В августе школа писательского мастерства Creative Writing School совместно с журналом Psychologies запустили прием работ на опен-колл, приуроченный к сентябрьскому запуску вебинарного курса «Память, говори!». Его темой стали семейные воспоминания.
Сегодня представляем одну из лучших присланных историй автора Жени Левиной.
Саша пришла в пустую квартиру. Папы не было.
Сразу из коридора — его спальня, она же из детства — «зал». Во всю длину комнаты — «стенка». Саша провела пальцами по пыльному краю вдоль закрытых ящиков с металлическими ручками-петельками. Сколько Саша себя помнит, рыться в шкафах было ее тайным обожаемым делом.
У бабушки, в родном мамином доме, каждое лето она начинала с проверки всех тумбочек. В старом трюмо всегда пахло пудрой, какую створку ни открой. Внутри одна и та же перламутровая розовая с золотым цветком на черном колпачке помада, бордовая пластиковая пудреница с буквами-завитками, зеленый одеколон, духи «Визави», жестяная банка из-под печенья с нитками-иголками.
Под телевизором запас лампочек, какие-то провода, тройник, инструкции, чеки. В серванте праздничная посуда. Открываешь стеклянные дверцы, втягиваешь запах конфет — они в большом хрустальном салатнике. На черном с цветами подносе крУгом выстроены цветные стопки, посередине — зеленый графин.
Ниже — выдвижные ящики. Тонкий верхний с густым библиотечно-фанерным чернильным ароматом и документами, карандашами. В большом — скатерти, накрахмаленные салфетки, рушник и старый тюль. В боковом с одной створкой отделении — пятна зеленки и кристаллические кляксы перекиси, запах ментола со спиртом.
В самом большом цвета охры шкафу под простыней на плечиках — бабушкины наряды. Отдельно платки разных цветов с золотыми строчками и прозрачные шифоновые бледные, один черный. На шкафу, если пошарить рукой, запасы «Примы» — расплачиваться за мужскую помощь соседа.
Под навьюченными вешалками обувь: сетчатые кожаные бабушкины туХли в двух расцветках и «реликвия» — мамины свадебные туфли — молочные, лакированные, на толстом высоком каблуке, с перепонкой на застежке. Влезать в них Саша перестала лет с 11, но все равно примеряла и потом каждое лето, пока бабушка не заболела тяжело и весь дом не продали заезжим для прописки. Они обманули бабушку, говорили, что будут жить, а сами ни разу на пороге не появились.
У папы шкафы были не такие: грязнее и безнадежные
Там тоже толком ничего не менялось. Но не потому, что это поддерживали и пытались сохранить, а потому что никому не было дела. Сплошные старые видеокассеты, пожелтевший от времени и обездвиживания дряхлый текстиль, бутылки из-под ликеров для красоты. Ваза с волнистым краем цвета старых зубов, тоже цветные стопки, но липкие на донышке. И везде на полках, в серванте фотографии, Саша знала, — это уцелевшая память.
Первый раз она открыла пыльное гобеленовое папино кресло еще далеко до развода родителей. Папа раньше увлекался фотографией, и ящик под сиденьем кресла был наполнен альбомами: черно-белая история их несчастливой семьи. Портреты молодой мамы в ассортименте, фоны в расфокусе, Саша на горшке, Саша играет с детским сервизом, Саша с косами на софе у бабушки, в руках растрепанная мягкая игрушка, Саша на руках у одной бабушки, у другой, с мамой щекой к щеке. Листать эти альбомы и раскручивать катушки с пленками Саша любила, но животом ощущала противоречие между этими фотографиями и буднями. Наверное, так чувствовала не только она, и альбомы не хранили на виду.
Потом, через пару лет после развода папы и мамы, Саша приехала к отцу и полезла в кресло
Вывалила все на пол. Открыла карамельный дерматиновый альбом ее первых лет жизни: папа смешно и мило подписывал фотографии, сохранял ее первые слова. Саша в детстве очень любила папины шутки, но если они становились слишком частыми, то ничего хорошего ждать не приходилось. Долистала до первой фотографии с ним — черным толстым маркером замазаны папины глаза: как будто две пуговицы вместо них. Следующая, где Саша у папы на руках, — снова заштрихованные злой рукой черные «пуговицы». Сердце застучало, стало жутко. Перебрала почти все. Нет больше папиных глаз, иногда вместо маркера вырезано лезвием, что ли. Бедный папа, все исплакала, запихнула обратно, захлопнула шершавую сидушку. Бедный папочка.
Уже к третьему классу Саши родители расходились два долгих раза. Один раз она помнила плохо, а второй закончился тем, что папа подкупил мать новым «Москвичом», на котором приехал через три месяца молчания, а Сашу — набором немецких фломастеров из тридцати двух цветов.
Никто никогда не мог знать, что вызовет гнев отца. И Саша не помнит, чтобы эти вспышки заканчивались тем же днем. Это всегда выливалось в длительное противостояние с окружающим миром. Он неделями ни с кем не разговаривал, накручивал себя, грохал дверьми, сыпал проклятиями себе под нос. Вот и вся эта черно-белая на глянцевой бумаге память попала под его гнев: сначала он ненавидел все внешнее, а потом, спустя время, отходил и начинал ненавидеть себя. За сцены, за испуганных маму и Сашу. Так он наказывал себя. Этим маркером и ножом для бумаги. Как умел.
Теперь на полках у папы только выжившие фотографии. В двери повернулся ключ: «Сашуля, ты тут? Быстро добралась, а? Я борща наварил, а чеснока нет. Купил вот. Да ты поправилась за лето, хорошо как! Щечки круглые».
