Писательница Марина Кочан создала проект , в котором собирает размышления и воспоминания об отцах от разных повзрослевших уже авторов. Когда читаешь эти истории, перед твоими глазами постепенно складывается цельная картинка — и психологическая, и социальная: отцы как «фигуры умолчания» несомненно повлияли на целое поколение.
На прошлой неделе мы опубликовали первый рассказ из проекта Марины Кочан — воспоминания Яны Верзун об отце.
Марина Кочан — писательница, создательница проекта
«Меня зовут Марина, и я запускаю новый проект про отцов, где вместе с вами мы будем реконструировать память и делиться историями и воспоминаниями. Мой отец — загадка, черный ящик, коробка с котом Шредингера. Я поняла это незадолго до того, как он умер. Испытывая день за днем чувство тревоги оттого, что он тяжело болел и уже не мог ничего мне рассказать, предчувствуя неминуемую потерю, я начала заранее собирать свои воспоминания о нем. Я писала короткие тексты, сканировала старые фотографии, потому что новых уже не появлялось. Лишь один раз я осмелилась снять портрет больного отца. Через год его не стало.
Я знала, что он был в Чернобыле, открыл новый химический элемент, делал активированный уголь в каком-то подвале, любил красные сладкие яблоки и мечтал выращивать арбузы на крыше. Я знала это из воздуха, от других людей — мы с отцом никогда не говорили по душам.
Меня сильно волнует моя память, иногда мне кажется, что я забываю все подчистую и памяти просто нет. Или же я помню только плохое. Но когда я думаю о нас с отцом, одна за другой возникают картинки из детства: вот я ем бутерброд с холодной котлетой посреди леса, показываю ему первую двойку в тетради и плачу, мы вместе спасаем мертвую уже птицу, я врезаюсь на велике в дерево, как только он впервые отпускает седло.
Запомнила ли я эти вещи потому, что они были как капли янтаря в песочных дюнах? Крошечные, но прозрачные и яркие?
Много ли было этих моментов, когда мы с ним были наедине? Еще один вопрос: как получилось, что человек, с которым я толком не успела поговорить о важных вещах, ни своих, ни его, не спросила ничего про его биографию, малодушно игнорировала его болезнь и больше того — стыдилась ее, человек, с которым я не была в близких отношениях, ведь в нашей семье не принято было нежничать или проговаривать свои проблемы, как получилось, что в моей памяти — он герой и лучший на свете отец? Отчего я настолько романтизировала этот образ, что даже посвятила ему сперва самиздатный зин, а теперь целый сайт?
Когда через год после его смерти я напечатала зин, где были фотографии и тексты-воспоминания, я дарила его знакомым и незнакомым людям. Вдруг мне стали приходить письма с рассказами — со мной делились опытом люди, которых я не знала. Истории были вроде разные, но с каким-то общим чувством: все та же романтизация отсутствующего образа, недоговоренность, неуслышанность. Один раз я посчитала, у скольких моих подруг не было отцов или они были, но рано умерли. Гораздо проще сосчитать тех, у кого с отцами все в порядке.
Наши папы были на работах. Наши папы уходили из семей. Наши папы болели и умирали. Их убивали в подворотнях лихих 90-х, наши папы — это те, о ком мы ничего не знаем, но так хотим думать, что они были, есть, будут. Что я знаю о папе — проект реконструкции памяти. Проект-воспоминание и проект-посвящение».
Сегодня Psychologies.ru публикует еще один текст проекта «Что я знаю о папе?», рассказ Александра Семенова «Рукадор».
Александр родился в 1980 году, детские годы провел в Париже, окончил Московскую медицинскую академию. Сейчас живет и работает в Москве. Приводим его произведение с минимальной редактурой. Другие материалы проекта вы можете .
«Рукадор»
Мой коллега и старший товарищ Роман Иванович С., хирург, родом из Украины, попал в Коммунарку с тяжелым ковидом в тот момент, когда ничего уже нельзя было сделать. Долго лежал в реанимации, где ему на время стало лучше, но потом опять ИВЛ, вазопрессоры.
Он умер прямо перед Новым годом — на католическое Рождество. Он не был старым — всего 50 с чем-то. До последнего я верил, что он выкарабкается. Я поехал на панихиду в просторный белый храм поселка Кленово под Подольском, где он жил с женой и дочерью.
Тогда, стоя в храме в окружении коллег, я вспомнил другой Новый год. Почти двадцать лет назад, в 2002 году, прямо в новогоднюю ночь, папа попал на операционный стол. Перед этим у него какое-то время болел живот, но он все оттягивал — как все врачи, не хотел обследоваться. А 31 декабря боли стали очень сильными: он пошел к одному доктору, потом к другому, в итоге уже ближе к ночи оказался в больнице на Пушкинской, в здании старинной усадьбы.
Мы с братом и с мамой приехали поддержать его. Чтобы попасть из приемного покоя в хирургическое отделение, мы шли по широким коридорам, выложенным советской плиткой, мимо больших пустых палат с высокими потолками. Дежурный хирург сказал, что нельзя откладывать, папу стали готовить к операции: побрили живот, поставили капельницу. Когда его увозили в операционную, он был бледный и дрожал, у него были ледяные руки. А мы понеслись по пустой Москве к брату домой, где нас ждали встречать Новый год. В квартиру мы вошли в 23:55, все еще трясущиеся от волнения.
А потом папа лежал в реанимации все январские праздники. Сменялись дежурные врачи, никто толком ничего не мог нам сказать о его состоянии. И я тогда единственный раз в жизни говорил с неведомыми высшими силами и просил о том, чтобы он выздоровел и чтобы все опять стало как раньше. Чтоб по вечерам папа сидел перед теликом с кружкой пива, чтоб временами он по-дурацки шутил и пританцовывал, чтоб мы могли вместе ездить на дачу в субботу и воскресенье.
И тогда я тоже вспоминал. Я вспоминал 1984 год — как я сижу один в машине, в старой темно-синей «Вольво». Мне четыре года. Машина стоит перед пятым корпусом 23-й больницы на Таганке — через 20 лет я сам буду работать в этом корпусе. Я сижу и жду папу — мы едем от дедушки с бабушкой, где я живу на неделе, домой к родителям, куда меня забирают на выходные. И вот мы заехали на папину работу, хотя никогда раньше этого не делали. Папа говорит, что быстро вернется, и уходит.
Но мне начинает казаться, что его нет уже очень долго, как будто прошло уже несколько часов
Мимо машины проходят две девушки. Я ловлю момент, кручу ручку стеклоподъемника и спрашиваю у них: «Вы не видели моего папу? Он скоро придет?» Девушки уверенно отвечают: «Видели, уже очень скоро». Я сижу и жду дальше, но он еще долго-долго не приходит.
Еще я вспоминал, как мы с папой в 1986 году играем в Серебряном бору в футбол. Теплый летний вечер. За бледно-голубым облупленным забором — казенная дача моего деда. Перед калиткой — широкая лысая поляна, окруженная соснами. Эта поляна — наше футбольное поле. Сосны — это ворота. Мы играем один на один и просто по очереди бьем друг другу по воротам. Папа рассказывает, как играли в футбол во дворе, когда он был маленьким. «Знаешь, какое у нас было правило: три корнера — пеналь». Я не очень понимаю, о чем он. Я думаю про Чемпионат мира в Мексике. Он только что закончился, и все говорят про Марадону, который стал лучшим игроком. Я спрашиваю у папы: «Как правильно говорить — Марадонов или Марадон?»
В 1987 году мы с папой бродим по лесу и играем в нашу секретную игру — мы ищем Рукадора. Я сам придумал это имя. Правда, я не представляю себе, как он выглядит. Неясно даже, плохой он или хороший, главное, его найти. И игра заключается в том, что мы просто ходим по лесу и смотрим везде, нет ли там Рукадора. Но его нигде нет.
Потом я вспоминаю 1992 год, как папа сидит в большой комнате в продавленном болотно-зеленом кресле, перед ним на журнальном столике тарелка с сосисками и пиво «Гёссер». Он смотрит «Небеса обетованные» — фильм только недавно вышел, но папа смотрит его уже пятый или шестой раз. Он постоянно цитирует фразы «маманя единоутробная», «зарплата маленькая, но хорошая» и еще какие-то. Говорит нам с мамой: «Да смотрите же, это гениальный фильм». Мы только пожимаем плечами: «Мы же его пять раз уже видели».
Потом были годы, которые я помню уже довольно хорошо, и, возможно, из-за этого все они кажутся похожими друг на друга, в них уже нет таких ярких вспышек, которые запомнились лучше всего остального.
К папе часто приходят друзья, они выпивают, и он неумело поет любимые песни. «Если кто в гости к тебе пришел, цоликоури поставь на стол…» Еще, когда он выпьет, он любит говорить по-немецки, правда, говорит он тоже неумело, но папины друзья не знают немецкого, им нравится, как он говорит. Только один из них сам преподает немецкий — его папины фразы на немецком веселят. Он нам говорит, что записывает за ним ошибки и пересказывает потом студентам.
Летом, в те одинаковые годы, мы с родителями ездим отдыхать на море. Это такое банальное счастье, когда ты с родителями едешь на море.
Еще в эти одинаковые годы я поступаю в медицинский. Правда, папа старался выбрать мне «нормальную специальность».
Однажды он познакомил меня с настоящим адвокатом, и к нему на встречу пришлось надеть галстук — второй раз в жизни я надевал его на присягу, и больше ни разу. А после встречи с адвокатом я первым делом сорвал с себя галстук, вместе с идеей поступить в юридический. Потом папа водил меня к профессору социологу, чтоб я подумал о соцфаке. Но поступил я в итоге в мед.
Еще в эти одинаковые годы я женился. В 2007 году у меня родилась дочка, а папе понадобилась повторная операция и химиотерапия. Он лежал на Каширке, я не мог часто его навещать.
Я как раз гулял с коляской, когда папа позвонил мне из больницы рассказать, что с мамой он разводится, что у него есть Марина и что они уже несколько лет вместе
Я стою в храме, а передо мной — мать Романа Ивановича. Я не знаю, как ее зовут. Ее пустили из Украины по специальному приглашению. Думаю, помогли военные, Роман ведь раньше работал в военном госпитале. Теперь они прощаются с ним. Три женщины — мать, жена и дочь — всю службу они стоят молча, почти не двигаясь.
А после службы кто-то включает прямо в храме украинскую рождественскую песню. «Добрий вечір тобі, пане господарю, радуйся! Ой радуйся, земле, Син Божий народився!» И уже во время первых аккордов все трое — мать, жена и дочь — начинают реветь и обниматься. Как будто они накопили в себе этот рев, а теперь он вырвался у них наружу.
После панихиды я возвращаюсь в Москву. Набираю папе. Он говорит: «Слушай, я с тобой холодно поговорил в прошлый раз. Ты меня извини». Я отшучиваюсь, говорю, что ничего такого не помню. Я думаю про синюю «Вольво», про Марадону и Рукадора, про «Небеса обетованные» и про цоликоури. И говорю «С наступающим, пап. Марине привет».
