«Зачем ты позволила ему?»: почему матери предпочитают не замечать насилие мужей над детьми

Анастасия Гурнева

Вторая группа факторов — внутрисемейная. Сколько таких историй о длительном сексуализированном насилии над ребенком звучит, почти всегда рядом с ребенком есть взрослый, который должен нести ответственность за этого ребенка и этого не сделал. Почему? Мне не встречалось ни одного толкового исследования на эту тему, поэтому ограничусь собственными предположениями.

Это про уязвимость взрослого перед насилием. Если это отчим, то он практикует насилие не только по отношению к падчерице, но и к жене, то есть, по сути, в этой семейной системе мать не является сильным, взрослым, адекватным человеком, который может взять и вышвырнуть за шкирку абьюзера.

Часто в таких семейных системах задолго до появления ситуации насилия, а иногда и насильника в семье уже существует синдром парентификации, вывернутых наоборот детско-родительских отношений. Например, у мамы порок сердца, и все вокруг боятся ее волновать, или у мамы случилось горе, и все теперь должны о ней заботиться.

Расти и быть любимым в таких семьях ребенок может на определенных условиях: стать очень удобным, не отсвечивать, не злить мамочку, заботиться о ее интересах больше, чем о своих, не испытывать сильных негативных переживаний — не злиться, не грустить… В общем, не тянуть на себя внимание.

Ребенок как бы удочеряет ее ценой отказа от своего свободного, иногда неудобного окружающим поведения. Этот негласный договор только усиливает свое действие, когда в семье появляется властный абьюзер: теперь девочка защищает не столько себя, сколько маму — от него и знания его темной стороны. Она просто продолжает делать то, что делала всегда.

Цена такой защиты: тотальное одиночество, непереносимость насилия, беспомощность остановить происходящее и бесконечная ложь во благо мамочкиной картины мира. 

Анастасия Гурнева

Отношения с насильником — это снова и снова история не про секс, а про власть. Дети очень беззащитны, и власть над ними — это власть в кубе. Как получить молчание от человека, который находится в твоей власти? Его просто нужно запугать. 

Чаще всего запугивание выстраивается следующей цепочкой: вначале ребенка обвиняют в том, что это было его желание или вообще именно ребенок совратил взрослого, потом говорят, что это ужасно и что мама и «весь мир увидит, какая ты грязная» (это вполне соответствует физическому опыту ребенка в процессе абьюза), «все от тебя отвернутся».

Второй сюжет — вешать лапшу про исключительность этих отношений, их прекрасность, говорить, что «мир этого не поймет». И перед действиями сексуализированного характера уточнять, хочет ли этого ребенок. Но ребенок не может сказать «нет», его уже втянули в лживое поле подмены ответственности и смысла происходящего. Это важный момент, который встречается и в литературе, и в жизни, но который невозможно правильно понять, если мы объективируем женско-мужские отношения по принципу: она оголилась, он не устоял.

Если мы воспринимаем секс не через власть, а уважая субъектность друг друга, то все становится чуть сложнее. Например, можно ли фотографировать дочку в ванной? А вот, в частности, это может зависеть от того, сколько ей лет — годик или 15. Потому что за собственное возбуждение отвечает сам человек, и в его власти избегать того, как он может нанести вред другому.

А что же делать, когда девицы-подростки проверяют свою привлекательность на папах или отчимах? Да ничего с этим делать не нужно, просто говорить, что она очень привлекательная, и все. В психическом поле ребенка нет желания секса, может быть желание исключительности, привлекательности, близости, но не коитуса.

Таким образом, если мы признаем субъектность двоих, то чаще всего можем обнаружить, что хотят они разного.

И здесь опять история про власть и обезличивание ребенка. Ни одна история #metoo и другие, о которых я знаю, не звучали так, что девочка его хотела, соблазнила и осталась довольна собой и происходящим.

Сексуализированное насилие происходит не только над девочками (и мальчиками) подростками, но и над дошколятами, и даже младенцами. Если вы сейчас охнули, спросите себя, так ли уж для вас на самом деле отличается насилие над подростком от насилия над младшим ребенком. В результате абьюзивных отношений разрушается очень много как внутрипсихических опор, так и доверия к взрослым, к мужчинам в частности.

Если судьба или другие взрослые не прерывают ход насилия, то выход из таких отношений в большинстве случаев происходит тогда, когда сам ребенок вырастает, больше не боится угроз со стороны насильника и становится физически сильнее.

Анастасия Гурнева

Внутриличностные особенности жертвы сексуализированного насилия определяются во многом нанесенным уроном со стороны взрослых, включая насильника и попустительствующих взрослых.

Отношения привязанности — база для взросления ребенка. Без отношений привязанности дети могут умирать, даже если им обеспечен физический уход. Привязанность — взаимозависимые отношения, но не равные. Фокус внимания в них направлен на ребенка, на обеспечение его потребностей, создание безопасности как физической, так и эмоциональной, создание тыла, в который можно возвращаться, пробуя в развитии новые и новые формы автономии: в год — ходьба и речь, в три — кризис «я сам» с капризами, отказами и прочим.

Все это строится на поддержке и внимательном сопровождении матери, ее эмоциональной сонастроенности на переживания ребенка. В семьях выше описанного типа эта взаимная связь сильно перекошена в пользу мамы, а не ребенка.

Потом, после появления абьюза, все становится только хуже: дом и отношения перестают быть местом безопасности, уюта, местом, где можно восстановить силы. Жизнь превращается в ад, где ребенку приходится нести весь мир на себе: мир блаженного неведения мамы, мир своей жизни, сложных переживаний, вынужденной лжи, собственного взросления, едкой тайны, стыда, ненасыщаемости эмоциональной связи и всего остального, что осложняет и без того непростой путь взросления.

Анастасия Гурнева

В ситуации отсутствия внешней защиты на помощь ребенку приходят защиты внутренние. В первую очередь это расщепление всех мастей: жизни на до и после появления в ней абьюзера, мамы прекрасной до и ужасной после. Также расщепление внутри психики на прекрасный воображаемый мир, где спасение обязательно придет и где женско-мужские отношения — это прекрасно, и реальность с грязными домогательствами от человека, который вызывает отвращение.

Еще одно расщепление (спасительное в такой истории) происходит между «я» и телом, вплоть до того, что жертва может видеть свое тело и происходящее с ним из другой части комнаты, прервав собственную чувствительность и осязаемость.

Еще одно качество, являющееся следствием насилия, — сверхтерпеливость в отношении своего тела, такая незначимость собственных границ тела и личности. Жертва насилия может легко распознавать, что допустимо в ее отношении, а что нет, какие прикосновения или действия желанны, а какие нет.

Теряются не только тонкие ощущения и импульсы в теле, теряется переживание чистоты своего тела, возможности расположиться в нем как дома, доверие к нему. А на этом месте возникает отвращение и стыд. Стыд как опыт тела и понимание, что со мной происходило то, что происходить не должно, нарушение дозволенного в обществе. Отвращение к насильнику, его телу, запахам, голосу и другим проявлениям. Длительное удержание себя в контакте с тем, что отвратительно, приводит к тому, что оно переживается не как внешнее, а как внутреннее. 

Анастасия Гурнева

В стыд также бьет внутренний виктимблейминг, когда жертва сомневается в том, что она сделала все, что могла, чтобы избежать насилия. Эти мучительные переживания не имеют отношения к реальности. Если мы берем за исходную точку нежелание ребенка быть изнасилованным, то дальше в ответ на вопрос, почему это происходило, мы всегда сможем обнаружить факторы среды, семьи и прочие, которые препятствовали тому, чтобы избежать насилия. И если в тот момент или в те моменты длиной в годы девочка не дала отпор, значит, она действительно не могла. Как смогла — тогда и защитила себя.

Еще пара моментов про стыд. Первый заключается в том, что это стыд не жертвы, а автора насилия, навязанный жертве. Если задуматься о том, кто является выгодоприобретателем молчания ребенка о происходящем, то легко обнаружить, что это всегда не сам ребенок. Значит, это навязанные ему стыд и страх, которые обеспечивают возможность насильника сохранять статус-кво.

Второй момент про стыд заключается в том, что у ребенка заблокированы возможности от этого стыда избавиться.

• Во-первых, для этого нужно отдать весь объем ответственности за происходящее тому, кто втянул в эту историю ребенка, а для этого нужно иметь очень много самоуважения и адекватной поддержки, которые часто негде взять.

• А во-вторых, стыд — дико изолирующее переживание, которое заставляет думать, что «Я плохой, и весь мир, если об этом узнает, от меня отвернется».

Исходя из этого, действенный способ избавиться от стыда — рассказать об этом другим людям, увидеть, что они не отвернулись, а наоборот, поддержали, возможно, поделились историями из своей жизни, может быть, просто остались рядом, давая пострадавшему возможность пережить этот ужас иначе, не взяв на себя чужую ответственность.

И задача общества, наша общая задача — обеспечить поддержку тем, кто прошел через это. Расставить акценты правильно, дать безопасное пространство и принятие жертве, вернуть ответственность и вину за преступление насильнику.

И бесконечно важно, чтобы переживший насилие ребенок, даже давно выросший, получил это от матери. Признание того, что происходило. Признание своей слепоты, слабости или трусости. И сострадание. И запоздалую, но такую нужную любовь.