Культура публичной порки: почему мы так любим «казнить» провинившихся знаменитостей

Примеры

Сэр Тим Хант

В 2015 году сэр Тим Хант, получивший в 2001-м Нобелевскую премию по физиологии и медицине за открытие белков, управляющих делением клеток, выступил с лекцией на Всемирной конференции научных журналистов в Сеуле (Южная Корея). Когда его попросили высказаться о вкладе женщин в науку, он решил начать с шутки: «Позвольте мне рассказать вам о своих проблемах с девушками. Когда ты находишься в лаборатории, происходят три вещи: ты влюбляешься в них, они влюбляются в тебя, а когда ты их критикуешь, они плачут». Было понятно, что говорится это в шутливом тоне, ибо тут же он сказал: «А теперь серьезно…» — и далее продолжил лекцию, исключительно положительно оценив роль женщин в науке. Однако его шутка попала в Twitter и получила широкую огласку, вызвав гнев и негативные отзывы в прессе.

Ханта вынудили уйти с поста почетного профессора факультета естественных наук Университетского колледжа Лондона и из комитета по присуждению премий в области биологических наук Королевского общества. Ему дали понять, что если он немедленно не подаст в отставку, его уволят. Позднее несколько ученых выступили в его защиту, в том числе и женщины-коллеги, рассказавшие о том, как он помогал им в научной работе.

Его жена Мэри Коллинз сама была выдающимся ученым. Но в разгоревшемся скандале, вызванном злокозненным твитом, дать отпор было невозможно. В одночасье он стал изгоем.

Жюстин Сакко

В книге «Итак, вас публично опозорили» Джон Ронсон рассказывает историю Жюстин Сакко, PR-директора интернет-компании IAC. 20 декабря 2013 года она летела авиарейсом из Нью-Йорка в Кейптаун. Во время пересадки в Хитроу она отправила несколько твитов юмористического характера. Один из них был такой: «Лечу в Африку. Надеюсь, я не подхвачу СПИД. Шучу — я же белая». В течение получаса она заглядывала в Twitter, но не было ни одного отклика. Сам полет занял одиннадцать часов, и почти все это время она спала. Приземлившись, она узнала, что за эти часы стала главной темой в Twitter. Она потеряла работу. Ее осуждали блогеры и знаменитости во всем мире. За одиннадцать дней, прошедших после отправки ею твита и до конца декабря, ее имя гуглили 1 220 000 раз.

Новая среда социальных медиа сделала практически любое публичное высказывание необычайно опасным. Один журналист признался Ронсону: «В случае с соцсетями я вдруг почувствовал себя так, словно хожу на цыпочках вокруг непредсказуемого, злобного, неуравновешенного родителя, который в любой момент может вмазать». Социальные сети, по сути, вернули практику публичного унижения («шейминг») — тот грубый произвол, который существовал до Нового времени и еще встречается там, где правоохранительная система неэффективна и поэтому соблюдение общественных норм обеспечивают, не имея на то официальных юридических полномочий, группы добровольцев-линчевателей.

Лишь в одном отношении эта новая форма унижения может играть важную позитивную роль. Она позволяет тем, у кого при других обстоятельствах не было бы ни времени, ни денег, ни ресурсов, привлечь внимание общественности к недостойному поведению. Я имею в виду случаи сексуального домогательства и педофилии, вскрывшиеся после обвинений кинопродюсера Харви Вайнштейна и ряда католических священников. И публичное разоблачение, и публичное унижение в данном случае были уместны.

В таких случаях социальные сети предоставляют право голоса тем, кто прежде был лишен его или кого могли запугать люди или учреждения, наделенные властью и мощной юридической защитой. Это пример несомненно положительный, показывающий, как расширяются наши возможности, в том числе и как моральных субъектов.

Самосуд, однако, опасен тем, что он не подчиняется никаким правовым нормам. Нет надлежащей правовой процедуры. У обвиняемого мало шансов представить свою точку зрения. Нет и речи о беспристрастном суде, решающем, было ли совершено правонарушение и если было, то какое ему соответствует наказание. Вместо правосудия вершится суд толпы. А когда наступает вольница, очень трудно отличить настоящие преступления от голословных обвинений, продиктованных злорадством, или желанием мести, или другими отнюдь не моральными соображениями.

Эмили из Виргинии

Дэвид Брукс рассказывает историю Эмили, вращавшейся в панкмузыкальной тусовке в Ричмонде, штат Виргиния. Она была подругой члена рок-группы, ехала с ним на концерт во Флориду, когда им позвонили и сообщили, что концерт отменен из-за того, что ее бойфренда обвинили в отправке фотографии сексуального содержания кому-то, у кого откровенное фото вызвало недовольство. В конце концов Эмили тоже отвернулась от него и разместила в соцсетях осуждающий пост. Он был изгнан из группы, потерял работу, его выселили из квартиры.

Некоторое время спустя осуждению подверглась и сама Эмили: ее обвинили в кибербуллинге, имевшем место десять лет назад, когда она еще училась в средней школе. На сей раз объектом ненависти стала она, ее отлучили от панк-сообщества, ее унизили и бросили. По словам Эмили, ей казалось, что жизнь ее кончена, а сама она — «чудовище». Когда у человека, обвинившего ее, спросили, не сожалеет ли он о своем поступке, тот ответил, что, наоборот, он получил кайф. «Она заслужила это, — сказал он, — а жива она или мертва, мне все равно». Дэвид Брукс попытался выяснить, почему он так ожесточен, и тот признался, что в детстве подвергался насилию со стороны отца. Из всей этой истории Брукс сделал вывод: «Изуверством люди часто пытаются прикрыть свои психологические травмы».

Он поясняет: «Нет личного контакта, при котором только и возможно просить прощения и прощать». В этом-то и суть. Мы легко забываем важнейшие различия в моральной жизни, различия между культурами вины и культурами стыда, между возмездием и местью. Разница между ними фундаментальная и сводится она к вопросу: справедливость — это нечто личное или безличное?

Экскурс в историю

Унижение — древняя ответная мера на злодеяние, возникшая задолго до появления судов и юридических процедур. Первичной ячейкой в доисторические времена было не общество в целом, а клан, группа, племя. Логика племенного конфликта заключалась в том, что, когда член одной группы причиняет зло члену другой группы, позор (посягательство на честь группы) должен быть отмщен. Другая группа мстила, причиняя вред члену первой группы. Так начинался цикл мести, который потенциально бесконечен.

Возможно, такой цикл уничтожил жизнь на острове Пасхи. Вспомним Монтекки и Капулетти, Корлеоне и Таталья. Конечно, во времена этих воображаемых конфликтов существовали и законы, и суды, но эти истории показывают, как племенная приверженность может оказаться сильнее беспристрастной судебной процедуры.

Французский ученый Рене Жирар в книге «Насилие и священное» утверждает, что религия возникла как способ устранить насилие внутри группы, обращая его на кого-то вне группы, кто затем приносился в жертву и таким образом восстанавливал гармонию внутри группы. Против этой культуры мести восстала Еврейская Библия с ее, по словам Альберта Эйнштейна, «почти фанатичной любовью к справедливости».

Прощение в христианстве восходит к прощению, заявленному в Еврейской Библии. Первый зафиксированный случай межличностного прощения — примирение Йосефа с его братьями, которые ранее продали его в рабство. Самый священный день в еврейском календаре, Йом Кипур, День искупления — праздник божественного прощения. Прощение и возмездие взаимосвязаны. Это не противоположности, а два аспекта одного и того же нравственного видения.

Месть всегда личная. Мне и моей группе причинили зло, поэтому я и моя группа должны причинить вам зло в ответ. Возмездие безлично. В этом суть справедливости. Справедливость больше не устанавливают Монтекки или Капулетти, но те и другие за ней обращаются к безличному и беспристрастному суду. Вердикт и наказание теперь уже прерогатива не семьи жертвы, а судей, системы судопроизводства и обеспечения судебных решений. Следовательно, возрождение социальными сетями мести как законной силы — это колоссальный социальный регресс. Как и возврат к культуре стыда — публичного надругательства, самосуда, не предусматривающего ни надлежащей процедуры, ни ходатайств защиты о смягчении наказания, ни соразмерности наказания, ни возможности прощения.

Вина и стыд: в чем разница?

Различие между культурами стыда и вины возвращает нас к великолепной главе в интеллектуальной истории XX века. После нападения Японии на Перл-Харбор в 1941 году американцы осознали, что им придется воевать со страной, чью культуру они не понимают. Поэтому они попросили одного из ведущих антропологов, Рут Бенедикт, объяснить им, кто такие японцы. С этим заданием она справилась, и свое исследование опубликовала после войны под названием «Хризантема и меч». Одно из ключевых различий, на которые она обратила внимание, было различие между культурой вины в Америке и культурой стыда в Японии.

В культурах вины мораль — это внутренний голос, голос совести, который говорит нам, правильно мы поступили или нет. В культурах стыда мораль есть внешнее требование, то есть то, чего от нас ожидают другие. Чувствовать стыд — значит ощущать или представлять себе, как мы выглядим в глазах тех, кто выносит нам приговор. Культуры стыда ориентированы на суждения других. Культуры вины ориентированы на внутреннее, собственное убеждение. Культуры вины проводят принципиальное различие между грешником и грехом. Поступок может быть дурным, но цельность субъекта как личности остается нетронутой.

В культурах вины есть место покаянию и прощению. Стыд — нечто совсем иное. Он оставляет несмываемое пятно на грешнике. В культуре стыда нет прощения, она предлагает похожее, но другое, а именно умиротворение, обычно сопровождаемое актом самоунижения. В культуре вины есть смысл признаться в своем проступке. В культуре стыда это вообще не имеет смысла, наоборот, важнее всего любыми средствами скрыть свои проступки. Как говорит по этому поводу Херберт Моррис, «чувствуя вину, мы склонны признать ее, а стыд мы скрываем. Похоже, что избавившись от вины (если посчастливится), мы снова обретаем себя; избавившись от стыда, мы меняемся».

Мой научный руководитель Бернард Уильямс в своей лучшей книге «Стыд и необходимость» проводит еще одно важное различие. Самые элементарные переживания стыда «связаны со зрением и с тем, что стыд увидят», но затем он делает интересное предположение, что «вина коренится в слухе, во внутреннем голосе осуждения; это моральный дух слова».

Больше о библейском взгляде

Я давно уже подозревал, что именно в этом истинный смысл истории, получившей множество интерпретаций, я имею в виду грехопадение Адама и Хавы в Эденском саду. На мой взгляд, эта история вовсе не о запретном плоде, сексе или первородном грехе. Она о том, какую роль играют в нравственной жизни зрение и слух. История начинается с того, что Адам и Хава «были наги, но не стыдились». Заметим, это первое упоминание о стыде в Библии, хотя самого стыда нет. Змей говорит женщине, что когда они попробуют плоды, «вы прозреете» (Берешит, 3:5). Отметим важность этих слов. Они же не были до сих пор слепы. Тогда в каком смысле их глаза откроются? Мне кажется, это явное указание на моральное суждение: «станете <…> познавшими добро и зло», и это имеет отношение больше к зрению, нежели к слуху. Женщина смотрит на плоды дерева и видит, что они «вожделенны для глаз». Текст уточняет, что они также «сулят разумение», но в новом переводе Роберта Альтера, следующего предложениям Амоса Функенштейна и классическому арамейскому переводу, эта строка звучит так: «приятны на вид».

Но, несомненно, самое интересное начинается со строки: «Услыхав голос. Возврат публичного унижения Господа Бога, идущего по саду в пору дневной прохлады, человек и его жена спрятались от Господа Бога среди деревьев сада» (Берешит, 3:8). Все в этом стихе странно. Голоса не ходят. И от Бога нельзя спрятаться. Но дело в том, что Адам и Хава стали полностью зависимы от зрения. Вот почему они решили, что могут спрятаться. Вот почему и голос они воспринимают как будто идущий, словно его можно скорее увидеть, чем услышать.

Иудаизм с его верой в незримого Бога, сотворившего мир словами, есть попытка основать нравственную жизнь на чем-то ином, нежели общественное мнение, внешность, честь или стыд. Господь говорит Шмуэлю: «Не смотри на вид его и на высокий рост его, ибо Я отверг его: ведь (суть) не в том, что видит человек, ибо человек видит глазами, а Господь видит то, что в сердце» (1 Шмуэль, 16:7). Отсюда этика божественного слова; отсюда ключевой термин в иудаизме — шма, «слушай» или «пойми». Отсюда и значимость внутреннего голоса, совести, вины, а не стыда; раскаяния, а не отвержения, прощения, а не умиротворения; цельности человека независимо от его поступков.

Это было и остается одним из самых революционных сдвигов в истории этики, и западная цивилизация многим обязана ему. Возвращение публичного унижения («шейминга») и самосуда, вирусные видео и тенденциозные твиты в соцсетях — это не движение вперед в дивный новый мир, а движение вспять, к очень старому миру, миру Рима до христианства и Греции до Сократа. Есть другие, более действенные способы добиваться торжества справедливости.