Родители у меня крещеные. Я часто смотрела свою детскую Библию, и это доставляло мне невероятную радость. Когда мне было 5 лет, я сама попросила, чтобы меня крестили. Я жила в страхе сделать что-то не так: обидеть, поссориться с кем-то, соврать. Для меня до сих пор ложь — едва ли не самое страшное.
В Бога я всегда верила безоговорочно, даже в подростковом возрасте, когда хипповала и тусовалась у стены Цоя на Арбате и смотрела в «Моссовете» рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда», у меня не было сомнений в Его существовании. Он есть, и точка. Но вопросы к Нему оставались.
Когда в школе начались уроки про Вторую мировую, я не могла смириться с тем, что Бог позволяет человеку творить вселенское зло. Либо Бога нет — но я знаю, что это не так, — либо Он злой, о чем я могу говорить с таким Богом? И как Он может требовать от меня соблюдения каких-то правил, если сам сделал человека таким, что он может по своей воле создавать зло?
Меня это очень мучило, я была на грани самоубийства, не спала, ходила взвинченная. Ответ пришел совершенно внезапно, просто и довольно нелепо. После очередной арбатской тусовки я вдруг решила зайти в храм, где меня крестили. Вывалила на первого попавшегося священника все сомнения. Он внимательно выслушал, а потом спросил: «Хорошо, а про грехи-то ты мне рассказывать будешь?»
В любой другой момент я бы обиделась. А тут поняла: все это время через этого священника Бог просто слушал меня, вот так просто, очень по-человечески.
Он сам пережил бессмысленное и беспощадное зло и остался добрым. Именно остался, а потому имеет моральное право ждать, что мы тоже останемся людьми.
Но были эпизоды, когда я думала: почему Бог несправедлив ко мне?
Мне не было восемнадцати, когда умерла мама: из-за диабета у нее случилась гангрена, пытались спасти ногу, но третьей операции мама не пережила. Это было потрясение. Я не показывала своего горя, но во мне бурлил гнев.
Для меня тогда была совершенно очевидна несправедливость по отношению к маме. За что?! Я же так молилась, так молилась! Обида захлестывала. Почему Он молчит?! А потом поняла: он не просто не отвечает, а осознанно молчит, дает мне время подумать. И я подумала…
Я решила для себя, что нужно выбрать монастырь и примерить на себя монашество. И поехала в Углич. От станции до женского монастыря можно было бы дойти пешком, но было уже темно, и я решила поймать попутку. А когда приехали и я вышла, водитель последовал за мной. Обхватил, повалил на землю… Я не знала, что делать. Я замерла. Не могла ни кричать, ни сопротивляться, словно окаменела от ужаса, непонимания, бессилия. Могла только молиться.
И Бог услышал. Внезапно из-за кустов на дороге появился велосипедист. Я вскочила и забежала в монастырь. Насильник за мной, конечно, не последовал. Церковная дверь была не заперта, и до утра я просидела у алтаря, пока не раздался звук подъезжающего мотоцикла. Вошли двое молодых людей в косухах. Они меня укутали, напоили чаем, узнали имя, чтобы помолиться о здравии. Это были священник и его приятель.
С тех пор у меня появилась мысль, что я Богу немного должна. И я все чаще думала про монашество, но что-то мешало. То танцы панк-группы в храме, то вспышка вандализма в церквях и бесконечные пересуды вокруг этих событий. Я задавала себе вопрос: какое это имеет отношение к вере? И ответ был один: никакого. От этого я испытывала гнетущее отторжение. Мне не хватало того света и красоты, что я раньше видела в вере.
Я нашла их в Якутии, куда отправилась в журналистскую командировку и где теперь работаю пресс-секретарем Якутской епархии. Вместе со всем православным миром местные священники устраивали молебен против вандализма в церквях. И молодой владыка Роман, архиепископ Якутской епархии, прочел какую-то совершенно воздушную, светлую проповедь.
Я спросила у владыки: люди нужны? Нужны. Тогда позже вернусь! И вернулась
В 2014 году я стала инокиней, приняла первый, малый постриг. Это своего рода тест-драйв: я жила по всем правилам монашества, но обет пока не давала. В 2019 году приняла постриг — этот обряд, во время которого действительно выстригают прядь волос, знаменует принятие монашества.
Самое острое в монашеской жизни — осознание, что назад дороги нет. Моя семья — сестры и главный священник. Мой дом — моя келья. Я выхожу в «свет» по работе, но не развлекаюсь, не отвлекаюсь ни на что, кроме служения. Я оставила мир в буквальном смысле.
На мне всегда монашеское одеяние: темная ряса и платок-апостольник. Я навсегда отказалась от светской одежды, но это вызывает ощущение, что я «в домике». Конечно, на улицах и в кафе на меня обращают внимание. Но на меня глазели всегда, и раньше меня это очень раздражало. Я всегда была полная и знала: раз приглядываются, то оценивают. Теперь у меня есть защита, моя броня — монашеская одежда. Меня никто не тронет. Никто не будет оценивать. Это для меня очень важно.
В монашестве я, конечно, отказалась от брака и всего, что с ним связано. И это нелегко. Я никогда восторженно не ахала от мыслей о семье, все мои отношения были легкие, брак никогда не был целью. Проблемой стало другое. Я всегда была открытой и общительной, было приятно нравиться окружающим, чувствовать мужское внимание. Мне трудно дается такое восприятие, когда не имеет значения, мужчина передо мной или женщина. Свою природу приходится переламывать.
Самое сложное для меня в монашестве то, что я больше себе не принадлежу. Из «трех китов» — целомудрия, нестяжания, послушания — последний самый трудный. Я не боялась отказаться от «вкусной» жизни, хотя скучаю по кофейку, а еще больше — по общению. В этом смысле я «социальный клаустрофоб»: хорошо, что могу встречаться с людьми по работе! А вот отказаться от себя…
Но все оказалось удивительно буднично: в какой-то момент я поняла, что без Бога просто не могу. Я никому не принадлежу, только Ему. Это и есть послушание. Я не могу топнуть ножкой и что-то учудить. Я делаю, что мне говорят, — я слушаюсь.
В монастыре простая жизнь. Простые правила. Простая радость.
Бывает, что к монашеству приходят от покаяния или от горя, но это не мой случай. Для меня православие — это ничем не умаленная ценность человека, ничем не омрачаемая радость.
