которая опасна для ребенка. Карин было 35, это была ее первая беременность, и до родов оставалось совсем немного времени.

Мы беспокоились о ребенке, но гинеколог заверил нас, что с ним все в порядке. Я волновался из-за Карин. Но все, что я мог сделать, — положить влажное полотенце на ее лоб и сказать: «Все будет хорошо, дорогая», хотя я не был в этом уверен. Она тратила все силы на дыхание. Ближе к полуночи она попыталась снять кислородную маску, я склонился над ней и смог расслышать: «Ливия». И я все понял.

Врачи дали Карин снотворное. На следующий день ее должны были перевезти в другую больницу, чтобы сделать кесарево сечение и сразу начать курс химиотерапии. А я отправился домой, чтобы немного поспать и взять зубную щетку для Карин. «Спокойной ночи, любимая. Скоро увидимся», — сказал я на прощание. И прочитал по губам ее ответ: «Спокойной ночи, любимый».

Карин хотела ребенка давно, но я не хотел. Я согласился стать отцом только через несколько лет. Она забеременела, через шесть недель случился выкидыш. Мы пытались снова и снова.

В ее последний день рождения я принес ей в постель цветы и бокал шампанского. Она побежала в ванную и вернулась оттуда с положительным тестом на беременность. «Ты можешь выпить мое шампанское. У меня уже есть подарок», — сказала она.

Мы жили в Стокгольме. Карин оставила карьеру журналиста и преподавала детям рисование, музыку и литературное творчество. Мы решили, что будем жить скромно, но будем уделять больше времени поэзии — мы оба писали стихи.

Мы писали рядом в нашей квартире. Мне нравилось слышать, как скрипит ее стул, как она хрустит кунжутным печеньем, выдвигает и задвигает ящики стола, точит карандаш и набирает текст.

Наша дочь Ливия родилась в день весеннего равноденствия, и ее поместили в отделение для недоношенных младенцев. Там было удивительно спокойно: сладкий запах молока, гуление младенцев, выверенные движения медсестер. А Карин лежала в реанимации.

К ней никого не пускали, но я настоял, чтобы меня пускали. Я надевал стерильную одежду и сидел рядом с ее кроватью на металлическом стуле и сжимал ее руку. Я и прежде так делал, когда просыпался ночью от страшного сна.

Я не думал о жизни и смерти. Я думал о таких банальных вещах, как смена подгузника. Сейчас я понимаю, что просто избегал мыслей о том, как я буду один воспитывать дочь.

Целыми днями я курсировал по длинным коридорам из одного отделения больницы в другое. Я не религиозен, но тогда я молился богу. Я никогда не плачу, но в те дни я запирался в туалете и рыдал. Я даже не осознавал, что стал отцом.

Я ощущал себя посредником, Гермесом, чья миссия заключалась в том, чтобы поддерживать связь между мамой и дочкой. Я носил от одной к другой оранжевые больничные одеяльца, чтобы они чувствовали тепло и запах друг друга.

Я рассказывал Карин о дочке и поставил фотографию Ливии рядом с кроватью Карин, чтобы она могла ее видеть. И никто не осмелился мне сказать, что она уже ничего никогда не увидит и не услышит.

Через неделю я зашел в палату Карин, и мне сказали, что через час ее не станет. Я сказал «ОК», сел рядом с ней и стал вспоминать, как весной 2002 впервые остался у нее на ночь.

Я даже не осмелился поцеловать ее на прощание. Потом пришел врач, постоял молча у кровати Карин, положил руку мне на плечо и выключил аппараты жизнеобеспечения. В комнате стало тихо.

Все в доме напоминает о Карин: абажур с китайскими драконами, оранжевый пеньюар, список покупок, ее голосовое сообщение и короткое видео из отпуска. Я думаю, все, кто потерял близких, проходят через это. Мы становимся археологами, которые раскапывают все новые и новые вещи и бережно их хранят.

Но потом я стал наблюдать, как Ливия ползает и познает мир. И я понял, что все, что связано с дочкой, — противоположность смерти. Чувство вины из-за того, что я плохо за ней ухаживаю, оказалось сильнее смертельной тоски.

Через год или два после смерти Карин я осознал, что буду помнить ее всю жизнь, но я не могу обнять воспоминания, как тело живого человека. У них нет запаха и вкуса. Так я смог взять горе под контроль. Я принял, что Карин больше нет, и стал видеть свою дочь.

С трех лет Ливия начала спрашивать о маме, и я отвечал, что она умерла. Я не хотел пугать ее молчанием или избегать этой темы. В ней нет ничего страшного и унизительного.

Однажды Ливия стала танцевать и петь: «Мама Карин умерла». И я стал танцевать и петь вместе с ней. И с тех пор я всегда танцую и смеюсь вместе с дочкой. Все эти годы мы смеемся намного больше, чем плачем.