Впервые о синдроме Мюнхгаузена рассказал врач Ричард Ашер. В 1951 году он опубликовал статью о людях, которые придумывают себе заболевания и пытаются доказать окружающим, что действительно больны. Их не останавливают ни болезненные процедуры, ни дорогостоящие обследования, ни даже операции. Синдром получил название от имени вымышленного персонажа — барона Мюнхгаузена, который придумывал небылицы про свою жизнь.
Делегированный синдром Мюнхгаузена — не что иное, как форма насилия над детьми (реже — беспомощными взрослыми), примерно в 7% случаев ведущая к их смерти. Причины и следствия развития этого психического расстройства мало изучены. Особенно остро это касается делегированного синдрома. Но я рада, что об этой проблеме наконец-то заговорили.
Впервые делегированный синдром Мюнхгаузена был диагностирован в 1977 г. в Чили врачами больницы имени Карлоса ван Бюрена. Мальчику Марио было всего три года, но за девять месяцев он успел побывать в больнице пять раз, пройти несколько курсов лечения, в том числе антибиотиками. Когда я читаю об этом, у меня что-то болезненно сжимается внутри от воспоминаний о том, сколько курсов антибиотиков прошла я.
Один сменялся другим. Мама убеждала врачей, что таблетки не действуют — и нужно назначить другие, посильнее. Она уверяла: я настолько часто болею, что у меня привыкание к банальным, распространенным антибиотикам и мне нужно нечто особенное. Причем «нечто особенное» стоило примерно как горящий тур в Турцию, и последствием такого назначения были неизбежные мамины стенания по поводу того, сколько денег уходит на мое лечение. Ведь она не работала.
Но вернемся к Марио. У мальчика было странное воспаление уха, сопровождавшееся выделением непонятной жидкости. Лечение действовало на ребенка хорошо, в больнице он быстро поправлялся, но стоило ему оказаться дома, как все начиналось сначала. Мать была очень взволнована и, даже когда у врачей появились подозрения на ее счет, все отрицала. Однажды женщину поймали с поличным: в ее вещах нашли шприцы с препаратом, который она впрыскивала в уши сыну. После того как мальчика забрали у матери, он полностью поправился и уже не страдал ушными болезнями.
Делегированному синдрому Мюнхгаузена отведено очень мало места в медицинской литературе
Диагноз сложно поставить, а еще сложнее в него поверить. Неудивительно, что я так долго о нем не слышала, — об этом просто не говорили. Не только я, но и многие эксперты связывают повышение интереса к заболеванию с сериалом «Острые предметы».
Причины возникновения синдрома толком не классифицированы, но все сходятся во мнении, что главная цель «мюнхгаузенов» — жажда внимания.
У меня есть своя теория относительно одного случая в моей семье. Я могу только предполагать, но мне кажется, что предпосылки этого расстройства были у мамы всегда и шли из ее детства. Как говорят немногочисленные статьи, которые мне удалось найти, одной из причин синдрома может быть насилие, совершенное над таким человеком в детстве.
Повышенное бабушкино внимание, контроль, тревожность по отношению к маме были не чем иным, как насилием, что привело маму к невозможности принадлежать самой себе даже в зрелом возрасте. Только представьте: вам уже за 20, вы целуетесь с человеком, который вам нравится, а в кустах ваша мама переживает, что уже 22:00, а вы не в кровати.
Значительную роль, по моей теории, в ухудшении состояния мамы сыграл распад Советского Союза
Закончилась целая эпоха, и родителям пришлось уехать из Латвии. Папа отправился в Питер, получив значительное понижение в звании из-за того, что самовольно покинул место службы. Он жил в кабинете, спал на столе, а сейф использовал в качестве холодильника.
Мы с мамой вернулись к бабушкам в Тверь, и тут что-то пошло не так. Именно в этот момент я начала болеть. Каким-то чудом я дожила до пяти лет, не подхватив ни одной детской инфекции, кроме того стафилококка из роддома. Зато в пять, после нашего приезда к бабушкам, у меня, ребенка, которому все кипятили, варили и парили, открылась язва. А еще гастрит, холецистит, эрозивный бульбит и черт знает какая фигня в животе. У ребенка пяти лет, который в жизни не ел ничего жареного, — язва! Вы можете себе такое представить?
Я лежала в больнице с мамой, и лечили меня внутримышечными уколами. Ну, то есть в задницу. Я помню, как радостно бегала по коридору с другими детьми. Мы играли, я смеялась. Потом вдруг понимала, что настало время очередного укола, и начинала рыдать, пытаясь вырваться и убежать. Уколы, разумеется, делали, несмотря на это.
Врачи ошиблись, и в моей правой ягодице начался абсцесс. Его вовремя не заметили и не вскрыли. Даже наоборот: продолжили делать туда уколы. Он, как часто говорила мать, «выболел» изнутри, и теперь у меня есть не очень симпатичный шрам, который я закрыла татуировкой.
С этой истории начались мои проблемы с желудочно-кишечным трактом, а у мамы, по моей теории, начал прогрессировать синдром
К слову, самые распространенные расстройства, которые имеют место при делегированном Мюнхгаузене, — это именно болезни ЖКТ. Симулировать боль в животе достаточно легко, как и вызвать ее. Этот факт нашел отражение в одной из серий «Доктора Хауса» (сезон 2, серия 9 «Обман»).
К мысли, что мама была больна, я пришла, когда проанализировала все, что происходило с ней в этот период времени. Отличница, от которой ждут блестящей медицинской карьеры, уезжает в Латвию, в глушь, в лес, в военную часть, где кругом одни солдаты, максимум с соплями, ну в крайнем случае, с похмельем. Карьеры в таких условиях не сделаешь. Хотя и там она умудрилась совершить подвиг (думаю, и в этой ситуации ею отчасти двигала жажда внимания), о котором рассказывала не раз.
У одного из солдат-срочников заболел живот. По иронии судьбы начальство думало, что он симулирует. Мама была убеждена, что у него аппендицит и что ему на самом деле плохо. Она прорвалась сквозь охрану к начальнику этого конкретного солдата и с жаром начала доказывать, что ему срочно надо ехать в больницу. Она убедила командование части и поехала с ним. По ее словам, перитонит (он мог возникнуть, если бы аппендикс разорвался внутри) не случился только чудом, и солдата сразу забрали на операционный стол.
И вот эта амбициозная личность вернулась в родной город, где ее однокурсники-двоечники руководят отделениями, пишут научные работы и к ним выстраиваются очереди из желающих получить консультацию. Плюс не надо забывать, что мама всю жизнь находилась в тени бабушки и прабабушки, состоявшихся врачей. Прабабушка так вообще была известным в городе стоматологом и почетным преподавателем мединститута.
Маме похвастаться было нечем. Тот период я помню как достаточно депрессивное время. Поздняя осень, затем зима. Мама целыми днями лежала в кровати, мы редко (я же простыну) гуляли — и единственным развлечением для меня была игра в куклы. Почти год мы провели в Твери, пока папа не нашел возможность забрать нас в Питер.
Денег на съем квартиры у родителей не было, и мы довольствовались комнатой в коммуналке, принадлежавшей папиным дальним родственникам. Мне было шесть лет.
Казалось бы, место жительства мы нашли, я уже достаточно взрослая, чтобы маме сидеть со мной дома, тем более скоро в первый класс
Есть время реализоваться в карьере, да еще и в Петербурге! Можно утереть нос однокурсникам с периферии, но тут подоспели новые трудности. Название им — прописка. У нас не было прописки в Питере. Этим мама объясняла невозможность устроиться на работу по профессии. Мне сложно с этим спорить: был 1995 год, а не 2021-й.
Впрочем, на работу попроще маму взяли: она устроилась соцработником. Как мне кажется, это ей не нравилось и она считала должность недостойной ее образования и опыта. Своему окружению мама рассказывала, что на работу, более соответствующую ее квалификации, она устроиться не может из-за меня. «Не берут! Маленький ребенок! Бабушек рядом нет, оставить не с кем. Она еще и болеет часто», — говорила мама.
Очень удобным объяснением нереализованности стало то, что на руках у нее маленький ребенок, который неожиданно и очень серьезно заболел. Бабушки работают, а за дочерью нужен постоянный уход. Да что там! Как ее можно оставить одну в больнице? Какая тут работа? Зато можно продемонстрировать свои знания, споря с врачами о диагнозах и методах лечения. На карьере соцработника вскоре тоже был поставлен крест.
Однажды, когда я училась во втором классе, вместо мамы из школы меня встретила ее подруга. Она отвела меня домой, где мама лежала на кровати, а вокруг нее суетилась бригада скорой помощи. Забившись в угол, я со страхом наблюдала за происходящим. Тогда я не знала, что помимо всех сложностей моя жизнь будет окрашена еще и мамиными болезнями. Впрочем, немного забегая вперед, скажу, что в те моменты, когда меня надо было срочно спасать, лечить и искать у меня самые редкие и желательно несовместимые с жизнью заболевания, мамина болезнь отступала.
Тогда мне было восемь лет, и мне объяснили, что у мамы началась мерцательная аритмия. Это заболевание сердца, при котором предсердия сокращаются в хаотичном порядке, а не одно за другим, как положено. Если они вдруг сократятся одновременно, сердце может остановиться. Болезнь эта хроническая, на всю жизнь. Она не лечится, но подбираются поддерживающие лекарства, снимаются приступы — и люди с этим живут.
Как я потом узнала, с этим очень даже неплохо живут, полной жизнью. Но не моя мама
Она провозгласила, что ее карьере конец, больше врачом она работать не сможет, а соцработником — и подавно, там же надо сумки с продуктами таскать. Она болеет, ребенок болеет, отец — бесчувственный чурбан, жалеющий деньги на лечение (как вы помните, мама любила антибиотики подороже). Тем не менее она самоотверженная женщина, которая, несмотря на невозможность работать по состоянию здоровья, живет без поддержки в чужом городе. Ее ребенок болеет, и чем дальше, тем тяжелее, запутаннее и сложнее, — но она все равно будет тянуть эту ношу, посвящая всю себя ребенку. Попробуете в чем-то упрекнуть такого человека?
Если подытожить, то моя гипотеза заключается в том, что маме очень хотелось внимания. Она не нашла сил, ресурса, уверенности в себе, чтобы реализоваться в карьере и получить это внимание благодаря профессиональным достижениям. Поэтому она решила, что получить его можно благодаря жалости окружающих и «подвигам», совершённым ради ребенка.
Психиатры отмечают, что нередко встречаются случаи, когда у одного человека есть и обычный, и делегированный синдром Мюнхгаузена. Я думаю, это как раз случай моей матери. Началось все с мерцательной аритмии. С того самого дня, когда я сидела, забившись в угол, и смотрела, как врачи колдуют над мамой, я начала жить с мыслью, что она может умереть в любой момент и я тогда останусь одна.
Я часто прокручивала в голове, как буду жить и что делать, если мама умрет. Фильмы, в которых матери погибали, производили на меня большое впечатление. Прекрасный фильм «Мачеха» со Сьюзен Сарандон и Джулией Робертс был для меня самым страшным триллером. Все это подогревалось словами мамы о том, что, кроме нее, я никому не нужна и никому нет до меня дела, даже отцу. Без нее я ничто!
Когда мне было десять лет, я буквально каждый день думала: а не умрет ли моя мама сегодня?
Я представляла, как надену черную шляпу с большими полями и пойду рассказывать подружке и ее семье о трагедии. Я мечтала, чтобы мама дожила хотя бы до моих 18 лет. Когда я совсем недавно сказала маме, что она в моем возрасте (мне сейчас 34) жила за счет папы и бабушек, она возмутилась так, будто я сказала, что петухи мяукают. Хотя о чем я думала, когда говорила это? Мне уже совершенно очевидно, что спорить с ней бесполезно.
Каждое лето мы ездили к бабушкам в Тверь. Маму обследовали, как только могли. Подбирали лекарства, то одни, то другие. В итоге назначили очень дорогие. Однако, по маминым словам, иначе было нельзя. Однажды, пока я вместе с ней сидела в очереди на консультацию, мы разговорились с женщиной с постоянной формой мерцательной аритмии.
Мне, ребенку, было непонятно, почему моя мама с периодическими приступами работать не может, а эта женщина очень даже может. Я задала вопрос маме. Ответ был невнятный, но именно такой я получала всякий раз, когда спрашивала, почему люди с той или иной болезнью живут полной жизнью, работают, путешествуют, а мама так не может. «У меня другая форма! У меня не так, как у них, они могут, я нет. Если бы у них было как у меня, они бы тоже не смогли работать», — примерно таков был ее ответ. Понятно, что он говорит о нежелании вообще отвечать.
Мерцательной аритмией, конечно же, дело не ограничивалось. Мама с жаром, с целеустремленностью и настойчивостью, сравнимыми с теми, с которыми люди пробиваются в бизнесе или строят карьеры, пыталась найти у себя рак. Я сбилась со счета, сколько раз в детстве мое сердце замирало от очередной новости о возможной онкологии у мамы…
То она искала рак яичников, то ее родинка была похожа на злокачественную, то болел кишечник, то желудок, то грудь, то поджелудочная железа. Один раз даже дошло до операции. Это была попытка найти рак матки. Врачи подозревали миому, которая с равным успехом могла быть доброкачественной и злокачественной. Как я поняла с маминых слов, они не были уверены, нужно ли делать операцию. Из-за лишнего веса и спаек на УЗИ было плохо видно, есть что-то или нет. Мама, конечно же, была уверена, что есть. У нее тянуло живот, были выделения на белье и еще целый букет симптомов (опять же, с ее слов). Так она оказалась на операционном столе.
Когда ее разрезали, ничего не нашли, а миома матки, которая могла перерасти в рак, оказалась не более чем плодом воображения
Безусловно, первый вопрос, который возникает: как так вышло, что здорового человека оперировали? Прежде всего, хочу сказать, что, как бы ужасно это ни звучало, для людей с синдромом Мюнхгаузена это в порядке вещей. Перенесенная операция — яркое подтверждение того, что болезнь настоящая. Для таких пациентов операционный стол не страшное, а скорее привлекательное место.
В случае с моей мамой врачи сомневались. На УЗИ действительно не было видно, есть образование в матке или нет. Если бы мама ни на что не жаловалась, думаю, вряд ли дошло бы до операции. Однако она жаловалась, да еще как. При неоднозначном заключении УЗИ, обширном списке жалоб и желании самой пациентки лечь под нож операция состоялась.
Если бы меня на любом этапе жизни — в детстве, юности или уже после 20 лет — спросили, что я по этому поводу думала тогда, то я бы ответила, что безумно переживала за маму. В то время я словно была под чарами и, безусловно, верила всем ее словам.
Когда у матери случался сердечный приступ, я бегала вокруг нее, исполняя желания, сидела дома, потому что «а вдруг станет хуже», и не позволяла себе радоваться, если очередной ее или мой диагноз ставили под вопрос. Меня словно накрывало черной вуалью, я жила как на войне, где каждый день мог стать последним, где каждую минуту надо быть готовой к смерти.
