«Это я, внучка твоя»: история о том, как угасает пожилой человек

Всего на конкурс поступило более 400 текстов, из которых редакция Psychologies.ru выбрала дюжину для публикации на сайте. Сегодня мы публикуем первый рассказ — «Лес памяти» Марии Фадеевой, посвященный отношениям с дедушкой и дедушкиному угасанию.

Лес памяти

Я бежала, и мне навстречу мчался лес, расплываясь и дрожа в тумане. Знакомая тропинка бросала под ноги кусочки коры и шишки, и те хрустели, как ореховая скорлупа. Ветки цеплялись за плечи, царапали щеки, пытались выколоть глаза. Я зажмурилась и позвала.

— Дедушка.. Деда-а…

Вслушалась в живую тишину. Наверху щелкнуло, будто полопалась пузырчатая пленка, на плечи посыпалась хвоя. Я вскинула голову. Крапчатый дрозд сорвался с ветки и исчез в колючей путанице елей.

— Дедушка-а…

Позвала снова. Лес не ответил мне (а может, это и был ответ?).

Внутри что-то раскрошилось, как хрупкие панцири улиток. Осколки вонзились в живот, во рту стало горько. Знакомое ощущение, из детства.

Мне тогда было пять.

***

Той осенью дед собрался за грибами и как обычно, взял меня с собой. Вышли рано утром, солнце только поднялось, а туман еще не успел растаять, запутавшись паутиной в верхушках сосен. Оделись по-походному, в лучшие «лесные» наряды. Дед в синих растянутых трениках и олимпийке, такой древней, что она помнила времена его атлетической молодости. На голове белая кепка с пластиковым козырьком. Я надела красные резиновые сапоги и оранжевую парку, которая досталась мне от сестры, как и почти вся моя одежда.

Осень выдалась грибной. Дед то и дело останавливался, нагибался над корнями, присаживался в траву у пеньков. Солнечным бликом мелькал нож, и в руке у деда оказывался мясистый гриб. Червивые он оставлял лесу, а лучшие — отдавал мне. Дед научил меня отличать рыжики от лисичек, а ложных опят от съедобных. Показывал, где под трухой из листьев прячутся боровые грузди, как правильно их срезать — под самый корень, но не трогать грибницу.

— Чтобы в следующем году уродились и нас тут же ждали.

Обедали тоже в лесу: бутербродами с колбасой и горчицей, которые для нас собирала бабушка.

— Лисичкин хлеб, — говорил дед, откусывая разом половину. 

Поваленная береза заменяла нам стулья и стол, будто специально накрытый зеленой бархатной скатертью мха. Я умяла свой паек, запила компотом из термоса. Внутри стало тепло и спокойно. В лесу еда всегда казалась вкуснее: с пряным привкусом хвои, смолы и листьев.

Дед знал лес как родной дом — куда ведет каждая тропа, на какой поляне раньше своего поспевает земляника. Где водятся лисы и куда лучше не ходить, чтобы не набрести на бурелом. С дедом я никогда не боялась потеряться.

Перекусив, двинулись обратно, другой тропой через рощу — там полно «благородных» грибов. Я посмотрела в свою корзинку, дно едва прикрывали несколько отборных сыроежек, жирный масленок и россыпь опят. Кроме грибов, здесь были шишки, веточки, разноцветные листья — я собирала их для коллекции. Корзина деда была почти полной, но глаза горели первобытным азартом — как у игрока в «Собери кристаллы».

— Заблудишься — кричи. Найдемся.

Дед улыбнулся, дождался моего кивка и скрылся в березовой поросли. Белая кепка мелькнула в солнечной зелени и тоже исчезла. Несколько минут лес шуршал, хрустела под ногами деда лесная подстилка, а потом все стихло.

Я огляделась, от тонкоствольных берез рябило в глазах. Всмотрелась в траву, как учил дед. И увидела — коричневая шляпка на крапчатой ножке, к ней приклеился желтый лист. Белый гриб. Внутри газировкой зашипела радость. Сжав в руках нож, я сошла с тропы, ринулась к самой древней на вид березе. Присела на корточки, срезала у самого корня «его благородие» и положила в корзину, к грибам-простакам. Осмотрелась, по-птичьи наклонив голову — коричневые шляпки замелькали впереди, как дорожка из хлебных крошек. Тропа повела меня за собой, мы с дедом разошлись по своим «грибным» путям.

Когда грибы уже некуда было складывать — они наполнили корзину с горкой и выглядывали даже из карманов парки, — я встала и огляделась. Вокруг был только лес — густые ели, сосны, похожие на драконьи лапы, старые березы. Я нашарила глазами тропинку, двинулась, как мне казалось, в обратную сторону. Лес был чужим. На стволах вспухали древесные грибы, глазастые березы следили за мной. Я поежилась, чувствуя, как расползаются внутри раздавленные улитки.

— Деда-а. 

Крик вспугнул тишину, лес ответил шуршанием листьев, птичьей трелью, еловым хрустом. Эхо повисло в сосновых кронах, и стало тихо. Мы прислушались друг к другу — я к лесу, а он — ко мне. Тишина ватой набилась в уши, по телу поползли мурашки.

— Де-ед. 

Тихо. Сердце колотилось под ребрами, но казалось, звук доносится снаружи. Колени дрожали, я опустилась на пень, съеденный мхом, влагой и временем. Я осталась одна в этом лесу, и казалось, что мир за его пределами растворился. Исчезли мама, бабушка, дед. Исчезли птицы и звери. Исчез город, деревня, бабушкин дом. Остались только вечные деревья, долгая тишина. И я. Мы вместе мчались в пространстве. Глаза защипало, как после чтения под одеялом при свете фонарика. Я всхлипнула, и тут услышала:

— Маша.

Знакомый голос примчался ко мне сквозь густую еловую тишь. 

— Я тут. 

Я вскочила, побежала на зов, спотыкаясь о корни, рассыпая из корзинки грибы, шишки, цветные листья. Карманы пустели, и внутри тоже становилось легче, страхи падали, терялись в траве.

Голос деда был маяком, точкой на карте, сигнальным костром. Наконец я увидела его. Дед вынырнул из-за густой ели, словно Хозяин леса. С корзиной, полной белых грибов.

— Напугалась? Ну, не реви. Загулялись мы нынче. Айда, бабка, наверное, уже заждалась. 

Дед улыбнулся, похлопал меня по спине. Взял мою корзинку, — от бега она растеряла треть веса. Мы двинулись обратно, в солнечном желто-оранжевом кружеве. 

Я и дед. 

В тот раз я нашла его.

Вот и сейчас мне казалось: стоит позвать деда, и мелькнет в редеющем бору его белая кепка. Дед скажет ласково — «Масюта, на-ка, вот» — протянет на ладони горсть черники. Ягоды, темно-синие с белесым налетом, будто заиндевелые. А на вкус — кисло-сладкие, душистые, пряные.

— Деда-а. 

Я позвала. Лес ответил молчанием.

***

Бабушкин звонок разбудил меня утром.

— Дед ушел, снова.

По телефону ее голос был ровным, сглаженным расстоянием. Я молча кивнула, бабушка не переспрашивала, хотя не могла меня видеть: нам не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. Наспех собравшись, я вызвала такси, приехала. Бабушка встретила меня на крыльце, в телогрейке поверх домашнего платья. На голове повязана косынка — не успела снять после утренней дойки. Я поднялась по ступеням, каждый шаг отдавался скрипом. Казалось, это ломается моя уверенность.

— Не вернулся? 

Бабушка поджала губы, мотнула головой. 

— С ночи уж нет…

Наработалась вчера, рано ушла в постель, и деда сразу после ужина уложила. Он вечером такой тихий был, смирный. Подумала — слава богу, отпустило его. Но двери на всякий случай заперла — мало ли, как в прошлый раз случится. А утром хвать — а постель пустая. Одежда вся на месте, только куртки егошней нету, и окно на веранде распахнуто…

— В чем был — удрал. Вот дурень-то. 

Бабушка заохала, горькое дыхание ненадолго застывало и таяло. Я обняла бабушку, под телогрейкой она оказалась совсем хрупкой, будто сухой кокон без бабочки.

— Иди в дом, не мерзни, — сказала я.

Оставив бабушку в сенях, помчалась в лес. По знакомой «грибной» тропе деда. Свитер впитал лесную сырость, по-шерстяному покалывал кожу.

В жухлой листве у края тропы мелькнула шляпка сыроежки — раскрошенная, неосторожно сбитая носком ботинка. За ней — вторая, третья, масленок, дождевик, рыжик. Я всмотрелась: по тропе тянулась полоса следов, смазанных, будто тот, кто их оставил, оскальзывался, падал, снова вскакивал и упрямо брел вперед.

— Дед.

Я шепнула лесу и, не дожидаясь ответа, помчалась по следу, высматривая в проволочной ветвистой сети знакомую фигуру.

Под ноги нырнула коряга, я запнулась, но удержала равновесие и продолжила бежать. Дыхание сбилось, вырывалось толчками, растворялось за спиной. Лес совсем близко хрустел громко и яростно, и я ускорила шаг. Заросли дикой малины впереди шевелились, будто живые, в них продирался человек. Знакомая рубашка, из синей фланели в крупную клетку, треники на резинке, натянутые почти до подмышек, белая «грибная» кепка. Дед сошел с тропы, ломился сквозь колючие кусты в глубь леса — к цели, непонятной ему самому.

Я остановилась. Кровь гудела в ушах, горячила щеки, стучала по вискам. Дыхание вырывалось клочьями и таяло.

— Дед, — позвала я. 

Дед вздрогнул, обернулся, замер загнанным зайцем. На щеке горела красным свежая царапина, мутные глаза смотрели серой пустотой. Дед — босиком, в носках, к правой ноге примотана пластиковая бутылка, к штанам пристали колючки репья. На рубашке не хватало пуговиц, манжета на левом рукаве оторвана.

Я всматривалась в деда, стараясь не моргать. Глаза жгло от напряжения, но казалось, стоит отвести взгляд, и дед снова исчезнет. Растает холодным туманом в подступающих сумерках. Вытянув руку, как при знакомстве с одичалой дворнягой в приюте, я шагнула к нему.

— Это я, не бойся. 

Дед молчал. Смотрел настороженно и пристально, хмурился. Будто искал в памяти нужный фрагмент. Я тронула его за локоть. Он отдернул руку, зрачки заметались вспугнутыми птицами в блекло серых глазах.

— Ты кто? — ответил сипло.

Я вздрогнула, вопрос обжег уши. Глаза снова защипало, и дед расплылся акварельным рисунком.

— Маша, внучка твоя. 

Дед смотрел. По лицу тенью скользили мысли, настороженность в глазах сменилась беспокойством. Как у ребенка, который потерялся в торговом центре. 

— Пойдем. 

Я снова протянула руку, дед не шевельнулся. Молча наблюдал за мной, колебался. 

— Мы с бабушкой тебя обыскались. Ты ее здорово напугал.

Горло сдавило, слова выскочили с болью, растаяли в холодном тумане. Дед пожевал пустым ртом. В глазах метались птицы, тень спала с лица, словно он нашел наконец нужный осколок, собрал мозаику. Дед кивнул, протянул ладонь, холодную и дрожащую, я сжала ее в своей. И мы зашагали вместе, по нашей «грибной тропе», совсем как раньше.