В одной из своих книг Ялом признается: когда очередь к нему на прием растягивается на месяцы, он советует будущим пациентам не тратить время в ожидании, а почитать пока одну из его книг. После такого чтения некоторые понимают, что больше не нуждаются в психотерапии. Они чувствуют себя исцеленными. В чем секрет терапевтического воздействия произведений Ялома? Во-первых, все его романы написаны мастерски и читаются на одном дыхании. Во-вторых, автор откровенно обсуждает темы, которые волнуют любого человека, но которых мы инстинктивно стараемся избегать: неизбежность смерти, борьба с одиночеством, страх ответственности за собственную жизнь. Однако, в отличие от других писателей-экзистенциалистов, Ялом не погружает читателя в глубины отчаяния, но уверенно ведет его к новому, более мужественному и радостному восприятию мира. Причем делает это без раздражающей назидательности, а с глубокой убежденностью профессионала, который знает, как помочь даже самому отчаявшемуся пациенту.
Ирвин Ялом (Irwin D. Yalom) родился в бедном вашингтонском гетто, в семье еврейских выходцев из России. Детство провел за чтением книг, очень рано «проглотив» Толстого и Достоевского, а потом Сартра и Камю. «Еще в детстве у меня родилось убеждение, – пишет Ялом в своей автобиографии, – что лучшее, что может сделать в жизни человек, – это написать роман». Это убеждение сохранилось у него на всю жизнь.
Поступая на медицинский факультет, он уже знал, что займется психиатрией. Ялом считает, что для каждого человека необходимо конструировать отдельную терапию. Приверженность данному принципу все дальше и дальше уводила его от традиционной психиатрии с ее стандартными диагнозами и едиными рецептами. Его первой книгой был учебник по групповой терапии. В 1980 году он публикует свой основной теоретический труд «Экзистенциальная психотерапия», который разошелся многомиллионными тиражами. Позже были написаны художественные книги о психотерапии: «Лечение от любви», «Когда Ницше плакал», «Лжец на кушетке», «Мамочка и смысл жизни»
В своем новом романе «Шопенгауэр как лекарство», недавно переведенном на русский язык, Ялом остается верен себе. Его герои – смертельно больной психотерапевт, мучительно пытающийся переосмыслить свою жизнь и карьеру, и его бывший пациент – сексуальный агрессор, который нашел новый смысл жизни в философии Шопенгауэра. Но, пожалуй, главный герой – сам процесс групповой психотерапии, описанный с документальной подробностью и захватывающим напряжением.
Ялом называет свои романы «педагогическими», поскольку для него очень важно поделиться с другими сутью своей работы. Суть эта заключается в отношениях между психотерапевтом и его клиентом, которые служат движущей силой любой терапии. Несмотря на свои постоянно подчеркиваемые экзистенциальные убеждения, в своем отношении к психотерапевтическому процессу Ялом остается психоаналитиком: как и для Фрейда, психотерапия для него – детективное расследование, разгадывание загадки, упорный поиск истины. Только это уже не истина прошлого – инфантильной сексуальности, Эдипова комплекса и детских травм, – а истина «четырех данностей» человеческого существования: одиночества, неизбежной смерти, экзистенциальной свободы и бессмысленности жизни. Автор ничего не приукрашивает, наоборот, открыто демонстрирует всю психотерапевтическую «кухню» с ее порой неприглядными деталями, однако описываемая им работа психотерапевта выглядит невероятно увлекательным занятием. Так рассказать о психотерапии может только тот, кто по-настоящему влюблен в эту профессию. Надеемся, что, прочитав интервью с Ирвином Яломом и отрывки из его романа, вы захотите убедиться в этом сами.
«Шопенгауэр как лекарство»
Смертельно больной психотерапевт Джулиус Хертцфельд решает отыскать бывшего пациента Филипа Слейта, которому он когда-то не смог помочь. Однако тот, как выясняется, уже «излечился Шопенгауэром»... Это диалог разных взглядов на смерть и ее влияние на нашу жизнь. Рассказ о занятиях психотерапевтической группы чередуется с историей жизни Шопенгауэра и читается как увлекательный детектив.
Эксмо, 2006.
Отрывки из романа
Психотерапевт Джулиус Хертцфельд узнает, что его дни сочтены. Что облегчит его отчаяние – философия или его работа?
Джулиус не хуже других знал все, что принято говорить о смерти. Он был согласен со стоиками, которые утверждали: «Рождаясь, мы умираем», и с Эпикуром, рассуждавшим: «Пока я здесь, смерти нет, а когда она придет, меня не будет. Зачем же ее бояться?» Как врач и психотерапевт он и сам не раз твердил нечто подобное, сидя у постели умирающих. Но, хотя он и считал своим долгом внушать клиентам эти невеселые истины, ему и в голову не приходило, что однажды они смогут пригодиться ему самому. По крайней мере до того жуткого момента месяц назад, который навсегда перевернул его жизнь. Это случилось во время ежегодного планового осмотра у врача. Его врач, Херб Катц, старинный приятель и бывший однокурсник, закончил привычную процедуру и, позволив Джулиусу одеться, поджидал его в своем кабинете для заключительной беседы. Херб сидел за столом, вертя в руках карту Джулиуса. […] – Тебе нужно сходить к дерматологу, Джулиус. Сходи к Бобу Кингу, он сидит в соседнем корпусе. Вот его телефон. Знаешь его? Джулиус кивнул. […] «Ничего страшного, но пусть посмотрит» – Джулиус уловил настороженность и деланую небрежность в голосе Херба. Нет, ошибки быть не могло: эта фраза – «пигментация неровная, и края нечеткие», брошенная между своими, была тревожным знаком. Код, шифровка, которая могла означать только одно – серьезное подозрение на меланому. Уже потом, оглядываясь назад, Джулиус понял, что именно с этой фразы, с этого самого момента кончилась его прежняя беззаботная жизнь и смерть, до того невидимая, предстала перед ним во всем своем отвратительном обличье. Смерть пришла насовсем, не собиралась покидать его ни на мгновение, и весь дальнейший кошмар стал лишь эпилогом ее появления».
Через несколько дней, когда Джулиус немного успокоился и приступы паники стали возникать все реже, он смог наконец задуматься о будущем. Боб Кинг сказал «один год» – «сложно сказать, но я думаю, как минимум год ты можешь ни о чем не беспокоиться». Как прожить этот год? Первым делом, решил Джулиус, не стоит превращать этот хороший год в плохой только из-за того, что это лишь год и не более. Однажды ночью, не в силах заснуть и желая хоть чем-нибудь отвлечься, он рассеянно перебирал книги в своей библиотеке. Он уже успел просмотреть все, что было написано в его области, но так и не нашел ничего, что хоть как-то подходило к его теперешнему состоянию. Нигде не говорилось, как следует жить, в чем искать опору, когда тебе остались считаные дни. Неожиданно ему на глаза попалась старая потрепанная книжка Ницше «Так говорил Заратустра». […] Слишком взвинченный, чтобы читать все подряд, он принялся перелистывать страницы, выхватывая наугад места, которые сам когда-то подчеркнул. «Изменить «так было» на «так я хотел» – вот что я готов назвать истинным спасением». Применительно к его теперешнему положению эта идея Ницше могла означать только одно: он обязан был сам выбрать свою жизнь, прожить ее, вместо того чтобы позволить ей сделать это за него. Иными словами, он обязан был возлюбить свою судьбу. […] Поставив «Заратустру» на место, Джулиус еще посидел в темноте, обдумывая слова Ницше и провожая взглядом огоньки машин, бегущих по мосту Золотые Ворота. Через несколько минут его «осенило»: он понял, что будет делать, как проживет свой последний год. Он будет жить его точно так же, как прожил свой прошлый год – и позапрошлый год, и позапозапрошлый. Он любил свою работу, любил общаться с людьми, пробуждать в их жизни что-то новое. Конечно, это могло быть бегством от потери жены; может, ему требовались аплодисменты, признание, благодарность тех, кому он помог. Хорошо, пусть так, пусть не совсем бескорыстно, но он был благодарен своей работе. Благослови ее Бог!»
– Я тем более думаю, что философия Шопенгауэра была бы тебе очень полезна. Помню, однажды на нашем сеансе ты как-то сказал, что жизнь – это «переменные условия с постоянным результатом»; это чистый Шопенгауэр. – Филип, это была шутка. – Ну и что? Разве мы не знаем, что твой собственный гуру, Зигмунд Фрейд, говорил по поводу шуток? Я по-прежнему уверен, что в идеях Шопенгауэра тебе многое пригодится. – Я пока еще не стал твоим супервизором – и еще неизвестно, стану ли, – но позволь мне преподать тебе первый урок психотерапии – бесплатно, конечно. Ни идеи, ни взгляды, ни приемы не имеют в ней никакого значения. Спроси бывших пациентов, что они помнят о своем лечении? Никто не заикнется про идеи – все скажут только про отношения. Мало кто помнит, что именно внушал им врач, но зато все с нежностью вспоминают свои отношения с психотерапевтом. Рискну предположить, что и у тебя было то же самое. Почему все, что произошло между нами, так глубоко врезалось тебе в память, что даже теперь, спустя много лет, ты решил обратиться именно ко мне? […] Думаю, ты был довольно сильно ко мне привязан, и именно потому, что наши отношения, при всей их сложности, были так для тебя важны, ты сейчас снова обратился ко мне в надежде восстановить некий личный контакт. – Ошибки по всем пунктам, доктор Хертцфельд…»
Он уже сообщил о своей болезни друзьям и клиентам и теперь страшно волновался, готовясь «открыться» группе. Должно быть, думал он, все дело в том, что он слишком любит ее. Двадцать пять лет он с нетерпением ожидал каждого занятия. Группа – это не просто коллектив единомышленников. У нее своя особая жизнь, свой неповторимый характер. Из тех, кто начинал когда-то, теперь никого не осталось, за исключением, конечно, его самого, но душа группы, ее характер (на профессиональном языке – «неписаные правила») оставались неизменными. Никто не мог бы сказать, в чем конкретно состояли эти правила, но каждый умел безошибочно определить, является ли то или иное поведение допустимым в группе. […] Сообщить группе о своей болезни значило для него очень многое. Одно дело быть откровенным с семьей, с друзьями, со всеми, кто находится с тобой по эту сторону баррикад, – и совсем другое сбросить маску перед твоей главной аудиторией, группой избранных, для которых ты – гуру, врач, маг и священник. Это значило сжечь мосты, признаться, что для тебя все кончено и впереди только мрачная, бездонная пропасть».Изменился ли я, стал ли мудрее? Наступило ли мое золотое времечко? Наверное, я стал ближе к самому себе – может быть, в этом и есть моя главная перемена. И еще я знаю, что как психотерапевт я стал лучше – мой слух стал острее. Да, я определенно изменился. Разве раньше я когда-нибудь позволил бы себе заявить, что влюблен в свою группу? Мне бы и в голову не пришло заговаривать о чем-то личном… Джу-лиус встряхнул головой – вот уж действительно чудеса, подумал он. Похоже, у меня появилась склонность идти против течения, против собственных правил, против самого себя. […] Юнг как-то заметил, что только больной врач лечит по-настоящему, – конечно, он имел в виду другое, но, кто знает, может быть, ради того, чтобы научить пациентов работать над собой, психотерапевтам стоит иногда обнажать свои раны?»
Филип стоял в конце коридора, отвернувшись лицом к стене, и, подложив руку под голову, рыдал. Джулиус подошел к нему и обнял его за плечи: – Это хорошо, что ты выпустил все это наружу. А теперь нам нужно вернуться. Филип, судорожно вздыхая, решительно затряс головой и принялся всхлипывать еще громче. – Ты должен вернуться, мой мальчик. Ради этого ты сюда пришел – ради этого самого момента, и ты не должен от него отказываться. Ты хорошо поработал сегодня – именно так, как и должен был, чтобы стать терапевтом. До конца занятий осталось несколько минут. Просто пойди и посиди вместе с нами – я прослежу, чтобы все было в порядке. Филип протянул руку и быстро, всего на мгновение, задержал свою ладонь на руке Джулиуса, затем выпрямился и вернулся с Джулиусом в комнату. […] – Как ты, Джулиус? – спросила Бонни. – Выглядишь усталым. – Нет-нет, я чувствую себя превосходно. Мне так хорошо, я просто восхищаюсь вами, друзья мои, – и рад, что в этом есть и моя заслуга. Если честно, я еле держусь на ногах, но порох у меня еще найдется, так что на наше последнее занятие меня хватит».
