В сентябре-октябре 2023 года Psychologies.ru, Школа писательского и сценарного мастерства и проект объявили опен-колл «Как память становится текстом». В течение месяца мы получали множество удивительных, трогательных и очень правдивых историй — о детстве и родителях, переездах и работе, любви и расставаниях.
Всего на конкурс поступило более 400 текстов, из которых редакция Psychologies.ru выбрала дюжину для публикации на сайте. И сегодня мы хотим поделиться рассказом Яны Москаленко «По парте».
По парте
В четвертом классе нас посадили за одну парту — меня и Даныча. В кабинете, где гнездилось двадцать пять десятилеток, было сонно и холодно, воздух еще не напитался теплотой дыхания. По полу скребли, топали ноги — балетки, сандали на белые колготки, кожаные туфли, как для деда в гроб, только детские — и дорожкой до третьего ряда тянулись разводы грязи, подстылой, ноябрьской.
— Воробьев, — проскрежетала Светлана Анатольевна, восседающая за учительским столом. Перед ней строго — журнал, помада «Лиловая ночь», бумажные носовые платочки. — сменка где-е-е?
— Дома забыл, Светланнатольевна, — раздалось виноватое, Воробьевское, он сидел на стуле и обтекал мутной жижей. Жижа капала с ботинок и собиралась в лужу. Светлана Анатольевна вздохнула и указала пальцем на ведро с тряпкой в углу. Пока Воробьев громыхал ведром о раковину, Светлана Анатольевна щурилась на класс и угрожающе постукивала ручкой по журналу — в назидание.
Нас посадили за одну парту. Даныч был новеньким. Новеньким-новеньким — его привели пару недель назад, когда мы уже успели пообвыкнуться, покусаться, навести порядки. Наш класс был дружным, воевали мы разве что с «Ашками», но Даныч — Данила Литвинов, как он представлялся всем, звонко, бойко, в сером костюме на вырост, маленький сотрудник филармонии, — появился не по правилам, и мы ощерились.
— Литвинов Данила, — повторял Даныч нараспев, когда Светлана Анатольевна, проходясь по списку, называла его фамилию. Мы отфыркивались, по рядам проскакивало пренебрежительное — «Даныч, Даныч, Даныч». Даныч хмурился, прятал глаза, съеживался. Я улыбалась и кивала остальным.
Мне хотелось, чтобы он был тише. Мне хотелось не видеть его совсем
Снег выпал поздно, зато сразу схватился — за пару уроков школьный двор припорошило. Красные обледенелые пальцы, перепачканные колени, комья льда в разношенных полусапожках. Мы гнали Даныча через спортивную площадку, футбольное поле, до дыры в заборе, через которую все пролезали Красноармейскую.
Даныч за месяц не прижился. Он был дурацкий: стихи рассказывал раскатисто, с выражением, перетаптываясь с ноги на ногу, с аппетитом уплетал макаронную жижу в столовке, хотя даже теть Вера морщилась, разваливая ее по тарелкам. Даныч смотрел на одноклассников огромными серыми глазами и, несмотря ни на что, ласкался. Он делился конфетами, которые носил в целлофановом пакете, и смеялся громче всех, когда мы — я — издевались над ним.
Даныч сдавался только в моменты, когда, сбившись в оголтелую свору, мы преследовали его после занятий. Я всегда шла позади, но следила — Воробьев, на ходу скатывая в варежках снежки, обстреливал Даныча то по ногам, то по затылку, другие наскакивали на него, отставали, позволяя перевести дух, набрасывались снова. Мы нападали, пока Даныч не срывался — он бежал, мы следом. От чужого страха в груди теплело, или это просто зимний воздух нагнетался на частых вдохах. Даныч бежал — через дыру в заборе, по Красноармейской, еще пару кварталов. Даныч бежал, пока мне не надоедало.
Нас посадили за одну парту. На уроках мы бодались плечами, склонившись над одним учебником по окружающему миру. Красивые, с глянцевыми страницами — их выдавали один на парту. Я шикала на Даныча и щипала его за ляжки, он повизгивал. Так мы возились, пока Светлана Анатольевна не пригрозила:
— Тарасенко, а ну оставь, дневник давно на стол ко мне не приносила? — я затихла, но ненадолго. По правде, никогда не приносила. Я хорошо училась, и этого было достаточно, чтобы учительские придирки сводились к незлому пожуриванию. Я продолжала, потому что хотела нащупать границы чужого терпения — оно, раскаленное, покалывало на подушечках пальцев. Даныч краснел, наливался от подбородка до ушей, а я щипала. Он сжимал пальцами парту до бледных костяшек. Я не смотрела на него, только скручивала-скручивала один и тот же участок кожи.
Сдерживание сопение Даныча растекалось по классу, оседало — все тем же теплом — у меня в животе
— Светлана Анатольевна, — в дверном проеме показался фиолетовый шиньон Юлии Геннадьевны, она была у «Ашек» классной и пахла больницей, — м-хм-м-можно вас? — причмокивая губами в оттенке «французский акцент». Светлана Анатольевна вышла, напоследок одними губами — т и х о — размазала тишину по классу.
Даныч тут же заскулил в голос и, отскочив от меня, практически навернулся со стула. Дети негромко заулюлюкали, но с каждой секундой нарастало, разливалось одобрительное волнение. Даныч отбивался.
— Отстань, отстань, отстань! — он вопил, размахивал руками, и мне прилетело по плечу — боль резанула кожу под рубашкой, гомон затих на несколько мгновений, скрутился в жгут и взорвался с новой силой. Даныч зажмурился — может, почувствовал, что заступил за черту, и теперь никто — ни он, ни я, — не могли разлепиться. Такие были правила. Я схватила Даныча за волосы на затылке — пряди мягкие, длинные, запросто стянулись в кулаке.
Нас посадили за одну парту. Я бью Даныча о парту лицом. Меня затошнило, оторопь проползла холодком по спине до копчика. Я больше не могла пошевелиться, а Даныч продолжал биться — несколько раз приложился лбом о вышкобленные ключами и ручкой — В+Я, СА дура, литрашляпа. Он делал это сам — с воодушевлением, как делал все в принципе. Я в панике оглянулась на остальных. Они смотрели, и я не могла разжать ладонь, не могла его отпустить.
Даныч бился, пока ему не надоело. Когда вернулась Светлана Анатольева, мы успокоились, досидели до звонка, а перемену Даныч проплакал в туалете. С тех пор мы молчали.
Я сидела на краю стула, потела в тесной белой рубашке, бессмысленно пялилась на доску и изломала пять карандашей
Класс принял мою победу, всем наскучило и больше никто не обращал на нас с Данычем внимания. Теперь мы делили унижение только на двоих. Я избегала Даныча на переменах и не притронулась ни к одной конфете, которые он — черт бы его побрал — продолжал подсовывать мне под локоть. После уроков Воробьев, вооружившись снежковыми снарядами, ломился к дыре в заборе до Красноармейской, пока как-то в среду я не рявкнула:
— Забей! Достало уже, — и свора рассосалась по двору, замаялась. Уже насовсем.
Нас посадили за одну парту. С двадцатью пятью десятилетками почти случились зимние каникулы, мы ленились и скучали, не разбирая разницы между чтением и ИЗО. Даныч сидел, подперев одной рукой голову, и, то и дело сдувая челку с лица, рисовал на полях тетради — пухлая, плотная, девяносто шесть листов, такими не разрешали пользоваться. Я украдкой пялилась — на наклейки, цветные росчерки граффити, на то, как Даныч — будто с досадой — вырисовывал Д А Н Ы Ч.
От стыда меня укачивало, он забивал мне голову, нос. Я рванулась, выхватив у Даныча ручку, и взялась заштриховывать. Я вымарывала Даныча, продрав в тетради дырку. Чтобы подписать ниже — Данила Литвинов.
