Юлия Пересильд: «Я не знаю, по каким правилам жить»

Мы, например, были на гастролях в Нью-Йорке. Идет репетиция, артисты работают на сцене. Я не знаю, как это объяснить, но это значит, что мы полностью все в эту работу включены, ничего другого для нас не существует. И вдруг в какой-то момент — хрясь! — отрубается свет. Мы в панике: что случилось? А американцы объясняют: да все нормально, просто у нас ланч. Что?! Какой ланч, вы про что вообще?! У нас же репетиция! Не понимают.

Я вот сказала, что у нас нет никаких правил и поэтому страшно. Да, хорошо, когда есть правила. Но не тогда, когда их возводят в абсолют. Меня это убивает, я бы с ума с ними сошла, правда.

Это про Америку, а не про Германию…

Хотите про Германию — пожалуйста! Премьера спектакля Томаса Остермайера «Фрекен Жюли» в Театре Наций. Чулпан Хаматова, Женя Миронов, я… К этой премьере накрыты столы, нам подарки какие-то дарят. Потому что это же праздник, это радость, это многие месяцы тяжелой работы. И премьера в Берлине, в театре «Шаубюне». Три сиротливых крана с пивом и сухарики. Постояли мы там около этих кранов, постояли и говорим: «Ну ладно, а теперь давайте мы вас в честь премьеры в вашем театре в ресторан пригласим». Поэтому поработать там — с удовольствием. А жить — нет.

А почему тогда там не работаете?

Знаете анекдот про артиста, которому перед Новым годом сообщают, что Спилберг приглашает его сниматься, а он отвечает: «Какой Спилберг, у меня же елки»? Это абсолютно про меня. Вот фестиваль в Пекине, председатель жюри Люк Бессон. И мне вручают приз за главную женскую роль в «Битве за Севастополь». А у меня в этот момент в Москве спектакль в Театре Наций. И мне звонят из посольства, еще откуда-то: надо быть на вручении. Но у меня спектакль же! И как я могу подвести Женю Миронова, человека, который для меня родной и близкий? Конечно, он меня отпустит, отменит этот спектакль, еще что-то придумает, он все это сделает, я знаю. Но это… нехорошо. И ценность того, что на тебя можно положиться, несравнима со всеми наградами. Знаете, когда открывалась сцена Театра Наций, я вообще три года не выходила из его здания.

Наверное, это все-таки преувеличение?

Буквально не выходила. Я там жила. Кончилось тем, что папа подарил мне на день рождения раскладушку, чтобы я уже не мучилась и спала нормально. И на съемках, на площадке я могу так же жить. Тут главное в ощущении, что ты нужен, что на тебя рассчитывают. Меня часто приглашают и говорят: «Вы будете украшением нашего проекта». И вот в этот момент меня начинает трясти. Какое я вам украшение?! Я не хочу! А вот когда я чувствую себя необходимой, всерьез сопричастной — тогда я могу ночевать в театре или на площадке, тогда все получается.

А времени и сил на детей при такой включенности в работу вам хватает?

Я не очень люблю говорить в интервью про своих детей. Я считаю, что их появление — в интервью или на публике — привлекает какие-то энергии. И как они повлияют, мы не знаем. А мои дети не заслужили того, чтобы эта энергия на них выливалась. Они же маленькие еще.

Мистика?

Квантовая физика. Наблюдение за материей вносит изменения в эту материю. Но вообще, если говорить про детей, мне с ними повезло. Может быть, если бы они ничего не требовали, им бы меня не хватало. Но они в этом смысле меня просто отжимают. И когда я прихожу домой, няни, игрушки — ничего этого нет. Главная игрушка — я. И игра в прятки или в лошадки в семь утра, или пробуждение в два часа ночи, чтобы поговорить... Конечно, это сложно: встать в семь утра после тяжелого спектакля накануне и поскакать по дому лошадкой. Но я им за это благодарна.

Разговор короткий: «Так, я завтра с тобой на съемку». Я начинаю уговаривать, что завтра будет трудный день… «Не, я собралась уже» — и все. Ладно, думаю, утром встану пораньше и тихо уйду. Утро, встаю. «Мама, ну ты готова?» Я даже иногда думаю, что если бы сидела с ними дома, и я, и они меньше бы ценили это счастье. А когда у тебя есть четыре часа в день, ты в них вкладываешь все. Когда я с ними, я не просто отключаю телефон — я забываю о его существовании.

А вы сами в детстве были пай-девочкой? Или дрались и лазили по деревьям?

Дралась. Я всю жизнь дружила с мальчишками. И у меня была — не была, есть! — единственная подруга, которую я никогда так не называла, я ее называю другом. Она во Пскове. Это человек, с которым мы понимаем друг друга на расстоянии. Когда мне плохо, она это чувствует и именно в эти моменты звонит. И мне не надо с ней болтать о всяких мелочах. Я очень ценю такую связь между людьми. И верю в нее гораздо больше, чем во все эти «приветик, как твои дела, да ты что, ну расскажи». Эти разговоры ни о чем по три часа — для меня слишком большая роскошь.

Дружила я с пацанами. И, по-сегодняшнему говоря, они, конечно, были полными гопниками. А я училась на четверки-пятерки. Но после уроков мы сидели вместе на школьном дворе. Они курили, иногда даже пили, и всегда ругались матом. И я, в общем, вместе с ними тоже. И я благодарна своим родителям за то, что их это не приводило в ужас. Я не знаю почему. Они очень мне доверяли. Мне никто ничего не запрещал и ничем не пугал. И может быть, поэтому я сама разобралась, что есть вещи посерьезнее и поинтереснее.

А у вас сегодня есть собственные педагогические принципы?

Да я не знаю никаких принципов, правда. Я вот люблю читать Юлию Гиппенрейтер, очень люблю. Но иногда вступаю в конфликт сама с собой, потому что не уверена, что все, о чем она пишет, всегда работает. Не в обиду Юлии Борисовне, конечно. И это не значит, что все это не надо изучать, не надо про это писать и читать. Надо, конечно! Но интерес и сложность воспитания детей и всей психологии, мне кажется, в том, что нет готовых ответов. Их надо в себе находить.

Но мысли о будущем детей у вас наверняка есть?

Есть. Мне очень хочется, чтобы они выросли людьми. Чтобы были добрыми, умели любить, понимать людей — в том числе и особенных, не похожих на них. Поэтому единственные публичные мероприятия, на которые я их таскаю, — это мероприятия благотворительного фонда «Галчонок». Наш фонд занимается детьми с органическими поражениями центральной нервной системы. И самый большой ужас матерей этих детей — детские площадки. Они ходят к психологам, они проходят всевозможные курсы, — а потом они приходят на детскую площадку, и начинается ад. Потому что родители других, обычных детей хватают их и тащат оттуда, приговаривая: «Пойдем, пойдем, не надо тебе». Я видела это не раз. Мы же так делаем нравственными калеками своих детей!

Вы всерьез занимаетесь благотворительностью. Как все началось?

С легкой руки Чулпан Хаматовой. Я иногда ходила к ней в фонд «Подари жизнь». И в какой-то момент она сказала: «Знаешь, Юль, один фонд ищет человека. И я не могу тебе об этом не сказать, потому что меня просили. Но я предупреждаю: подумай. Может быть, тебе и не надо».

Почему не надо? Слишком тяжело?

Тяжело, если заниматься всерьез. Хотя… Это и безмерно больно, и безмерно радостно. Вот, например, мы придумали и сделали спектакль по стихам детских поэтов. Я не хочу называть этот спектакль благотворительным. Когда говорят «благотворительный спектакль», это сразу звучит так, будто мы стоим с протянутой рукой: ну дайте нам хоть сколько-нибудь. Да мы хороший спектакль сделали! Он в «Современнике» шел, Чулпан Хаматова играла, Алиса Гребенщикова, Митя Хрусталев, я…

Мне хочется, чтобы в самом понятии благотворительности было больше радости, света больше было.