«Радуйся, дочка, что ты не в Д2»: история о первой любви и первой потере

Всего на конкурс поступило более 400 текстов, из которых редакция Psychologies.ru выбрала дюжину для публикации на сайте. И сегодня мы хотим поделиться рассказом Яны Миа «Б2 — ранен, Д2 — …», историей о первой любви и невосполнимой утрате.

Б2 — ранен, Д2 — …

Слово «навсегда» пахнет соснами.

В первый раз я, конечно, этого не знаю. Мое «навсегда» еще пахнет мамиными слезами и ананасовым соком. Старый больничный коридор с потолками до неба и окошками над дверями палат помнит эти запахи так же хорошо, как и я. Плеер в который раз жует кассетную пленку с песнями про неведомый мне Питер и странного Вову, который радуется, что у него чума, а доктор говорит маме, что едва спасли и могли и вовсе потерять.

Подслушивать — плохо, я помню, но я — соучастник, втянутый в это дело предавшим меня телом. Мне нужно знать, что прячется за сложными словами, красными буквами выжженными на моей истории болезни. И, видимо, на целой жизни.

Здесь все по-другому. Вместо обшарпанного здания — красивый новый комплекс, вместо отделений — блоки со странными названиями, а стерильные холодные палаты тут же вытесняются из помятой страхом памяти уютными комнатами. Что плохого может случиться в месте, где под крышей — огромный кабинет милой женщины-психолога с бассейном шаров и бесконечными инструментами для рисования? Особенно если за окном не промерзлая шумная столица, а умиротворение и сосны.

Слово «санаторий» отдает средством от моли — модные ребята в такое не ездят. Санатории — это для старых фильмов про голубей — стыдно признаваться, что вместо сериалов и американских мультфильмов я почему-то полюбила смотреть советское кино.

Когда-то потом я даже найду общие черты у этих героинь, а пока смотрю на лес и стоящий отдельно корпус Д2. Все эти условные названия напоминают игру в «Морской бой»: А1 — ранен, Д1 — ранен, Д2… Мимо в этом перечне не бывает. Те, у кого мимо, не ездят в санатории посреди учебного года. Я езжу. Я — Б2: ранен, ранен, но пока держусь.

Медсестры — а они тут все же есть — смешно величают меня Птичкой и любуются моей длинной косой. И я даже больше не болезненная заучка, которую весело гонять по школьным коридорам. Здесь, в маленькой жизни на месяц, мы все интересные и немножко смелые. В первый раз ты не знаешь еще, что встретишь вот этих людей через год, через два и даже три.

Но первый раз, первый заезд — это о новой жизни, о шансе сменить статус «больная» на «такая, как все здесь».

Процедуры, уроки, ночные гадания с соседками по комнате, прогулки по лесу, качели, на которых так весело подлетать… Я впиваюсь в эту жизнь, словно все происходящее — награда. А потом случается оно — восхищение. Не влюбленность, как стоило бы ожидать, нет. Искреннее восхищение талантом и артистичностью, юмором и энергией. Я с малых лет тянусь к творчеству и тяну себя в нем, так что настоящие артисты — пусть и в рамках санаторных капустников — не могут остаться незамеченными.

Два Андрея. Два вихря, на которые я гляжу — и все меркнет, все становится неинтересным и пресным, только вот эти два дурака в дрожащем пятне света. Один — худющая каланча, два метра раскатистого смеха, уши-локаторы и улыбка самого счастливого Чешира в мире. Другой — волна волос и узкий подбородок, пластичность и добрые глазища.

Они — непохожие и бесконечно живые — передвигаются склеенными макаронами по комплексу и словно переносят за собой украденный со сцены свет. Между нами пропасть в четыре года: в подростковом возрасте — год за три, как минимум. Но то ли мое сломанное и торчащее ухо мигает красным «своя» для Каланчи, то ли любовь к сцене притягивает Глазища, я вдруг оказываюсь в закулисной кутерьме, репетирую танцы и монолог с зеркалом и все смеюсь, смеюсь, смеюсь…

Ладно, может, самую чуточку я влюблена. Не в этих мальчишек, нет, а в жизнь. Впервые за последние годы я чувствую, я счастлива, и мир отвечает мне взаимностью. Вот Каланча хохочет, смешно дергает длинными худыми ногами, пока танцует под модный «Черный бумер». Я не помню людей, кто бы так счастливо жил, кто бы так радостно встречал каждый день.

— Дура-а-ак ты! — усмехается Глазища и садится на скамейку рядом со мной. Каланча корчит рожи, продолжает свой танец кузнечика в торнадо, и мое лицо едва не трескается от булькающего внутри счастья.

— Вы же останетесь до конца заезда? — я спрашиваю и замираю от страха. За спиной пальцы скрещены на удачу, чтобы Глазища сейчас не разрушил вдруг мой маленький санаторный мирок словами про отъезд.

— Мы да, до конца…

Я не замечаю быстрый — словно пас в баскетболе — взгляд, брошенный Каланче. И нервное подергивание уголка губ тоже не вижу. Я слышу самые счастливые слова: еще две недели мы вместе! Целых две недели я буду греться о свет со сцены, питаться счастьем и влюбляться в жизнь все больше и больше.

— Ты знаешь, — шепотом признаюсь Глазищам в том, что обычно новым друзьям не говорят. Старым, к слову, я не сказала тоже. — Я ведь чуть не умерла. У меня почки почти отказали, представляешь?

Он немного хмурится — светлые глаза темнеют, волосы падают на лоб, и мне хочется убрать их, но я стесняюсь. Он взрослый и красивый, он — центр вселенной этой на пару с другим Андреем, а меня занесло случайным ветром, да, к счастью, не сожгло в лихом сиянии. Глазища возвращается в привычную улыбчивую оболочку — только взгляд не успевает перестроиться. У меня внутри тепло смешивается с чем-то тяжелым и смутно знакомым.

— Все хорошо будет, Птичка!

— Откуда ты знаешь? — щеки горят, а пальцы барабанят по скамейке от смущения.

— Секрет, — он дотрагивается пальцем до кончика моего носа и разворачивается к Каланче: — Андрюх, слабо Птичку растанцевать?

— Да не вопрос!

Каланча тянет меня за руки, а я хохочу, запрокинув голову, и кружусь с ним по холлу под взгляды других детей. Я — героиня фильма. Мне так хочется быть взрослой, чтобы стать с ними наравне, чтобы мы — вместе, и влюбиться можно было по-настоящему. В Глазища, конечно, Каланча — мне почти брат-по-ушам, его я уже люблю, только чуть-чуть иначе.

Они провожают меня в утро, когда папина машина тормозит у ворот. Мне пора в большой мир — шутит Каланча, а Глазища обнимает меня крепко-крепко. Они остаются светить дальше — в Д2 заезды почему-то долгие, не такие, как у остального санатория. И мне тоже хочется быть в Д2, чтобы мое «ранен» как можно дольше имело смысл на общей картине игры. Командой ведь всегда проще.

Андреи машут мне и улыбаются, а я никак не могу объяснить маме, почему реву половину дороги домой. Я ведь не хотела в санаторий среди учебного года, я же так грустила, что снова процедуры и лекарства, я же скучала по друзьям и вообще…

И вообще я возвращаюсь через год. У меня в сумке красивые туфли на каблуке и узкая юбка. У меня даже косметика своя есть и тетрадь с собственными стихами. Мне не терпится показать их Глазищам — Каланча не оценит, а этот точно поймет. Я, может, даже совсем осмелею и приглашу на дискотеке Андрея танцевать. Между нами все еще пропасть, но теперь я чуть старше, я почти взрослая, и влюбляться мне хоть и запретил врач, но жизнь, кажется, разрешила. А лучше Глазищ кандидата в моей вселенной нет.

Мы с мамой идем в приемный, и я внутренне репетирую, как буду проситься в Д2. Вот Андреи удивятся мне! И, надеюсь, прошу всех богов на свете, что обрадуются.

— Поднимайтесь на третий этаж. Где Б2, не забыли? — медсестра протягивает заполненную историю, а во мне копятся отчаянные слезы.

— А можно мне в Д2?

— Там с другими диагнозами дети, — мягко отвечает медсестра.

— Но какая разница? Я так хочу в Д2, пожалуйста!

Мама меня одергивает, выводит в коридор, но не злится. Она перехватывает сумку свободной рукой, протягивает мне историю болезни, а потом наклоняется чуть ближе.

— Радуйся, дочка, что ты не в Д2. Там детки с онкологией.

Последняя фраза ей дается тяжело — я вижу, как наливаются блеском ее глаза за стеклами очков. Я знаю его — это покатое, сложное слово, — знаю не по фильмам и энциклопедиям. Оно звучит в голове просьбой бабушки принести пистолет и позволить уже ей уйти. Оно выглядит как потерянная мама, у которой из надежд осталась только та, что на чудо. Оно всплывает в памяти моей истерикой, когда я вижу черный платок на маминой голове. И тут я возвращаюсь в реальность — Андреи. Они из Д2, у них…

Я даже в голове не договариваю до конца. Здороваюсь с медсестрами, что рады возвращению Птички, целую маму на прощание и тут же выдвигаюсь в лес. Территория, по которой мы можем гулять, конечно, ограждена, но укромные полянки каждый санаторный знал наизусть. Идти в их корпус почему-то страшно: я ни разу там не была, я не готова сейчас вот смотреть им в глаза. А в лесу, если и встретится кто, как-то легче и привычнее.

Настю из Д2 я замечаю издали. У нее шрам на всю шею, третий заезд на полгода и стойкая ремиссия — как я узнаю после. А еще у нее между пальцев зажата запрещенка и красные глаза.

— Привет, — запах табака жжет мне горло, но я держусь.

— Птичка, — она силится улыбнуться. — Не сдавай меня только.

— Ни за что! — горячо уверяю я и мнусь с полминуты. — А Андреи тут?

Настя поднимает взгляд к верхушкам сосен. Ее шея с уродливым шрамом выглядывает из ворота водолазки.

— У Андрюхи лейкемия… была.

Свет со сцены резко тухнет даже в воспоминаниях. Как он мог так смеяться, так любить все вокруг, а сам — умирал и умирал, и умирал!

— А… — хочу сказать «Глазища», но это только для меня имя, мой личный маячок. — Второй Андрей?

— Домой уехал, — так же бесцветно отвечает Настя.

— Так он вернется? — надежда — та самая, что на чудо — вспыхивает во мне, гудит, как старый холодильник, — «смотри, мол, я есть»!

— Он навсегда домой уехал, — теперь я вижу, что она плачет. — Добыть с семьей.

Дожить — вот правильное слово. Умереть дома — так еще точнее. Я повторяю за Настей, вглядываюсь в островок потрепанного неба. Верхушки сосен кружат в каком-то странном танце — мир расплывается и становится горячим. Я плачу. Я плачу огромной болью за возможность прикоснуться к лучшим людям на земле. Мне повезло. Выходит, дважды.

Потому что Б2 — все еще ранен.

Д2 — …

А «навсегда» теперь пахнет соснами.

Навсегда.