Ума Турман: «Я не боюсь уходящего времени»

Psychologies: У зрителя ваш облик ассоциируется скорее с восточной гимнастикой и диетическим питанием, нежели с чипсами… Может быть, они как-то специально произведены для Умы Турман?

Ума Турман: Специально для Умы Турман произведены на свет только ее дети. (Смеется.) Остальное – общественное достояние. Я просто люблю соленое. И гидрогенизированные жиры.

Но о вас говорят, что вы невероятно разборчивы и питаетесь только в ресторанах класса «гурме».

У. Т.: Для меня это такой вид отдыха: я не могу перестать думать о работе и начать отдыхать, пока не поем чего-нибудь гурманского – это так безобразно, что быстро возвращает к реальности! А то, что меня считают абсолютным гурманом, – явное предубеждение на мой счет.

Как вы думаете, какие на ваш счет еще существуют предубеждения?

У. Т.: Высокая. Голубые глаза. Светлые волосы. Вот и готово: нордическая блондинка, ледяная дева. Значит, я арктически холодна, отталкиваю людей, потрясаю отсутствием сочувствия! (Смеется.) Это клише, штампы. Но им поддаются многие. Мир очень заштампован. Это как… как усы Гитлера: если бы надо было снять фильм о его детстве, думаю, он бы там и в пять лет ходил с усами!

Ваша чувствительность к штампам, к продуктам массового бессознательного – из семьи? Ваши родители – буддисты, левые интеллектуалы, экспериментаторы в сфере психоделики…

У. Т.: Возможно. Но… Как-то так получается, что я часто противостою чему-то. Хотя вообще я неконфликтна и действительно довольно интровертна. Я и родителям противостояла. В нашей семье – вы правы, антибуржуазных антиамериканистов – бунтарский характер скорее поощрялся. И, чтобы окончательно вывести родителей из себя, мне пришлось стать… совершенно обычным американским подростком. Лет в 12 я в пику им записалась в группу поддержки одной массачусетской футбольной команды. Ну все эти палочки с кисточками и помпонами, слоганы-кричалки, танцы с подскоками, гольфы, короткие юбочки на радость сексистам… Отец пришел в ярость. А мама (конечно, она была моделью, но потом-то стала психотерапевтом) однажды сказала: «Я дала своим детям главное – жизнь. С остальным им все равно придется разбираться самим».

Значит, и вы когда-то хотели быть как все?

У. Т.: Естественно! Я больше всего хотела быть как все! Уж очень мы все в семье были «не как все». И папа, который в молодости был тибетским монахом, а потому, бывало, к нам на огонек заглядывал сам его святейшество далай-лама, – и мама, и я, и братья. С нашими-то экзотическими именами…

Вы переживали из-за своего имени?

У. Т.: Из-за «Умы Каруны» и так далее? Ну дразнили… Меня дразнили за имя, за долговязость и за белобрысость. Но у меня было три брата, и все с удивительными именами – Ганден, Дечен и Мипам. А братья в юности были далеки от родительского буддийского отвращения к насилию. Могли и… накостылять. Но все-таки первые 14 лет жизни я провела в убеждении, что я ужасна и внешность моя ужасна. Нос страшно длинный. Кто-то из маминых коллег даже советовал сделать пластическую операцию. Да и рост… Не очень-то приятно, знаете, иметь рост метр восемьдесят в 12 лет! Из-за имени и роста я ощущала себя совершенно атипичной, а это очень некомфортное чувство. Внутренний имидж человека, то, как он видит себя, складывается довольно рано, думаю, раньше, чем было бы нужно. В частности, поэтому люди и прибегают потом к психотерапии. Словом, до сих пор, слыша о себе, что я якобы красива, я этому до конца не верю. Возможно, мне просто не нравится сам факт, что меня оценивают.

А что хорошего вы взяли с собой из своего детства, юности?

У. Т.: Справедливости ради надо сказать, что лет до 12 оно было вполне безоблачным. Амхерст – город пяти колледжей и университетских преподавателей – неплохое место для ребенка, в таком и надо расти. Я помню первый концерт, на который пошла с родителями. Мне было лет шесть, а там – индийская музыка, невозмутимый музыкант с грустным ситаром, прекрасная танцовщица, сладкий дым... Довольно скоро я заснула в своем кресле. Запах от курящихся палочек, иноземный звук ситара, мягкое, теплое кресло… Это всегда со мной. Как образ особой детской защищенности. Она шла от родителей. А от братьев… С одной стороны, хорошо иметь братьев, а с другой – плохо быть девочкой среди трех мальчиков. Сама становишься в некотором смысле мальчишкой. Размываются представления о различиях между полами… А потом началась «мятежная юность»: мои 12, 13, 14 лет были… брутальными. Три года непрерывного противостояния миру. В 15 я поехала в Нью-Йорк, и тут главной задачей уже было научиться чувствовать себя среди людей более или менее комфортно. В общем, я научилась: нормально жила и в пиццерии, где мыла посуду, и потом в раздевалках, и на подиуме – это уже в модельном деле. Хотя оно мне и не нравилось… очень.

Почему?

У. Т.: Там все нацелено на одно: «Покупайте больше! Не хотите ли еще? Я сделаю вас на 10 лет моложе, и все будут оборачиваться на вас!» Продать побольше – это цель моллов, супермаркетов, бутиков и прочих торговых точек. Но, если бы я хотела быть продавцом, я им бы и стала. И это было бы куда честнее, чем с важным видом дефилировать по подиуму.

Как вы себя ощущали, когда после нескольких вполне незаметных проектов снялись в двух эпохальных картинах – «Бароне Мюнхгаузене» и «Опасных связях» – и буквально в одночасье стали секс-символом?

У. Т.: Вы смеетесь что ли? Где вы видели секс-символы женского пола с 42-м размером ноги?!

Многие не согласятся с вашей самооценкой…

У. Т.: «Иногда низкая самооценка – это всего-навсего реалистичность», – говорил герой одного фильма. Шутка. Наверное, дело в другом: я происхожу из династии, так сказать, записных красавиц. Мама была моделью – и не без успеха. Бабушку считали одной из красивейших женщин своего времени, изобразили ее в виде скульптуры ню, и та до сих пор стоит в маленьком шведском портовом городке Треллеборге. Ведь мама моя, когда ей было 17, в Нью-Йорк приехала из Швеции... Так что особого трепета перед физической красотой в нашей семье никогда не было. Как и вообще особого внимания ко всему физическому, ведь родители мои – истинные буддисты. В общем, я не считаю физические данные серьезной характеристикой человека. Важнее, как он распорядится ими.

Вы дважды были замужем и оба раза расставались. Такой опыт не разочаровал вас?

У. Т.: Мне понравилась одна мысль в «Манхэттене» Вуди Аллена: счастье – это не жизнь с одним идеальным партнером, а цепочка значимых для тебя отношений. Которые, в общем-то, могут и заканчиваться, и не быть счастливыми, и не иметь хеппи-энда. Тем более что люди по ходу жизни меняются, и то, что ты знал о любимом вчера, сегодня уже может стать ложным знанием. Я, помнится, раньше говорила, что лучше иметь дело с тем, кто тебя обманывает, чем с тем, кто не спускает воду в туалете. Сейчас я считаю иначе.

Пусть не спускает?

У. Т.: Да просто дело не в нем, а в тебе. Если сообщать градус высокого принципа всякой мелочи… и сам становишься мелочным.

По-вашему, существует ли способ сохранить такое чувство, как любовь?

У. Т.: А я, честно говоря, не думаю, что любовь проходит. Может быть, мне бы этого и хотелось – чтобы она когда-нибудь имела свой конец. Но это не так. Не важно, что я чувствую сегодня к тем, с кем рассталась. Все равно какой-то частью себя я до сих пор люблю всех, кого любила когда-то. Мне кажется, иногда не мы сами расстаемся – нас «расстает» жизнь. Мой бывший муж Итан (Итан Хоук, актер и писатель, второй муж Умы Турман. – Прим. ред.) в качестве критики как-то сказал: «Ты хочешь быть полноценной, хорошей, даже безупречной матерью и при этом оставаться хорошей, полноценной актрисой»… Знаете, некоторым мужчинам трудно жить с женщиной, которая действительно занята своей работой. А я была тогда ужасно занята: Тарантино самоотверженно ждал, когда я рожу Роана, чтобы снимать «Убить Билла»; потом Роан родился, и я начала приводить себя в норму – глупо же было появляться в проекте подобного масштаба в виде этакого толстопопого самурая… Потом начались съемки. Фактически меня не было дома почти год… В результате «Убить Билла» оказал на наш брак слишком сильное давление. Вот что я имею в виду, когда говорю, что жизнь нас «расстает». Но, пока мы живы, она никогда не разлучает окончательно. Даже если мы и разведены, мы все равно остаемся семьей. Потому что Итан для наших детей – отец, а я – мать и дети считают нас своими папой и мамой. Мы двое больше не муж и жена, но мы четверо – по-прежнему семья.

А вообще присутствие мужчины в жизни для вас важно?

У. Т.: Не думаю, что мужчина – это необходимость. Но я никогда не имела ничего против… компаньона по жизни. Другой вопрос, что я не жду от партнера помощи, решения своих проблем. Свои проблемы я решаю сама. Но вот эта комбинация – любовь и хорошая компания – это важно для жизни.

В ваших взглядах на отношения между людьми вы что-то позаимствовали из буддизма?

У. Т.: Буддизм вообще оказал очень серьезное влияние на мое видение мира, на то, чем я являюсь. Но по большому счету мне симпатичны все религии – не целиком, а каждая отчасти. То есть в какой-то своей части. Сейчас меня привлекает такое учение, как каббала. Но тоже… на расстоянии.

А чем руководствуетесь в воспитании детей?

У. Т.: Знаете… Скажем так: я просто работающая мать-одиночка. Со всеми горестями и прелестями, которые приносят с собой дети. С утра сегодня, например, проснулась с ужасными ощущениями в желудке – явно подхватила каких-то бактерий от сына, он вчера весь день мучился тем же… Но это и есть жизнь, реальность: и чувство ответственности, и бактерии, и тот факт, что для детей важен отец, а твое мнение тут совсем не требуется – важен и все. Матери часто хотят жертвовать чем-то ради детей, бессознательно, по природе материнства. Мне тоже этого хочется. В последние три года я отказывалась читать сценарии, если съемки предполагались не в Нью-Йорке. Не хотелось оставлять детей или срывать их с места. Но теперь мне стало ясно, что тут необходим баланс: с одной стороны, отдавать себя, с другой – что-то еще оставлять себе. А вот как его найти… Боюсь, я не готова выступить тут экспертом…

Что это за возраст – 36 лет?

У. Т.: Хороший возраст. Уютный. Мир видишь как-то яснее. С 20 до 30 я была сплошным комком беспокойства, неврозов, ожиданий и самокопаний. Правильно ли я поступаю? Стоит мне заниматься тем или лучше этим? Достаточно ли я для этого хороша? А теперь… Есть что-то чудесное в согласии с собой. Становишься менее ограниченным и более… живым. Да, в согласии с собой начинаешь жить полной жизнью. Потому что видишь: у всего на свете есть другая сторона. Не видев обратной стороны Луны, мы подозревали, что там, втайне от нас, в темноте, происходит нечто зловещее. Потом появились аппараты, которые сняли ее, и выяснилось, что там ничего страшного нет. К 36 годам у меня появился такой аппарат в личном пользовании. Через него я смотрю на жизнь. И теперь точно знаю, что все в ней относительно. Опыт утешает. А его приносит только время, возраст. Поэтому я и не боюсь уходящего времени, мне нравится, что оно идет.

Личное дело