Мы едем за стоп-сигналами принадлежащей Джерри Kia, чтобы поужинать в Red Lobster, очередном ярко освещенном островке американского сетевого общепита в океане парковки. Войди в ресторан — и, прежде чем тебе покажут столик, ты встретишь заключенных, емкость с обреченными омарами. Они ждут казни в маленьких резиновых наручниках, сковывающих неподвижные клешни. Их камеры разделяют стены из матового оргстекла. Они смотрят на нас снизу вверх немигающими глазами.
«Выбирайте!» — ухмыляется Джерри. Я стою как Калигула в водонепроницаемой ветровке и пытаюсь решить, кому из них суждено умереть. Они наползают друг на друга, чтобы лучше нас разглядеть.
У Чарльза Аддамса есть карикатура, о которой я иногда думаю. Два полуодетых палача стоят в кирпичном алькове, своего рода раздевалке, перед отсечением головы. Они в капюшонах и плащах и натягивают свои длинные черные рукавицы. Один опирается на свой топор и говорит другому: «Я смотрю на это так: если это не сделаем мы, сделает еще кто-нибудь».
Эта картинка всплывает у меня в голове и сейчас. Кто-то уже обрек этих омаров на смерть, и если не выберу я, то это сделает другой человек. И тем не менее у меня не поднимается рука. Я не могу нажать на кнопку и лишить лобстера жизни. Я говорю Джерри, что закажу что-нибудь другое, и он смеется. Мы с Клинтом глядим в емкость, а Джерри ходит по заведению и машет сотрудникам. Здесь его тоже знают. Он уже на полпути к столику, а я все еще взвешиваю степень своей вины рядом с этими двухкилограммовыми ракообразными.
Едва я усаживаюсь на свое место за перегородкой, как Джерри начинает рассказывать мне, что это Господь дал ему должность, заключающуюся в убийстве людей
Поэтому, если я приехала разбираться, почему именно он выполнял эту задачу, мне придется поговорить с Богом непосредственно. «У него были свои причины. Я не спрашивал, зачем это нужно, а просто согласился. Я не сам в это ввязался. Вы думаете, в 24 года… черный парень на такое пойдет? — он смотрит с недоверием, а потом пожимает плечами. — Казни были бы независимо от того, я это буду делать или не я. Потому что у государства есть такое право».
У меня перед глазами снова всплывает та карикатура Аддамса. Я бросаю взгляд на лобстеров. Джерри берет меню и говорит, что не знает, как насчет нас, а он закажет максимальный набор — Ultimate Feast.
Пол Фридланд в книге Seeing Justice Done: The Age of Spectacular Capital Punishment in France («Наблюдение за свершившимся правосудием: эпоха впечатляющих смертных приговоров во Франции») пишет, что образ палача как руки закона, как человека, исполняющего спущенный сверху приговор, появился относительно недавно и эту идею целенаправленно внедряли реформаторы эпохи Просвещения. Они пытались построить новую, другую систему наказания, рациональную и бюрократическую, которая распределяет ответственность — а значит, и вину — среди многочисленных шестеренок огромной системы.
До этого, по крайней мере во Франции, палачей считали существами необычными
Они были отверженными и подвергались всеобщему осуждению, а их «прикосновение оскверняло настолько, что они не могли контактировать с людьми и предметами, не изменив их глубочайшим образом». Палачи жили на окраине города и женились в кругу себе подобных. Эта должность обычно была наследственной: если в твоих жилах течет кровь палачей, ты обречен так же, как если бы сам опустил лезвие гильотины. После смерти палачей хоронили на отдельном участке кладбища из страха, что их присутствие — живыми ли, мертвыми ли — осквернит других членов общества.
Они были неприкасаемыми в прямом смысле: им давали ложки с длинными ручками, чтобы брать продукты на рынке, а чтобы нельзя было спутать их с «кем-то достопочтенным», были придуманы особые знаки различия. «На протяжении всего начального периода Нового времени, да и в ходе революции тоже, — пишет Фридланд, — пустить слух о том, что кого-то видели за ужином с палачом, было эффективнейшим способом запятнать репутацию этого человека». Джерри вежливо дает сигнал официанту, что мы готовы сделать заказ.
«А заключенные знали, что это вы будете нажимать на кнопку?» — интересуюсь я. В тюрьме много времени на размышления, поэтому я предполагаю, что у них были свои теории в отношении надсмотрщиков и капитанов. Палач — это не работа на полную ставку.
«Не-а, — говорит он, качая головой. — Хотя некоторые догадывались. Они доходили до конца и начинали: „Гивенс, могу поспорить, что это ты будешь включать рубильник!“ А я отвечаю: „Нет, дружок, не я“. Я что, должен всем рассказывать, кто я такой?! Поэтому я отделывался шутками: „Это не я, приятель. Забудь“».
Во времена Джерри казни назначали на одиннадцать вечера
Их устраивали как можно позже на случай, если в последнюю минуту будет подана апелляция, а лишний час оставляли, чтобы учесть возможные проблемы с оборудованием (если не уложишься до полуночи, придется ждать, пока суд назначит новую дату). У Джерри было много бессонных часов, чтобы думать на эту тему и смотреть, как часы отсчитывают время до отсрочки или приказа, продолжения жизни или смерти. Его работа была подготовкой — заключенного и себя самого.
«Я готовил парня перейти к следующему этапу жизни, — объясняет Джерри, накалывая вилкой глубоко зажаренную креветку и скользя тарелкой по столу. — Я не знаю, куда он попадет, этот вопрос остается между ним и его Создателем, между ним и Богом. А приготовить — уже мое дело. Как подготовиться к тому, что тебя убьют? Я изучал человека, беседовал, молился вместе с ним. Потому что это все для него в последний раз».
Пока в тюремных стенах Джерри помогал человеку привести в порядок духовные и практические дела, за воротами тюрьмы собирались сторонники смертной казни. Они продавали футболки, держали плакаты, радовались. Неподалеку вокруг своих свечек устраивали молчаливое бдение противники. Приговоренному часы казались минутами. Для палача секунды тянулись так, как будто стрелки часов прилипли.
Как психологически подготовить себя к тому, чтобы завершить жизнь человека, о котором заботишься в качестве надсмотрщика? «Я отбрасывал все лишнее, — произносит Джерри, — и сосредоточивался на том, что предстоит сделать. Я ни с кем не разговаривал. Я даже не смотрел в зеркало, потому что не хотел видеть себя как палача». Радушный официант проходит и доливает нам напитки, а я рисую в воображении мужчину, который не хочет видеть себя в зеркале.
«Ваша жена все это время ни о чем не подозревала. У вас не возникало желания с ней поделиться?»
«Нет, потому что, если бы моей женой были вы и вы знали бы, что у меня казнь, весь стресс, который мне приходится испытывать, перешел бы и на вас тоже. Вы бы чувствовали за меня. Поэтому я всегда ее от этого оберегал».
Все штаты разные, но личность палача обычно скрыта туманом не только от заключенного и свидетелей, но и от его коллег по команде
Не должно быть ощущения, что они делают что-то в одиночку. Иногда две кнопки нажимают синхронно, и автомат решает, какая из них сработает, а затем запись стирается — никто не будет знать наверняка, что это он нанес электрический или химический удар. Если между тобой и действием стоит много робототехники, можно обмануть себя и поверить, что почти ничего не произошло, как при управлении боевым беспилотником. В других случаях сам человек распыляет свою ответственность.
Льюис Лоус проработал в тюрьме Синг-Синг надзирателем с 1920 по 1941 год и руководил казнью более чем 200 человек обоего пола на электрическом стуле, но в момент включения рубильника отворачивался. Такая уловка позволяла ему утверждать, что он никогда не видел казни.
В команде Джерри, как и во всех других подобных коллективах, задачи были распределены так, чтобы ни один человек не нес на своих плечах все бремя целиком. И тем не менее только Джерри нажимал на кнопку на панели управления. Только Джерри видел, как смертельное вещество идет из шприца в его руке по трубке в вену человека, пристегнутого к каталке.
Даже при такой однозначности — а может быть, как раз из-за нее — он сумел поставить между собой и убийством барьер. Джерри верил, что смерть — это не конец, потому что после этого есть другая жизнь. Его веру, проведя достаточно лет в ожидании казни, разделяли и многие заключенные.
Даже бывшим атеистам нужно было на что-то надеяться, необходима была какая-то высшая сила, у которой можно попросить прощения, после того как в нем отказало государство
Они нуждались в надежде на вмешательство, отсрочку приговора в последнюю минуту, в какой-то силе, которая заставит зазвонить телефон на стене комнаты смерти. В этом тоже есть ирония — ожидать снисхождения от того самого парня, который позволил людям казнить его единственного сына.
Кажется, все задействованные в этом процессе — заключенные, надзиратели, политики, отказывающие в помиловании судьи — перекладывали груз ответственности на Бога. Я всегда с подозрением отношусь к любому, кто прикрывается религией как щитом или ставит ее посредником. Для меня это признак, что человек предпочитает не слишком задумываться о том, что делает сам: какая разница, если ничего не решаешь, а всего лишь следуешь приказу свыше? В таком месте, как этот дом смерти в Виргинии, действующие лица выводят на сцену мягкие очертания Бога и переключают на него внимание.
Но у Джерри все эти объяснения выглядят придуманными задним числом, как первый черновик с противоречиями и дырами в сюжете. Он рассказывает, что Бог поставил его на эту должность и что он делал Божью работу. Джерри говорит, что каждый день беседует с Ним.
Когда же я интересуюсь моментом начала этих бесед, то он называет дату, которая наступила через много лет после увольнения
Временная шкала не сходится: он не обращался к Богу, будучи в той камере, он не разговаривал тогда ни с кем. Сколько я ни подталкиваю его к ответу, сколько ни стараюсь перефразировать свой вопрос, мне так и не удается выяснить, что было в его голове во время тех первых казней. О чем он думал, когда надевал свою отутюженную униформу, стараясь не смотреть на себя в зеркале, и целовал на прощание жену? Может быть, он и сам уже не вспомнит. Человек старается убрать травмы подальше в темноту. Мы строим нарративы с белыми пятнами, чтобы себя спасти.
Можно сколько угодно перекладывать вину на Бога, судью и присяжных, но у человека, казненного государством, официальной причиной смерти в свидетельстве все равно значится «убийство». Можно верить, что это необходимое и справедливое воздаяние за ужасающие злодеяния, однако «механизм смерти не может работать без человека, которые вращает ручки», как писал Дэвид Доу, основатель старейшего в Техасе проекта поддержки невинно осужденных.
В данном случае эти человеческие руки — руки Джерри. Ему приходится с ними жить. Я возвращаюсь к этому раз за разом, пока официант наклоняется забрать пустую посуду, и вижу, что вывожу его из себя своим непониманием.
Он не сердится, а безмятежно улыбается. Его явно забавляет очевидность этой темы и моя наивность
«Слушайте, — говорит он, опираясь на край стола и сжимая в кулаках столовые приборы. — Я не убивал никого ради себя. Их бы так или иначе убили. Я только по долгу службы нажимал на кнопку. Я — последнее звено в цепочке решений, я последний, кто должен отвечать за то, что он натворил. Понятно? Он прекрасно знал, во что лез, когда шел убивать свою жертву. Он потерял право на жизнь. Он сделал неправильный выбор, а казнь — следствие. Это самоубийство, дорогая моя. Все так и есть».
Мы смотрим друг на друга над руинами салфеток и рыбы. Я молчу. Я не знаю, что сказать. Он годами — в тюремных стенах и за их пределами — строил себе психические подпорки, благодаря которым может идти по жизни не спотыкаясь. Кто я такая, чтобы пытаться их разрушить?
Джоан Дидион писала в «Белом альбоме» (The White Album): «Мы рассказываем себе разные истории, чтобы жить... В самоубийстве мы ищем проповедь, в убийстве пяти человек — социальный или моральный урок. Мы интерпретируем увиденное, выбираем из множества вариантов самые пригодные». Даже главари эскадронов смерти во время индонезийского геноцида 1965 года, задушившие гарротой бессчетное число жертв и омывшие крыши домов кровью, убеждали себя, что они — классные голливудские гангстеры вроде Джеймса Кэгни.
Кто-то за соседним столиком смеется, звонки с кухни смешиваются с банальными попсовыми балладами. Джерри прежде всего обаятельный и милый — он так ведет себя с ребятами в школе, с официантами, которые знают его как постоянного клиента, и со мной он такой же.
Я просто не могу себе представить его в палаческой роли
«И все же, — начинаю я опять. — В первый раз, когда вам пришлось отнять жизнь, у вас не было сомнений, можете ли вы это сделать? Или вы знали, что способны на?..».
«Послушайте, — говорит он, вываливая на стол два последних сырных печенья из хлебной корзины. — Милочка, вы проигрываете. Я не отнимал у него жизнь. Он сам ее у себя отнял. Вот это заключенный… — Он помахивает телефоном. — Вот это река, — поднимает он пустую корзину и роняет ее на стол. — Поступил неправильно — падаешь в реку и умираешь. — Он толкает хлебную корзину как поезд между бутылками пива и чашками чая со льдом, разрезая море салфеток.
Хочешь поступить неправильно? — Он бросает телефон в корзину. — Ты умрешь. А я вот здесь, в этом большом здании с кнопкой. — В игру вступает бутылка кетчупа. — Я ее обычно не нажимаю, я ей не пользуюсь, мне это вообще ни к чему. Принимай правильные решения — и ты ко мне не попадешь, а пройдешь мимо. — Он толкает хлебную корзину — и она проплывает мимо липкой бутылки. — Не давай мне шанса нажать на кнопку. Уловили, о чем речь? Не надо валить на меня вину. Я ничего не делал и совершенно не намерен страдать от бессонницы по этому поводу».
«А у меня все-таки есть чувство, что я бы плохо спала после этого», — возражаю я.
Еще у меня есть чувство, что объяснять было бы проще, если бы мы пошли в ресторан с конвейером для суши
«Все правильно. И знаете почему? Потому что вы бы винили себя. А если бы к вам никто так и не попал, в чем бы вы себя винили? Если человек не попал в камеру смертников, в чем вы были бы виноваты? Не знаете? Давайте, давайте. В чем вы хотите себя обвинить?»
«...Если бы никто не попал в мои руки и мне не пришлось бы делать такие вещи?»
«Да».
«...Ну ведь тогда я бы ничего и не сделала».
«Прекрасно. Все так и есть, — говорит он и откидывается в кресле с видом победителя и поднимая руки так, как будто выходит из спора. Хлебная корзина стоит между нами. — Ну и как можно обвинить человека, если он ничего не совершал?»
У меня есть выражение лица, которое я делаю, когда слишком много выпила. Я прищуриваю один глаз, чтобы все вокруг не расплывалось и можно было разобраться в хитросплетениях автобусного расписания или меню в кебабной. Сейчас я трезва как стеклышко, но у меня именно это выражение. Я пытаюсь нащупать путь из нервирующиего тупика: на мои вопросы был дан ответ, но настоящего ответа нет. Джерри снова хихикает.
Чтобы верить, что он поступает правильно и хорошо, Джерри должен был подкреплять свою теорию безграничным доверием к системе правосудия
Его не было на месте преступления, он не присутствовал в суде, он не был в числе присяжных. Оставалось полагаться на то, что вся эта цепочка перед ним выполнила свой долг, устроила справедливый процесс и приговорила истинного виновника. И он действительно был убежден, что система работает. Эта вера утвердилась в нем еще в детстве, когда он подружился с двумя черными полицейскими, которые приходили к ним в школу преподавать дзюдо и карате. У них были свои машины — Джерри до сих пор помнит их служебные номера: 612 и 613. Девятилетний Джерри тоже мечтал стать полицейским, в основном потому, что хотел водить собственный автомобиль. В юстицию он тогда верил так же непоколебимо, как потом стал верить в Бога.
Сомнения в точности судебных решений заронили два события. Первым было оправдание на основе анализа ДНК Эрла Вашингтона-младшего, мужчины с интеллектом десятилетнего ребенка, насильника и убийцы, который почти 18 лет просидел в камере для смертников. До смерти под опекой Джерри ему оставалось всего девять дней.
Невиновность этого заключенного обусловила у Джерри сомнения в отношении других казней, прошлых и будущих. Уверенность пошатнулась, но с работы он не ушел. Он настроился выполнить суммарно сто казней — приятное, круглое число — и только потом откланяться. К тому моменту он уже считал себя профессионалом, и окружающие были с этим согласны. Его посылали в другие штаты, например во Флориду, расследовать некачественные казни, корректировать методику, следить, чтобы там не пользовались синтетическими губками.
Когда, как он сам говорит, первый намек не сработал, Бог решил подчеркнуть, что пора заканчивать
На этот раз мяч оказался крученый: Джерри сам предстал перед большой коллегией присяжных, был признан виновным и приговорен к 57 месяцам тюрьмы за дачу заведомо ложных показаний и отмывание денег.
Джерри продолжает утверждать, что ни в чем не виноват, и рассказывает историю, в которой совершенно не сходятся время и логика. Что-то о заряженном пистолете, спрятанном в тюремной пишущей машинке, приправленное откровениями свыше. Джерри говорит, что во время показаний в суде голова у него была забита другими вещами. Он психически готовился казнить десять человек за три месяца — самая большая нагрузка за всю его палаческую карьеру, — но не стал об этом упоминать. Разве можно признаться двенадцати незнакомым присяжным в том, о чем не можешь сказать собственной жене?
Когда его допрашивали по поводу машины, купленной на деньги от продажи наркотиков, у него была целая буря мыслей. Он утверждает, что не знал о происхождении этой суммы. Но то, что его за это приговорили, заставило его задуматься о том, что осудить можно кого угодно и за что угодно.
Именно тогда жена наконец узнала, что ее супруг последние 17 лет работает палачом штата, а Виргиния после возвращения высшей меры наказания стала уступать по числу исполненных приговоров только Техасу. О результатах его процесса сообщили в новостях, и она прочла об этом в местной газете. Джерри до сих пор не знает, кто слил информацию прессе.
