Действительно ли «все мы родом из детства»?
Ответ на этот вопрос довольно сильно зависит от культуры, к которой мы принадлежим. Весь ХХ век психология, начиная с Зигмунда Фрейда, говорила о том, как детство влияет на нашу жизнь. Для примера, в 1970-е в США было популярно такое направление, как психоистория: сообщество психологов делало прогнозы относительно того, как поведет себя тот или иной политик, основываясь на реконструкции его детского опыта.
Но создавая свою теорию, психоаналитик опирался на уже существующую культурную традицию
И фраза «Все мы родом из детства» принадлежит вовсе не психологу, а писателю: это сказал Лоренс Стерн в XVIII веке в романе «Сентиментальное путешествие». Это привычная для жителя Европы идея, что каким было детство, так мы будем жить и во взрослом возрасте. На Востоке взгляд другой: там считают, что жизнь предопределяется не детством, а нашими прошлыми жизнями. А мы, европейцы, иногда лукавим, списывая на детство какие-то свои проблемы…
Мы считаем свое детство более несчастным, чем оно было?
Скорее более однозначным, менее разнообразным. Мы смотрим на него под определенным углом. Несколько лет назад я вела семинар, посвященный детским сценариям. Три раза я начинала его с вопроса «Какие у вас есть сценарии, что вы помните из детства?». Участники каждый раз делились мрачными рассказами.
На четвертый раз я переформулировала задание, попросила участников: пожалуйста, вспомните идею или ценность, которая открыто признавалась хорошей в вашей родительской семье и позитивно повлияла на вашу жизнь, идею, которую вы разделяете сейчас, уже будучи взрослыми, и которую транслируете вашим детям.
Первая реакция моих собеседников была — ступор, и даже психологи предлагали вместо этого поговорить о деструктивных семьях
Но я держалась стойко: мы не будем делать треугольник Карпмана и выяснять, кто жертва, кто преследователь, не будем говорить про токсичных родителей. Найдите хоть одну ценность, хотя бы «ходить в красивой одежде по улице».
И через полчаса в малых группах царила чудеснейшая атмосфера, участники обнаруживали прекрасные идеи, теплые чувства и мысли, которые давали им опору, связь с родителями и которые, как оказалось, дают стойкость в жизни. Эксперимент показал, что многое зависит от позиции наблюдателя.
Мы не видим того, на что не смотрим…
Да, и в этом же эксперименте выяснилось, что часто, когда мы испытываем затруднения, например в карьере, мы не решаемся признаться себе: я не хочу карьеру, а хочу спокойную жизнь, нам стыдно так сказать, и мы, сами того не заметив, ссылаемся на детство и говорим: это мама велела мне делать карьеру, а я не хочу!
За ХХ век сложилась привычка художественно описывать негативные аспекты детства, эта практика стала культурной нормой для европейцев, и это влияет на позицию терапевта
Эти соображения побуждают нас работать с детским опытом. Иногда негативный детский опыт реален, а иногда, во всяком случае частично, представляет собой просто метафору текущей жизни.
Влияет ли на терапию то, насколько реальны наши воспоминания?
Нет, потому что и в том, и в другом случае мы делаем переработку этого опыта, чтобы жизнь стала свободней. Например, у клиента существует какая-то текущая конфликтная ситуация. «Я хочу попросить прибавки жалованья, но почему-то не могу».
Затем мы задаем прямой вопрос об ассоциации с детством: когда в детстве вы так же чувствовали себя? И появляется сценка
Для работы нам не нужно выяснять, была ли она на самом деле, или в ней собраны несколько реальных воспоминаний, или даже она придумана целиком. Мы прорабатываем старую ситуацию, и удивительным образом эмоции в текущей «взрослой» ситуации меняются.
Зигмунд Фрейд писал, что, обнаружив первое травмирующее воспоминание, мы освободимся…
Да, и вслед за ним некоторые психологи считали, что достаточно увидеть сценку, чтоб избавиться от наваждения: мы в детстве стеснялись и не могли попросить папу о чем-то важном, поэтому сегодня стесняемся просить начальника. Но практика показывает, что для наших современников такого инсайта недостаточно.
Большинство людей получает при такой стратегии странный результат: и сейчас плохо, и в детстве было плохо, значит, я неудачник
Они суммируют неприятности. Поэтому мы делаем следующий шаг: берем сценку и тщательно, опираясь на чувственный опыт клиента, на возможность спокойного изучения ситуации, выясняем — а что ему хотелось сделать тогда? И чего хотелось папе? Или другим, кто задействован в сцене. Какие ресурсы требовались каждому, чтобы достигнуть желаемого? То есть это не просто отреагирование чувств, а восстановление ресурсного состояния.
Сначала мы реконструируем нересурсное состояние, а затем создаем ресурсное. Детство было давно, мы можем экспериментировать с ним. И затем, опираясь на это более полное, целостное переживание себя самого и ситуации в прошлом, уже можно перейти к следующему шагу, возвращаясь в настоящее. Опыт, полученный в этой игре — а ведь это действие в терапевтической сессии по своей природе игра, — переносится на текущую ситуацию. Мы изменяем прошлое и вместе с этим изменяем настоящее и будущее, создаем новые возможности.
Но бывают болезненные воспоминания, где не так просто обнаружить ресурс!
В работе с шоковыми событиями, с детской травмой я использую модель, основанную на концепции незавершенного действия. Восстанавливаются действия, которые были остановлены: борьба, поиск поддержки, выражение чувств. Главное условие такой работы — принятие со стороны терапевта. Благодаря ему клиент получает возможность в фантазийной форме выразить то, что было свернуто и законсервировано. Если это действие завершается, клиент освобождается от блокировки и может на этом фоне создать новый эмоциональный опыт в будущем.
Говорят, клиенты после терапии нередко ссорятся с родителями…
Мы не ищем виноватых, а стараемся внести в детские воспоминания из взрослой жизни то, чего у нас не было: свободу, поддержку, уважение, — и за счет этого снизить токсическое влияние этих воспоминаний, независимо от того, реальные это последствия шоковой травмы или немножко фальшивая ссылка на детство, с помощью которой клиент пытается избежать текущего напряжения. Затем клиент пробует, как он может по-новому выстроить контакт с миром, так, чтобы чувствовать себя полноценно, осознанно, иметь больше выбора.
Мы как бы лечим внутреннего ребенка…
Тут надо разобраться с терминами. Впервые идея о внутренних частях появляется у Эрика Берна в его транзактном анализе, он говорит о субличностях: Ребенок, Родитель, Взрослый.
Во время групповой терапии действительно видно, что поведение участников меняется: они занимают взрослую, детскую или родительскую позицию
Но как гештальт-терапевт я бы рассматривала это явление скорее как процессы. Конечно же, внутри нас на самом деле нет таких маленьких человечков. Есть смешная картинка — матрешка на приеме у психоаналитика говорит: у меня есть внутренний ребенок, у которого есть внутренний ребенок, у которого есть внутренний ребенок… Мне кажется, концепция внутреннего ребенка в практической психологии — порождение американского менталитета…
Почему именно американского?
Это философский вопрос! Возможно, потому, что в американской массовой культуре центральная роль отводится социальному успеху. И взрослый человек, который ходит в офис, водит машину, может думать о себе так: внутри меня словно есть ребенок, и у него свои чувства и желания, которым не находится места в моей взрослой жизни.
Мне кажется, правильней сказать, что внутри выдержанного светского взрослого человека живут побуждения, которые делают его похожим на ребенка
И вопрос не в том, чтобы это подавлять, а в том, чтобы признавать эти импульсы и искать способы их выражения, подходящие для нашего настоящего. И, используя приемы драматизации, добавлять в свои переживания и в прошлом, и в настоящем больше свежести, уважения, здравого смысла.
Но в детстве у нас такого выбора не было…
Конечно, и мы легко найдем у взрослого привычки, созданные в детстве. Из миллионов возможностей, которые у нас имелись, какие-то были поддержаны средой, родителями, какие-то из них мы потом поддерживаем сами.
Мы привыкаем повторять. А детство дает нам свои приоритеты и ограничения: сюда ходим, сюда не ходим
Один мой знакомый, родом из Узбекистана, пытается акклиматизировать персики в Ленинградской области. Персики ассоциируются у него с домом, теплом, заботой, поэтому он из упрямства их сажает снова и снова, но они не очень вырастают… Вот эти две предпосылки, привычки и блокировки, в разных комбинациях влияют на наше поведение. Работая с ними, мы можем свое поведение изменять.
Куда нам следует направлять свои изменения?
На этот вопрос разные виды психотерапии отвечают по-разному. У них разное понимание того, каков человек зрелый, свободный, и в целом того, есть ли условно здоровое функционирование. Например, если читать работы по психоанализу, то я получу большое количество описаний, как складывается жизнь под влиянием детских травм. Но не найду описания того, как бы человек жил, если бы он был свободен. А в гештальте есть концепция творческого приспособления и концепция нового опыта.
Чем творческое отличается от нетворческого?
Нетворческое поведение — это когда мы мало видим, мало чувствуем, плохо понимаем свои потребности и слабо ориентируемся в меняющихся обстоятельствах. А в результате действуем стереотипно: повторяем, а не создаем. И страдаем от этого, потому что не получаем того, в чем нуждаемся. А что мы можем делать, если мы равны сами себе и условно свободны? Условно, потому что абсолютно свободными мы не можем быть: реальность накладывает ограничения.
Изложу вам четыре фазы, из которых состоит творческий акт:
накопление энергии,
ориентация во внешнем мире, соединение событий, ресурсов, воспоминаний,
принятие решения пойти по одному из возможных путей и действовать — это риск, потому что всегда получается не совсем то, что мы планируем, ведь мир вносит свои поправки,
ассимиляция: мы присваиваем себе результаты действия.
Когда мы свободны, то опираемся на себя и создаем уникальный поступок, который меняет и нас самих, и наше окружение. В этом мы свободны от прошлого и направляем жизнь в будущее, создавая свой мир. То есть совершаем акт творчества.
Медицинский психолог, гештальт-терапевт, член Европейской ассоциации гештальт-терапии (EAGT), руководитель проекта «Интегративный институт гештальт-тренинга»
