«Я так хотела на свидание, а мне всего 12»: история об одном постсоветском лете

Всего на конкурс поступило более 400 текстов, из которых редакция Psychologies.ru выбрала дюжину для публикации на сайте. И сегодня мы хотим поделиться рассказом «Усталость 1993».

Усталость 1993

Под ногами теплая, легкая вода, закрывающая ступни, под кожей ступней песок — светлый, чистый. Я иду по дну ручья. Вот самые счастливые моменты моего лета. А может, и всей жизни.

Я на каникулах в деревне у тети и дяди. Дядя только для меня, двенадцатилетней, — он на самом деле еще парень, ему 24 года. Женился на тете «по залету», но перестроиться на новую жизнь не смог и жил как до женитьбы: вечером уходил в клуб, возвращался под утро, ел на кухне прямо из кастрюли поварешкой суп и ложился к тете под мягкий бок. Их сыновьям-близнецам было по пять лет.

Как-то я набрела на небольшой ручей за тетиным огородом и стала ходить туда каждый день. Стоило мне погрузить ноги в воду, как становилось спокойно: мысли текли так же плавно, чисто, тихо, но безостановочно, как ручей. 

Я очень устаю от людей и прихожу на ручей, чтобы набраться сил и жить дальше среди них. Еще день. Жаль, что ручей через триста метров уходит в трубу, под дорогу, и мне нужно идти обратно. С другой стороны — огороды соседей, и я боюсь столкнуться с ними. 

— Что ты тут делаешь? — спросят меня. 

И что я скажу? Что прячусь? Нормальные люди так не говорят. 

Тетя смотрела на меня с подозрением:

— Что ты там делаешь?

Дядя же кричал, что я хожу туда стирать свои грязные трусы. Были даже подозрения, что я там с кем-то тайно встречаюсь, с кем-то из мужчин. Это казалось им логичнее, чем то, что я просто хожу по ручью туда-сюда. Потом все прекратилось. 

Как-то тетя разрешила мне остаться в клубе после кино на танцы. Я сидела в зрительном зале. Парни с девушками танцевали медленные танцы, и мне хотелось туда, в этот мир, где у людей есть ритуалы, знаки одобрения и принятия. Я хотела быть принятой в эту игру. Это все из-за Сережки — высокого блондина с грустным лицом. Он был на три года старше меня и жил в красивом большом доме на повороте, в саду которого цвели розы. Красивым было все вокруг Сережки. Волосы длинные падали на высокий лоб. Модная джинсовка не нарочито сползала с плеча. 

Сережка пригласил меня на медленный танец. Было это настолько неожиданно, что я даже оглянулась по сторонам: к кому это он обращается? Но он обращался ко мне.

— Потанцуем?

***

Тетя только смеялась, когда слышала вопли дяди «про трусы». 

— Ты срешься, что ли? — спрашивала она меня и хохотала. 

Я снова уходила на ручей. Смотрела, как вода обтекает лодыжки. Медленно. Ручей никуда не спешит. 

Тетя была еще совсем юной: она только окончила техникум, когда встретила дядю. Помню ее фломастеры в тумбочке в нашей городской квартире. Мне нельзя было их трогать, и я боялась даже приоткрыть дверцу тумбочки. Открывала ее на сантиметр, видела фломастеры и закрывала снова. Мне казалось тогда, что тетя очень счастливая, легкая. Помню ее волнистые волосы, розовые щеки, платьице, ее смех, когда она забегала на минутку к нам после занятий перекусить домашнего. Она была девочкой, а потом сразу мамой. 

Сейчас она работает в детском саду, куда ходят ее близнецы. Я рассматриваю фотографии в альбоме. Вот Новый год: тетя — Снегурочка, дядя — Дед Мороз, они держат на руках сыновей-«зайчиков». Их лица сияют на фоне огромной новогодней елки. И я понимаю, что я чего-то не понимаю. То есть ничего не понимаю. Я слышу с летней веранды, где живу, как дядя кричит, что-то грохочет, тетя рыдает, выбегает из дома в ночнушке, прячется в бане, а потом они снова сидят в обнимку. А вечером дядя сидит в обнимку с Гелькой у клуба. А на новогоднем фото их улыбки излучают столько простой радости. 

 ***

Сережка шептал мне на ухо: «Как тебя зовут? К кому приехала?» Танцевать он умел и говорил так спокойно, уверенно — наверное, много раз приглашал девушек танцевать. Для меня этот танец оказался мукой. Я была так напряжена, что после сразу выбежала из клуба. Стояла на крыльце, пытаясь отдышаться. Сережка вышел и спокойно сказал:

— Давай завтра встретимся, погуляем?

Я согласилась, а нужно было сказать ему, что мне всего двенадцать лет. С виду мне можно было дать пятнадцать. Но я так хотела на свидание. 

Целый месяц мы с Сережкой встречались в восемь вечера на остановке. С ним всегда был Саня толстый. Втроем мы гуляли по деревне, выходили за деревню, шли на Поклонницу — большую сопку, собирали там землянику под соснами. Все это время я думала, почему мы не можем гулять без Сани, все это время я хотела остаться с Сережкой наедине. Узнать, как это будет. 

Они часто шутили и смеялись так, что я не понимала смысла. Саня поглядывал на меня со смешком во взгляде — я чувствовала его намерение задеть, и мне было неуютно. 

— Ты с ними обоими, что ли, трахаешься? — спрашивал дядя.

— Ой, да на хрена она им нужна, малолетка? Сережка нормальный парень, у него в Питере наверняка девка есть, — говорила тетя. И снова хохотала. 

— Так ты с кем из них мутишь? — спрашивал дядя.

Я не знала, что нужно ответить. 

У меня были месячные, тетя велела мне сидеть на туалете, чтобы не тратить прокладки. А дядя кричал, чтобы я убиралась из туалета, так как ему противна даже мысль о том, что у меня там течет. Он кинул в меня, стоявшую в туалете, литровую стеклянную банку с водой. Брызги полетели мне в лицо, банка упала у ног и покатилась с глухим стуком по деревянному полу. 

— Я не хочу это видеть! Лучше сиди на речке, больная! И подмывай себе все тоже там!

Он был сильно с похмелья. Красный, измученный, жалкий. 

— Я даже потею спиртом, — говорил он, лежа на диване возле телека и страдая, — от меня, чуешь, пахнет цитроном? Я два литра цитрона вчера выпил. 

Он легко переходил от брани к доверительной беседе. 

С сыновьями дядя играть не хотел, а они любили его и, пока он «умирал с похмелья» на диване, ползали по нему как по горе. Темные шторы всегда были плотно задернуты. Маленькие волчата в полумраке тихонько шептались и хихикали вокруг своего папки, он только вскрикивал на них, когда бубнеж мешал слушать телевизор. 

Тетя сидела в своей светлой маленькой комнатке, запрокинув голову вверх, пока слезы текли по щекам и на шею, и на ее огромную грудь. Она смотрела голубыми глазами в окно, но не видела ничего. Так тихо она сидела полчаса, потом выходила и кричала:

— А ну пошли во двор играть! Отстаньте от батьки!

***

Я перестала понимать, зачем хожу на встречи с Сережей и Саней. Сережа очень красивый, умный мальчик из Питера — это лестно, что он гуляет со мной, но назначение этих бесконечных прогулок мне было непонятно. Я не знала, как нужно жить, я думала, что другие знают, что Сережа и Саня знают. Я шла на встречу с ожиданием чего-то, но вот прошло уже полтора месяца, а все каждый день повторялось снова и снова. Были радость и удивление, когда он пригласил меня танцевать, когда позвал гулять. Было страшно идти в первый раз на остановку. А потом… ничего. Я чувствовала тоску и злость на себя. Что же со мной не так? 

Сережа любил рассказывать о своей заветной мечте. В 18 он получит права и пойдет работать дальнобойщиком в Совтрансавто. Нежный, бледный Сережа с тонкими длинными пальцами и грустными серыми глазами менялся, когда говорил о том, как станет дальнобойщиком. Он краснел, размахивал руками. Меня мучило, что я не могу быть причастной, ничего не чувствую, не понимаю Сережу. Мне только закладывало уши. 

Когда они провожали меня до калитки, Сережа напевал песню, которую я никогда не слышала: «Донт гоу бикоз ай лов ю». Однажды он спросил:

— Знаешь, о чем здесь поется?

— Нет, — сконфузилась я. 

— Не уходи, потому что я люблю тебя, — сказал и посмотрел прямо на меня.

Я покраснела.

— Это перевод с английского, — уточнил.

Я открыла калитку и пошла к своей веранде. 

***

В тот вечер Саня шутил особенно жестко. Намекал на мою тупость. Я это понимала и даже была согласна с ним. Житейски я была, действительно, тупа. Я не понимала людей и не знала, как сделать так, чтобы они меня поняли. Я всегда скучала, ничего не говорила, быстро уставала. Во время этих прогулок я была будто заперта внутри себя. И меня тянуло назад, к ручью. 

Начиналась гроза. Ветер усиливался. Небо темнело. Саня шел и размахивал палкой, вот-вот заденет меня. Ему это нравилось и смотрел он на меня с вызовом. Я вдруг резко повернулась и пошла прочь. Дождь забарабанил по моей макушке. Сразу стемнело. Сережка догнал, преградил путь и взял меня за плечи своими длинными красивыми пальцами. Я подумала с ужасом: «Господи, сейчас он опять начнет говорить „донт гоу бикоз ай лов ю“». Я просто не выдержу этого. Он стоял передо мной весь мокрый и отчаянный. 

— Я тебя люблю, дурочка!

И я опустила голову. Защипали веки, лицо само сложилось в гримасу плача. И слезы, теплее дождя, потекли по щекам. Мы пошли вдвоем, наконец-то, впервые в темноте под дождем. Он обнимал меня. Я не видела дороги за сильным ливнем и слезами. Когда дошли до моей калитки, он вцепился в мою руку.

— Можно, я тебя поцелую, — сказал он, содрогаясь.

Я легко кивнула и ожидала поцелуя, пока он склонялся ко мне, а он едва коснулся губами моей правой щеки. На следующий день я увязалась с дядей в клуб и больше не ходила на остановку. 

Я так устала, что тут не помог бы ручей. Нужен был целый океан, чтобы окунуться в него с головой и, перестав шевелить ногами и руками, погружаться в воду, пока все не прекратится навсегда.