Как победа в войне изменила наше сознание

Psychologies О чем мы на самом деле говорим, когда вспоминаем войну?

Почему именно та победа и в последние десятилетия стала стержнем национального самосознания?

Л. Г.: Чем сильнее мы ощущаем свою неполноценность, тем острее чувствуем гордость за победу – а сегодня никаких особенных достижений нет, гордиться нам нечем. На этом фоне победа – главный символ-опора для страны. Она блокирует осознание и исторического опыта, и морального опыта людей на войне. Это средство переосмыслить цену войны, цену победы и, конечно, ответственность руководителей государства за развязывание войны.

Почему мы не в состоянии поверить в то, что могли победить меньшей кровью? Потому что число погибших является одним из компонентов сакрализации победы. И когда выясняется, что у немцев в четыре раза меньше человеческих потерь, возникает реакция вытеснения. Тот факт, что СССР и гитлеровская Германия были союзниками и начали эту войну вместе, вытеснен полностью из сознания россиян. Но понимание, что на нас напали, миф, что мы жертва, оправдывает нас как народ, а победа возвышает нас в собственных глазах, придает нам значимость и ценность.

Михаил, судя по вашему спектаклю «Груз молчания», сегодня в обществе есть огромный интерес к частному опыту переживания войны...

Потому что, в общем-то, такого места, где можно рассказать о судьбе своей семьи или обсудить и осмыслить прошлое, не существует. Попыток сделать самого себя субъектом исторического повествования почти нет. А потребность в этом огромная. У каждого из нас есть своя история о войне, об эвакуации, о немецких и наших лагерях, о заградотрядах, о том, как это было на самом деле и о чем не пишут в учебниках истории.

Почему так важно говорить об этом?

М. Т.: У меня был пациент, фронтовик. Мы с ним сделали в разговоре очень много кругов, прежде чем он наконец рассказал свою историю. В начале войны он попал ногой в гусеницу своего танка, оказался в госпитале и все – больше он не воевал. И он всю жизнь сомневался – специально он это сделал или ранение было случайным? Он был рад, что остался жив, и почти пятьдесят лет жил с разрушающим его чувством вины за эту радость. До встречи со мной он никогда не говорил об этом.

Для психоаналитика прошлое почти полностью определяет психический склад человека: чтобы начать жить полной жизнью, нужно проговорить, проанализировать собственное прошлое. Человек, переживший травму, чувствует зыбкость бытия, живет с ощущением, что нет ничего надежного, ничего устоявшегося, ни в чем нельзя быть уверенным. Проходит время, и в его жизни вдруг происходит что-то, чему он не находит объяснения. У него могут возникать болезненные симптомы, состояния, и он не понимает, откуда они. Это касается не только тех, кто пережил войну, но и их потомков – происходит трансгенерационная передача травмы (Подробнее об этом читайте в тексте Понять законы своей судьбы – прим. Psychologies).

Л. Г.: Последствия военного опыта, если он не был проработан и осмыслен, проявляются, например, в огрублении, неспособности к сложным формам взаимодействия с другими людьми, в вытеснении любых сложных представлений. Нормой становится очень примитивное разделение на своих и чужих, почти племенное сознание: свои всегда правы, чужие всегда враги. Вот эта неспособность к пониманию или даже к учету точки зрения другого – крайне важное последствие канонизации языка войны, языка насилия.

Почему в 80–90-е годы, когда были еще живы многие свидетели, когда открывались архивы, правда человека на войне не стала частью общественных представлений?

Л. Г.: Чтобы это произошло, нужны личности, обладающие авторитетом, к которым бы прислушивались; нужны средства анализа прошлого, общественные институты, которые бы санкционировали анализ, задавали его рамки – вот это травма, это преступление, это ошибка. Но в нашем обществе этого не было и нет.

М. К.: У нас суженное, иррациональное восприятие истории… В государстве действует такая извращенная логика, по которой если развенчать мифы или признать сталинские преступления, то мы сегодняшние почувствуем свою ущемленность, ущербность.

Л. Г.: Коллективная реакция на историю войны – «мы очень мало знаем об этом, и надо забыть об этом, потому что нельзя разобраться, кто прав, кто виноват…» Для массового сознания сегодня характерно отсутствие механизмов, которые могли бы фиксировать прошлое: не мифическое, а реальное. В результате у большинства наших сограждан очень короткий временной горизонт: многие не помнят, что было пять лет назад, и не планируют свою жизнь больше чем на полгода вперед.

Но, согласитесь, когда пишут «Спасибо деду за победу!» и привязывают к машинам георгиевские ленточки, в этом есть что-то позитивное. В чем на самом деле нуждаются те, кто так поступает?

М. Т.: У всех нас есть потребность в хорошей идентификации, в принадлежности к чему-то, чем можно гордиться. Но в нашей стране идентификация невозможна, потому что в роли «хорошего объекта» оказывается ложная, неприемлемая конструкция. Ведь и этнос, и государство бессознательно воспринимаются нами как род и семья. И что же это за семья?

Это такая семья, которая пожирает своих детей, это такая мать, которая отправляет своих детей на смерть? Или это прекрасные родители: сильные, замечательные, победившие в самой страшной войне? Есть такой образ этноса как шатра с шестом посередине, на котором все держится: это может быть вера, вождь, идея. А у нас этого шеста нет. За что мы можем, собственно говоря, ухватиться? Только за Гагарина и за Отечественную войну.

М. К.: Повязать георгиевские ленточки – это ритуал, вроде как болеть за национальную сборную по футболу. Но наряду с этой страстью к внешним атрибутам национального единства в последние годы отчетливо видна мода на все документальное. Один из главных хитов минувшей зимы – впервые опубликованные блокадные заметки Лидии Гинзбург. Это показывает огромную потребность в свидетельствах, в личной истории.

Л. Г.: Патриотические чувства совершенно естественны. Плохо, что вокруг войны не возникает других символов, кроме как торжества над Германией и вообще над Западом.