Волна протестов, прокатившаяся по Белоруссии; митинги и шествия в Хабаровске, взбудоражившие целый регион; флешмобы против экологической катастрофы на Камчатке… Кажется, социальная дистанция не увеличилась, а, наоборот, стремительно сокращается.
Пикеты и митинги, масштабные благотворительные акции в соцсетях, «антихандрический проект» «Изоизоляция», насчитывающий в Facebook (запрещенная в России экстремистская организация) 580 тысяч участников. Похоже, после долгого затишья нам опять потребовалось быть вместе. Только ли новые технологии, в разы увеличившие скорость коммуникации, причина этого? Какими стали «я» и «мы» в 20-х годах XXI века? Об этом размышляет социальный психолог Тахир Базаров.
Psychologies: Кажется, появился новый феномен: в любом месте планеты в любое время может вспыхнуть акция. Мы объединяемся, хотя обстановка вроде бы способствует разобщению...
Тахир Базаров: Писатель и фотограф Юрий Рост однажды в интервью ответил журналисту, который назвал его одиноким человеком: «Все зависит от того, с какой стороны в дверь вставлен ключ. Если снаружи, это одиночество, а если изнутри — уединение». Можно быть вместе, оказываясь при этом в уединении. Именно такое название — «Уединение как объединение» — придумали мои студенты для конференции во время самоизоляции. Каждый был у себя дома, но при этом было ощущение, что мы вместе, мы рядом. Это фантастика!
И в этом смысле ответ на ваш вопрос для меня звучит так: мы объединяемся, обретая индивидуальную идентичность. А мы сегодня довольно мощно движемся в сторону обретения собственной идентичности, каждый хочет ответить на вопрос: кто я? Зачем я здесь? Какие смыслы у меня? Даже в таком нежном возрасте, как у моих 20-летних студентов. При этом мы живем в условиях множественной идентичности, когда у нас очень много ролей, культур, разнообразных привязанностей.
Получается, и «я» стало другим, и «мы», нежели несколько лет и тем более десятилетий назад?
Конечно! Если рассмотреть дореволюционную российскую ментальность, то в конце XIX — начале XX века произошел сильнейший слом, приведший в конечном счете к революции. На всей территории Российской империи, кроме тех регионов, которые были «отпущены» на свободу — Финляндия, Польша, Прибалтика, — ощущение «мы» носило общинный характер. Это то, что специалист по межкультурной психологии Гарри Триандис из Иллинойсского университета определил как горизонтальный коллективизм: когда «мы» объединяет всех, кто вокруг меня и рядом со мной: семья, деревня.
Но бывает и вертикальный коллективизм, когда «мы» — это Петр Первый, Суворов, когда оно рассматривается в разрезе исторического времени, означает причастность к народу, истории. Горизонтальный коллективизм — эффективный общественный инструмент, он задает правила группового влияния, конформизма, в которых каждый из нас живет. «Не ходи в чужой монастырь со своим уставом» — это про него.
Почему этот инструмент перестал работать?
Потому что нужно было создавать промышленное производство, требовались рабочие руки, а деревня не отпускала. И тогда Петр Аркадьевич Столыпин придумал свою реформу — первый удар по горизонтальному «мы». Столыпин дал возможность крестьянам из центральных губерний целыми семьями, деревнями уезжать в Сибирь, на Урал, на Дальний Восток, где урожайность оказалась ничуть не меньше, чем в европейской части России. И крестьяне начинали жить хуторами и отвечать за собственный земельный надел, переходя к вертикальному «мы». Другие пошли на Путиловский завод.
Именно столыпинские реформы привели к революции. А потом совхозы окончательно добили горизонталь. Только представьте, что происходило в сознании российских жителей тогда. Вот они жили в деревне, где все были один за всех, дети дружили, а тут семью друзей раскулачивают, соседских детей выбрасывают на мороз, и забрать их к себе нельзя. И это было повсеместное разделение «мы» на «я».
То есть разделение «мы» на «я» произошло не случайно, а целенаправленно?
Да, это была политика, так было нужно государству, чтобы достичь своих целей. В результате всем пришлось сломать нечто в себе, чтобы исчезло горизонтальное «мы». Только во время Второй мировой войны горизонталь снова включилась. Но ее решили подкрепить вертикалью: тогда откуда-то из небытия вытаскивали исторических героев — Александра Невского, Нахимова, Суворова, забытых в предыдущие советские годы. Снимались фильмы про выдающихся личностей. Решающим моментом стало возвращение в армию погон. Это произошло в 1943 году: те, кто 20 лет назад срывал погоны, теперь пришивали их назад в буквальном смысле.
Сейчас бы это назвали ребрендингом «я»: во-первых, я понимаю, что я часть большой истории, которая включает Дмитрия Донского и даже Колчака, и я в этой ситуации меняю свою идентичность. Во-вторых, без погон мы отступали, дойдя до Волги. А начиная с 1943 года мы перестали отступать. И таких «я», пришивающих себя к новой истории страны, были десятки миллионов, которые думали: «Я завтра, может, умру, а я иголкой колю себе пальцы, зачем?» Это была мощная психологическая технология.
А что происходит с самосознанием сейчас?
Мы сейчас сталкиваемся, я думаю, с серьезным переосмыслением себя. Здесь несколько факторов, которые сошлись в одной точке. Важнейший — ускорение смены поколений. Если раньше поколение сменялось за 10 лет, то теперь с разницей лишь в два года мы не понимаем друг друга. Что же говорить о большей разнице в возрасте!
Современные студенты воспринимают информацию со скоростью 450 слов в минуту, а я, профессор, читающий им лекцию, — 200 слов в минуту. Куда им деть 250 слов? Они начинают параллельно что-то читать, сканировать в смартфонах. Я стал учитывать это, дал им задание в телефоне, гугл-документах, обсуждение в Zoom. При переключении с ресурса на ресурс они не отвлекаются.
Мы все больше живем в виртуальности. Есть ли в ней горизонтальное «мы»?
Есть, но оно становится быстрым и недолговечным. Вот только почувствовали «мы» — и уже разбежались. В другом месте объединились и опять разбежались. И таких «мы», где я присутствую, много. Это как ганглии, своеобразные хабы, узлы, вокруг которых объединяются на время другие. Но что интересно: если кого-то из моего или дружественного хаба задели, то я начинаю вскипать. «Как это убрали губернатора Хабаровского края? Как это с нами не посоветовались?» В нас уже бурлит чувство справедливости.
Это касается не только России, Белоруссии или США, где недавно были выступления против расизма. Это общий тренд во всем мире. Государствам и любым представителям власти надо очень аккуратно работать с этим новым «мы». Ведь что произошло? Если до столыпинских историй «я» было растворено в «мы», то теперь «мы» растворено в «я». Каждое «я» становится носителем этого «мы». Отсюда «Я — Фургал», «Я — морской котик». И для нас это пароль-отзыв.
Часто говорят о внешнем управлении: не могут митингующие сами так быстро объединиться.
Такое придумать невозможно. Я абсолютно уверен, что у белорусов это искренняя активность. «Марсельезу» нельзя написать за деньги, она может родиться только в минуту вдохновения в пьяную ночь. Это потом она стала гимном революционной Франции. А было прикосновение к небесам. В таких вопросах не бывает: сели, спланировали, написали концепцию, получили результат. Это не технология, а инсайт. Как и с Хабаровском.
Не надо искать никаких внешних решений в момент возникновения общественной активности. Потом — да, некоторым становится интересно к этому приобщиться. Но само начало, рождение абсолютно спонтанное. Причину я бы искал в несоответствии реальности и ожиданий. Чем бы ни закончилась история в Белоруссии или Хабаровске, они уже показали: сетевое «мы» откровенного цинизма и вопиющей несправедливости не потерпит. Мы настолько сегодня чувствительны к таким, казалось бы, эфемерным вещам, как справедливость. Материализм уходит в сторону — сетевое «мы» идеалистично.
Как тогда управлять обществом?
Мир движется в сторону построения консенсусных схем. Консенсус — это очень сложная штука, в ней перевернутая математика и все алогично: как это голос одного человека может быть больше суммы голосов всех остальных? Это означает, что такое решение может принять только группа людей, которых можно назвать ровней. Кого мы будем считать ровней? Тех, у кого общие с нами ценности. В горизонтальные «мы» собираем только тех, кто нам равен и кто отражает нашу общую идентичность. И в этом смысле даже кратковременные «мы» по своей целеустремленности, энергетике становятся очень сильными образованиями.
То, что началось со слогана «Je suis Charlie»
«Я — Шарли». После нападения на французскую редакцию сатирического журнала Charlie Hebdo 7 января 2015 года, когда погибли 12 сотрудников и еще 11 были ранены, с такой надписью вышли на улицы около 4 млн французов, чтобы протестовать против терроризма и защитить свободу слова. Практически сразу же этот лозунг появился на других языках. Он использовался как хештег, печатался на плакатах, футболках, кепках, баннерах. Сегодня разные его варианты воспринимаются как символ свободы слова во всем мире.
В России самая известная акция единения прошла в поддержку журналиста Ивана Голунова в июне 2019 года, когда его задержали полицейские и обвинили в попытке сбыта наркотиков. Тогда впервые в истории российских СМИ три ведущих деловых издания — «КоммерсантЪ», «Ведомости» и «РБК» — вышли с одинаковой первой полосой, на которой было написано: «Я/Мы Иван Голунов». Аналоги мема продолжают появляться после значимых событий, волнующих общественность.
Об эксперте
Тахир Базаров — доктор психологических наук, профессор кафедры социальной психологии МГУ им. М.В. Ломоносова, научный руководитель Московской школы практической психологии МИП.
