«Вот этот человек, самую малость старше меня, с которым я здороваюсь в лифте, – знает ли он, что к нему обращается маленький мальчик, немного напуганный и смущенный, потому что ему приходится говорить со взрослым так, будто он и сам взрослый, и (да-да, несмотря на мои 50 с лишним лет) удивленный, почти польщенный тем, что его собеседник, похоже, этому верит? Без сомнения, знает он об этом не больше, чем я знаю того, другого маленького мальчика, которым мой сосед остался для себя самого – втайне от всех других людей. Того мальчика, который абсурдным образом оказывается спрятан под внешностью 60-летнего мужчины…
«Нет, лучше повзрослеть до того, как состариться, чем состариться, так и не повзрослев!»
Взрослых людей нет. Есть только дети, которые делают вид, что выросли. Или которые выросли на самом деле, но не могут поверить в это до конца. Не могут стереть в себе черты того ребенка, которым они были прежде и которым остаются… Быть взрослым — роль, в которой приходится себя сочинять. По крайней мере, именно так я это воспринимаю в отношении себя самого. Надо сказать, что некоторые в этой роли проявляют особый талант, придающий им такую серьезность и самодостаточность, что порой им удается провести, обмануть самих себя. А может быть, все это — лишь внешнее впечатление, которое и я порой произвожу на других… Кто может знать? Лицо — это маска, тем более обманчивая, как сказал бы философ Паскаль, что она не всегда является маской.
Детство — это антипод рая
В той части детства, которую каждый из нас носит с собой, соблазнительно было бы уловить некую долю поэзии, словно бы затерявшуюся или, наоборот, бережно хранимую посреди прозы времени. И в таком взгляде, несомненно, будет доля истины. Но помимо нее сколько же в этой части нас самих есть еще и слабости, сколько эгоизма, сколько страхов! Детство — антипод рая. И психоанализ в этом отношении просвещает меня гораздо больше, чем творения поэтов. Но оставим это. Сейчас меня интересует взрослый человек — его я хотел бы понять и восславить. «Состариться, не став взрослым», как пел в одной из своих песен Жак Брель… Но это значило бы намеренно ограничить себя детской беспомощностью или старческим слабоумием. Нет, лучше повзрослеть до того, как состариться, чем состариться, так и не повзрослев! А потом у нас рождаются дети — и надо их воспитывать, на что не способен ни один ребенок… Наконец, есть еще и усталость, и разочарование, и время, и все растущий груз ответственности, забот, работы… Детство окончательно остается позади (именно так — одновременно внутри и позади нас) — и вот это-то и называется «взрослый человек». Роль, в которой приходится сочинять самого себя? Да, несомненно, но она — наша. Единственная роль, достойная ребенка, которым мы были прежде или которым мы остаемся.
Человек сорока лет
У Пеги есть текст, очень меня волнующий*. Там речь идет о сорокалетнем человеке (столько лет было тогда Пеги), о его знании, его секрете – самом распространенном в мире и самом потаенном. О таком, который никогда не открывается тем, кто не достиг рубежа 37 или 33 лет. В чем же он? В том, что мы не счастливы. Во всем остальном сорокалетний человек готов усомниться, со всем остальным он готов спорить. Но с этим – нет. Это, пишет Пеги, «единственное верование, единственное знание, за которое он держится и которому сознает себя приверженным как делу чести». Можно возразить, что все зависит от конкретного человека и от того, что мы считаем счастьем… Но мне нравится, что Пеги выдает эту правду вот так – разом, без снисхождения и доброты. Что счастье, о котором мы мечтаем, – это лишь мечта. Что жизни, наполненной блаженством, не существует. Что мы бываем (если вообще бываем) счастливы лишь в большей или меньшей мере – и скорее в меньшей, нежели в большей.
Но все это уже говорили другие, другими словами и на всех языках. Просто, добавляет Пеги, еще есть вот что. «Посмотрите, какая непоследовательность. Вот тот же самый человек. У этого человека, естественно, есть сын 14 лет (столько лет было тогда сыну Пеги). И у него есть лишь одна мысль – чтобы его сын был счастлив. Он не говорит себе, что впервые в мире такое может случиться и поразит всех. Он вообще ничего себе не говорит – а это признак самой глубокой мысли. Этот человек может быть или не быть интеллектуалом. Или философом. Или пресыщенным (пресыщение горестью – худший вид разврата). У него просто есть такая глупая мысль. А такие – самые лучшие мысли. У него лишь одна эта мысль: он хочет, чтобы его сын был счастлив. И он думает только об этом».
Что такое взрослый?
Я открыл для себя этот текст, когда мне было около сорока и я уже был отцом троих мальчишек… И с тех пор я никогда о нем не забывал. И довольно часто его перечитывал. Он открывает мне то, что такое взрослый человек. Это тот, кто оставил мысль о счастье – во всяком случае о том, на какое он надеялся в 16 лет. Который больше не верит в него, больше не интересуется им – по крайней мере, для себя самого или же людей своего поколения. Но который не может, если у него есть дети, не желать его для них. Эта непоследовательность прекрасна. Это наша доля безумия. Это наша доля страсти. Это наша доля детства – и в этом тоже, – но безоглядно отданная, проецированная в другого… А потом дети вырастут, и у них будут свои дети. Все продолжается. Все будет продолжаться. Секрет по-прежнему хранится, даже когда его раскрывают. Это не значит, что мы лжем или о чем-то умалчиваем. Это значит, что в отношении своих детей мы не можем согласиться с тем, что поняли для себя, потратив на это столько лет. Для себя – нам почти удается смириться с этим... Кто такой взрослый? Это человек, который научился держаться и продолжать. Но который, если у него есть дети, никак не утешится тем, что им придется в свой черед этому научиться.
«Важен не конец, важен путь. Любовь, которую нужно отдать, работа, которую надо сделать...»
Это не мешает жить. Это не мешает любить – и не только своих детей. Это не мешает даже быть счастливым – иногда, по-своему. Быть более или менее счастливым. Или почти счастливым. Скажем так – не быть несчастным. Это не мешает существовать, и осуществлять, и продолжать свое существование. Сорокалетний, пятидесятилетний, шестидесятилетний человек... Мы знаем, чем все это закончится. Но важен не конец. Важен путь. Работа, которую надо сделать. Любовь, которую надо отдать. И та жизнь, что продолжает длиться, не желая умирать и сдаваться... Это желание длиться – самое основополагающее из всех. Из него исходят все другие, именно оно дает подлинный вкус жизни. Это conatus, о котором говорил Спиноза, – то есть склонность любого существа удерживаться в своем существовании. Для человека – это его усилие, которое он прикладывает, чтобы радоваться и наслаждаться, чтобы жить дольше и по возможности лучше. Agendi potentia sive existendi vis, читаем мы в «Этике»: потенция действовать, сила существовать. Иначе бы мы и не жили. Иначе бы мы не действовали. Иначе у нас даже не было бы сил, чтобы покончить с собой. В этом уже не было бы нужды: мы были бы уже мертвы.
Продолжать(ся)?
Это значит быть во времени, в непрерывном его продолжении. Это означает иметь прошлое, которое все прирастает. Это иметь все меньше и меньше будущего. Это держать в руках и нести свое настоящее. Это нести свою смерть. Это становиться зрелым – если нам это по силам. Это стареть – потому что так надо. Это жить еще – еще сражаться, еще действовать, еще любить. Это преодолевать усталость, тоску, разочарование, ужас. Сколько нам будет нужно мужества! Детство у нас позади и все же – внутри нас. Но не впереди – разве что в виде нашего «багажа», нашего бремени. Впереди у взрослого из личных перспектив – только старик или небытие. Но это его не слишком заботит. У него есть кое-что гораздо более срочное. Более важное. Есть то настоящее, что непрерывно проходит. Есть та реальность, что остается. Длится жизнь, сражение продолжается, и дети растут или рождают новых, своих детей».
* Шарль Пеги (Charles Peguy, 1873–1914), французский поэт и публицист.
