Последнее время все чаще звучит мнение о стыде как современной эпидемии. С другой стороны, кажется, что стыд вымер, как птеродактили и ихтиозавры. В XVI веке модной деталью мужских панталон был гульфик, рекомендовавший хозяина панталон как мужчину с внушительным мужским достоинством и воина (изначально металлический гульфик был своего рода бронежилетом для гениталий). Сегодня он сохранился на нижнем белье, и едва ли кто-то отважится поселить его на брюках. Но в XVI веке едва ли кому-то пришло бы в голову сесть нагишом и приколотить гвоздем мошонку к площади в знак протеста, как раньше Жанне д’Арк или позже кавалерист-девице Дуровой не приходило в голову гарцевать топлес подобно Femen. Или, например, эволюция купального костюма, начиная с XVIII в. – marinni.livejournal.com/852287.html. Границы стыдного – и не только в отношении телесности – изменяются в зависимости от времени и культуры.
Брене Браун, изучавшая социальные отношения, говорит: «Когда я спрашивала людей о любви, они рассказывали о горе. Когда спрашивала о привязанности, они рассказывали о самых болезненных расставаниях. На вопрос о близости я получала истории об утратах. …Я поняла, что всему виной является стыд. Мы все боимся, что недостаточно хороши для отношений – недостаточно стройны, богаты, добры». С тем, что стыд сплавлен со страхом, не поспоришь. Недаром же древние греки понимали стыд как «страх дурной молвы». Однако свести его только к страху невозможно хотя бы уже потому, что страх – это природное, восходящее к инстинкту самосохранения чувство, а стыд – дискомфортное переживание представления о несоответствии себя или своего поступка принятым нормам, о конфликте между, с одной стороны, желанием или действием, а с другой – разрешенным и должным.
Я не совсем согласен с Брене Браун, потому что одно дело – бояться, что меня не примут из-за несоответствия моей фигуры эталону красоты, и совсем другое – стыдиться своего тела. В первом случае я могу подправить фигуру, изменить стиль одежды, сказать, мол, любите такого, какой есть. Во втором – выход на люди будет чуть ли не пыткой, рубашка с коротким рукавом – непозволительным обнажением, перспектива найти друга/подругу – безнадежной.
То же и в отношении поступка. Одно дело – страх наказания: не ворую, так как боюсь попасться, но если уверен, что не попадусь, могу и украсть; украл, попался и боюсь наказания, но если уверен, что наказания не будет, душа спокойна. И совсем другое дело – когда что-то захочу или сделаю и сгораю от стыда, который сам наказание посильнее любых житейских наказаний. Когда-то в самом начале работы телефона доверия в институте «Гармония» позвонил молодой человек: «Когда мне было 15–16, мы с приятелями ловили девчонок и насиловали. Тогда это было ужасно весело. А десять лет прошло, я вдруг понял, что делал, и не могу с этим жить». Это стыд – после. Но есть и стыд – до, охраняющий от поступка. В советские годы Булат Окуджава сказал чиновнику в ответ на государственное предложение: «Вас я вижу первый, может быть, и последний раз, а с собой мне предстоит жить всю жизнь».
Важно, что стыд – реакция не просто на внешние требования, но на ту их часть, которая усвоена и присвоена мной, стала частью моих ценностей, моего «Я». Главное послание стыда: «Не разрушай себя». Он разыгрывается в душе, и сказать, что он переживание малоприятное, – значит ничего не сказать. Но вместе с тем он очень ресурсное состояние.
Подхожу к стыду очень осторожно, а не сразу и непременно с психологическим скальпелем, как к тому располагают наивные надежды сделать жизнь сплошь позитивненькой. Хоть и говорят, что наглая морда – второе счастье, бесстыдство не тот идеал, к которому я должен тащить пациента на веревке психотерапии. Мы посидим над мозаикой его жизни, чтобы он смог слушать и слышать свой стыд, когда тот еще говорит шепотом, а не оглушает криком, и научился из того, из чего складывалась боль стыда, складывать поддерживающую себя жизнь и быть ее хозяином, а не изнемогающим под ее тяжестью носильщиком.
