«Мне было 19, и я рассталась с тем, кого любила больше всего на свете. Спустя почти семь месяцев после нашего разрыва я стала привыкать к мысли о том, что мы не будем вместе, начала вновь общаться с друзьями. Но все же одновременно я чувствовала, что со мной что-то не так.
Меня мучила бессонница, мысли перескакивали с одной на другую, так, что я не успевала их запомнить. Я постоянно говорила, говорила со всеми, кто оказывался рядом, и обо всем. Я без остановки размышляла вслух о том, что видела вокруг, о том, что приходило мне в голову, и ничего не могла с этим поделать.
Ясно осознавая, что теряю почву под ногами, я пришла в районную поликлинику к неврологу. Врач вызвала скорую, и я оказалась в психиатрическом отделении ужасной больницы. Смутно помню, что было дальше, но через два дня родители перевезли меня в платное отделение другой клиники.
В этом небольшом уютном и приветливом заведении мне объяснили, что я страдаю биполярным аффективным расстройством, или маниакально-депрессивным психозом. И что все будет хорошо, так как это заболевание можно лечить.
Я спутала искусство и болезнь. Я думала, что она делает меня талантливой
Через две недели я была дома. Но ничего хорошего не происходило: я пила назначенные врачом стабилизаторы настроения, толстела из-за них и все время хотела спать. Так продолжалось несколько месяцев.
Однажды я просто перестала принимать лекарство, никому не сказав об этом. Я вернулась к привычной жизни, восстановилась в институте, а спустя два года неожиданно умер дедушка.
И все вернулось: я снова начала думать вслух, безостановочно говорить, все быстрее и быстрее. Родители отвезли меня в больницу, пока я окончательно не слетела с катушек.
Психиатр смог подобрать мне точную дозировку лекарства, и я вернулась к изучению филологии и к нормальной жизни. Хотя на самом деле мне нравилось быть не такой, как все. Родители, родственники и друзья нежно заботились обо мне.
Может быть, поэтому вторжения на «территорию безумия» доставляли мне скорее удовольствие. Я исследовала ее с интересом и любопытством, словно осматривала чужую страну.
Мне казалось, что я принадлежу к огромной семье проклятых людей искусства, таких как Камилла Клодель, Самуэль Беккет, Шарль Бодлер и многие другие. Мне это нравилось. Я спутала искусство и болезнь. Я думала, что она делает меня талантливой, такой, как они…
Мое состояние стабилизировалось на несколько лет. Я пила лекарства, закончила учебу и нашла работу, о которой мечтала. Я общалась с людьми искусства, каждый вечер куда-нибудь ходила.
Началась взрослая жизнь и прекрасный роман с Егором, двоюродным братом моей подруги. Ему не нужно было объяснять, что со мной было, ведь он приходил навестить меня в больнице во время моих первых обострений…
У меня все было хорошо. Я каждый месяц приходила к своему психиатру (он выписывал новый рецепт) и даже начала проходить психотерапию, но отказалась от этой идеи: я сменила трех терапевтов, все они казались мне очень странными.
Я практически забыла о своей болезни, но спустя восемь лет она вернулась. Я снова начала говорить, говорить, говорить. Слишком много: я рассказала одному из тех, с кем работала, о своих прошлых «срывах». Вскоре уже вся наша студия знала, что со мной не все в порядке.
Обострения связаны с тем, что происходит в моей жизни, с расставаниями, со смертью, с глубокой печалью
Мне пришлось переехать к родителям, чтобы не свалиться в болезнь окончательно. Я поссорилась с Егором, а спустя месяц в автокатастрофе погиб мой школьный друг. На похоронах я потеряла связь с реальностью: у меня было совершенно четкое ощущение, что я на корабле в разгар шторма. Это было прекрасно и пугающе.
Я вернулась в больницу и только тогда начала понимать, что мои обострения приходят не сами по себе, они как-то связаны с тем, что происходит в моей жизни, с расставаниями, со смертью, с глубокой печалью, которую я чувствую в такие моменты.
На мое тридцатилетие мы с Егором поехали на Корсику, навестить его семью. Во время полета я была убеждена, что мы выжили после ужасной войны и выполняем миссию по спасению мира, но я никому не должна этого говорить.
Выйдя из самолета, я увидела, что по аэропорту идет лошадь, и выбежала на середину бетонной площадки, чтобы защитить ее и принять на себя удар ракет.
Меня снова положили в больницу, но выписали слишком рано, я все еще не обрела равновесия. Может быть, поэтому уже через неделю в Москве я бродила по огромному магазину, уверенная в том, что он принадлежит мне.
В какой-то момент я выбросила кошелек, чтобы стать бедной и так блуждать по Москве. Егор нашел меня утром во дворе нашего дома — я играла с целлофановыми пакетами, которые меня просто заворожили — и отвез в больницу.
В следующие два года у меня было еще три серьезных обострения. Это было ужасно, больно, мучительно, изматывающе, но эти «приступы» наконец позволили мне начать понимать мою болезнь.
Беда как раз в этой несовместимости реального мира и того, в котором я живу
У меня не бывает депрессивной фазы, только «маниакальная». Когда реальный мир оказывается слишком суров или слишком скучен, я непроизвольно скрываюсь в другом мире, где все в десять раз сильнее, все чрезмерно и абсолютно, и где я непобедима.
У меня нет никакой власти над этими «срывами», но я проживаю их с четкой ясностью. Это приятное, захватывающее, поэтическое, сюрреалистическое ощущение. Думаю, что в такие моменты у меня есть непосредственный доступ к своему бессознательному. Но это и опасно, поскольку одновременно я теряю чувство самосохранения.
И, главное, я разрываю связь с реальностью и с теми, кто меня любит. Беда как раз в этой несовместимости реального мира и того, в котором я живу. Поэтому и возвращение к реальности всегда долгое и болезненное.
Только спустя несколько лет я поняла, что не просто больна. Мне нужно найти равновесие между двумя Мариями: той, у которой все хорошо, и той, у которой случаются срывы… Помимо лекарств, без которых я не могу обойтись, я прошла настоящую психотерапию, чтобы выявить во всем этом хаосе какой-то смысл.
Я постепенно приближаюсь к самой себе, начинаю понимать, кто я есть на самом деле
Я поняла, что не смогу работать в большом коллективе, поэтому нашла работу с удаленным доступом. Я начала писать, закончила свой первый роман. Мне действительно намного лучше. Настолько, что я чувствую себя готовой родить ребенка. Думаю, что мать из меня получится немного не такая, как все, но вполне приемлемая.
Мой прекрасный Егор, которого я люблю все больше и больше, настолько верит в меня и в нас, что готов на это решиться. Мой врач не против: мы сейчас переходим на лечение, совместимое с беременностью.
У меня уже два года не было обострений. Мне кажется, что я постепенно приближаюсь к самой себе, начинаю понимать, кто я есть на самом деле. Кроме того, мне все меньше нравится эта моя болезнь. Я надеюсь, что она оставит меня в покое.
И может быть, даже навсегда — почему бы нет?
