Шарлотта Генсбур: «Я не знаю, что такое стыд»

Она не нравится себе на экране, но снялась в трех десятках фильмов; не любит свой голос, но записала три альбома; считает себя ленивой, но работает непрестанно. Женщина, которая изменяет себе, чтобы изменять себя.

Как бы все ни завидовали худым, худоба не такой уж редкий случай. Редкость — встретить человека хрупкого, тонкого, будто не только внешне, но и внутри — ранимого, которого хочется приобнять-защитить. Именно такая женщина открыла мне дверь квартиры на левом берегу Сены. Утонченная, с нервным лицом, теперешнее спокойствие которого кажется особенно ценным, с беззащитно-узкими запястьями, угловато-подростковыми жестами. Женщина-мальчик, женщина-подросток, будто что-то помешало ей вырасти, раздаться, заматереть…

Шарлотта Генсбур живет в районе своего детства — недалеко от дома отца на улице Верней, где черные стены прибежища непримиримого модерниста, антикварные козетки с устрашающими грифонами, гигантская библиотека интеллектуала… и фото ее, 14-летней, на отцовском рояле. У нее и самой дома стоят фотографии детей, уже ее собственных. В квартире несколько безалаберная обстановка человека, который не любит лишнего, вот только вся эта масса разных вещей и вещичек ему решительно необходима… Главное же украшение квартиры — сама квартира, в которой высоченные потолки, высоченные двустворчатые двери, эркерные окна во всю стену. Тут царство дневного света и внятности предназначения — в прихожей свалена куча детской обуви (я на минуту даже задумываюсь: и как это ее обладатели не уходят в разных ботинках?), ноутбук явно всегда включен, мебель разрозненна, потому что строго функциональна, и антикварный шедевр-секретер соседствует с агрессивным огромным желтым креслом из Америки 60-х.

Шарлотта предлагает мне сесть на диван, сама же садится в кресло. При этом ее макушка оказывается много ниже вершины спинки, а тоненькие руки на подлокотниках не занимают никакого места. В этой махине для сидения она становится еще уязвимее…

Сделав без преувеличения звездную карьеру, став женой и матерью, Шарлотта Генсбур, кажется, так и несет в себе что-то детское. Она из тех людей, чье насыщенное настоящее — съемки в кино, запись сольных альбомов, трое детей, благотворительные кампании — не заслоняет собой прошлое. Даже получая каннский приз как лучшая актриса, в своем коротком ответном слове она дала понять, что осознает себя не только матерью. Она по-прежнему еще и дочь. В ее случае от прошлого не уйдешь. Да она ведь и не стремится.

Psychologies: Так сложилось, что мир вас знает не только как выдающуюся актрису. Вы дочь Сержа Генсбура, который — так говорят — сделал шоу из своей жизни. Получается, что вы были под перекрестным огнем крайней публичности всегда, с самого детства. А уж когда мир увидел ваш с отцом музыкальный клип «Лимонный инцест» и фильм Генсбура «Шарлотта навсегда», эта публичность приобрела очень неодно-значный характер. Мешало ли это вам и вообще — как вы относитесь к такой оценке своей известности?

Шарлотта Генсбур: Знаете, когда вышел фильм «Шарлотта навсегда» и этот клип, я уже была в частной школе в Швейцарии. Так что все споры о допустимости-недопустимости, этичности и «разврате» оказались совершенно вне меня — в швейцарских частных школах очень строгая дисциплина, учениц ограждали от посторонней информации, а интернета, понятное дело, тогда не было. Но узнай я тогда о развернувшейся дискуссии, я бы страшно удивилась. Да, в том видео мы с отцом действительно лежали в постели, но текст песни был такой нежный, такой невинный, в нем — как и в фильме — говорилось о возвышенной — да-да! — любви между отцом и дочерью. Именно о той любви, которую мы испытывали друг к другу… А разве чувства могут быть стыдными? Ведь любовь — это добрый порыв к другому. Разве это может быть стыдным?

Вы легко делитесь своими чувствами?

Ш. Г.: Знаете, я по природе стеснительный человек. Но для меня существует только стеснительность, природное свойство. Стыд — следствие чего-то социального. И видимо, у меня это от родителей. Они намеренно вели подчеркнуто публичную жизнь, отрицающую стыд. Они настаивали, что, пока речь не идет о подлости, о преступлении против человека, стыдного нет. Я помню, как они возвращались домой к 7 утра, когда мы с Кейт, моей старшей сестрой по маме, вставали в школу, а около нашего дома мелькали папарацци… Но при этом они были люди твердых правил, у нас был очень жесткий кодекс поведения. Скажем, за столом… Локти на скатерть? Недопустимо! Они стремились к ясным, внятным, честным отношениям. Скажем, я не говорю на английском, родном языке мамы, как на родном, зато Кейт по-французски говорит, как француженка. Знаете почему? Потому что отец не знал английского, а мама категорически не хотела создавать для нас тайный — тайный от него — язык. Дома мы говорили только по-французски. У меня было очень счастливое детство именно из-за нашей взаимной открытости, из-за отсутствия тайн друг от друга. Конечно, отец действительно порой страшно пил, потом родители развелись, и это было нелегко… Я привыкла, что можно быть по природе своей стеснительным, но вообще-то стесняться нечего. Отец сам был очень стеснительным человеком и боролся с этим… ну, очень радикально. Почти эксгибиционистски. Полным саморазоблачением. Это был именно что его метод побороть собственную стеснительность. Отца воспринимали как провокатора, но он им не был. Он был действительно свободный художник, который иногда шокировал. Например, та мизансцена, когда мы с ним лежим в постели, — в ней, конечно, была известная провокационность. Но это было для меня так естественно — отец всегда будто испытывал границы возможного, границы терпения мира, но главное — границы собственной смелости, границы того, на что способен он сам. И в этом, я думаю, я похожа на него.

Фильм «Антихрист», сделавший вас знаменитой актрисой, — это ваше испытание собственной смелости?

Ш. Г.: «Антихрист» — это терапия и искушение одновременно. За несколько месяцев до предложения фон Триера я пережила травму — ударилась головой, катаясь на водных лыжах. И недели через две выяснилось, что у меня внутричерепное кровотечение, нужно срочно делать операцию, я была молодцом, ничего не боялась, операция прошла удачно… А потом я вдруг осознала, как все хрупко, что я могла умереть, дети остались бы сиротами… И из упорного, вообще-то довольно смелого человека превратилась в какую-то нюню. Как-то ослабела. Не могла принять ни одного решения, боялась за детей, боялась всего… И тут — «Антихрист». Я решилась, и он меня избавил от слабости. Просто потому, что я начала работать над чем-то, что важнее меня. И чего от меня никто не ждал. А я вообще стремлюсь туда, где меня не ждут, — чтобы не стать рабой ожиданий. Я точно так же ухватилась за возможность сняться в «Как жениться и остаться холостым» — мне ведь редко достаются роли в комедиях. Но главное, чувствовала, что этот фильм, «Антихрист», может быть важен для людей. Извините за прямую утилитарность, так, конечно, нельзя рассматривать искусство, но мне казалось, он может быть важен для тех, кто потерял самых дорогих…

А почему — искушение?

Ш. Г.: Ну просто — от предложений таких режиссеров, как Ларс фон Триер, актеры не отказываются. Я знала, что мне придется сделать — в том числе и с собой, — чтобы работать с ним. Я знала, какой откровенности сексуальных, точнее, физиологически-плотских сцен он хотел добиться. Я вообще знала о его требованиях насчет актерской откровенности — актер для фон Триера должен забыть о себе, о своих комплексах, об имидже, гордыне. Он должен извлечь из себя и предъявить… темную бездну. А я… я знаю о своей темной бездне. Я погружалась в нее. И пережила… ну, что-то близкое к чувствам той женщины, которую играла в «Антихристе». Когда скорбь, ужас от потери незаметно для тебя превращается в ужас кромешный и ты думаешь, что все, все надо разрушить, потому что вокруг злой хаос руин, и его надо уничтожить…

Вы говорите о том, что пережили, когда умер ваш отец?

Ш. Г.: Мне странно, что я об этом заговорила… Да. Я не говорила о смерти отца много лет. Мне было 19, когда его не стало. Он умер внезапно, в одночасье. И я, наверное, до сих пор не пережила этот шок. Не смирилась с тем, что его нет. Я даже не предприняла никаких действий по поводу его дома на улице Верней. Какое-то время я думала, что надо придать ему статус музея Генсбура, даже как-то общалась на этот счет с парижской мэрией… Но я не уверена. Там все абсолютно так же, как было в день его смерти. Черные стены. Ни одного зеркала — он не любил своих отражений, говорил, они напоминают ему о его «сходстве с рептилией». Я ничего там не в силах изменить. Прихожу туда очень редко — слишком больно… Хотя если где и могла бы еще общаться с отцом, так это там. На кладбище же я ходить не могу — там всегда поклонники. Вот это единственное, о чем я жалею в связи с нашей общей известностью… Когда родители разошлись и мы с мамой переехали в отель, журналисты из таблоидов не давали нам ни минуты покоя. И мама начала с ними открыто воевать — ругаться, подавать в суд, грозить разбить им камеры и головы. Она боец. Я теперь восхищаюсь ею — так она воевала за нашу с Кейт свободу. Я бы так не смогла. Мне жаль, что я не способна на резкие, окончательные поступки. До сих пор мне не по себе от той пресс-конференции «Меланхолии» и Ларса в Каннах…

Жалеете, что не остановили фон Триера, когда он говорил, что понимает Гитлера?

Ш. Г.: И это, и то, что нельзя было молчать, надо было как-то пояснить его слова, как-то смягчить. Необязательно было осуждать его, но нужно было проявить свою позицию. Но понимаете, это была бы не я. Я как-то не проявляю своих позиций в слове, громко. Я говорю, но иначе.

Хотя, как вы рассказывали, в вашей семье никогда не было запретов на откровенность?

Ш. Г.: Запретов и подавленных желаний у меня было множество. Свобода родителей не сделала меня свободнее, чем другие. Для меня долго было ужасом раздеться прилюдно, не говоря уж об экране. Я была страшно закомплексована. Хотя уже тогда я смутно осознавала, что в живописи, в фотографии обнаженная натура трогает, потому что отсутствие покровов, незащищенность действительно трогательны.

Что вы чувствуете, когда видите себя на экране без одежды?

Ш. Г.: Я принимаю себя в гораздо большей степени, чем раньше. Долгое время видеть себя было для меня кошмаром. Но теперь стало лучше. Есть много такого, что мне в себе не нравится. Но раньше мое тело мне не нравилось, потому что я в нем не жила. Это не связано с тем, какое оно в действительности, соответствует моде или нет. Просто надо принять себя. Принять, что ты вот такой. Это первый этап — принять себя, ну просто для физического комфорта. А вот второй — о себе как будто забыть. Не придавать такого чрезмерного значения физическому. Меня этому научила сестра, Кейт, может быть, самый близкий мне человек. Она профессиональный фотограф. Она научила меня фотографировать. Но и фотографироваться тоже! Кейт снимала меня, иногда и без одежды. Она показывала мне меня, обнаруживала во мне характер. Снимки были далеко не всегда комплиментарные, но я научилась узнавать в них себя. И признавать себя. Теперь я одновременно и стыдлива, и совершенно не стыдлива. Мне нравится, когда на меня смотрят, нравится быть перед камерой. На самом деле мне нравится, когда на меня смотрит кто-то другой, не я. Когда я могу спрятаться за ролью и за словами — не своими, — я могу поступать так, как в жизни никогда и ни за что не поступлю. Обрести свободу.

Как актриса вы очень отважны. Играете экстремальную обнаженность. Не боитесь сцен экстремального насилия. И при этом как-то учитываете, что у вас есть дети, что они могут увидеть эти ваши роли?

Ш. Г.: Мои родители никогда не мешали себе делать, что им хотелось. «Я тебя люблю... Я тебя тоже нет», фильм, который отец снял как режиссер и где мама играла, я увидела только в 18 лет, и мне он очень понравился. Фильм внешне про то, как гомосексуалист бросает любовника ради похожей на мальчика барменши и занимается с ней анальным сексом, потому что другого не знает. А на самом деле про то, что не все способны любить. Было бы жалко, если бы родители, опасаясь нас шокировать, не сняли его. Но им же удавалось держать нас в стороне от своих экспериментов!

Как бы вы отнеслись, если бы ваши дети стали актерами, как и вы, в детстве?

Ш. Г.: Без удовольствия. Но я всегда считала, что у ребенка в любом возрасте должна быть собственная жизнь, которая протекает отдельно от родителей. У человека, даже маленького, должна быть зона свободы, потому что свобода воспитывает, как никакой взрослый. Я вот хотела бы брать детей с собой на съемки, быть с ними таким образом больше. Но у них есть школа, друзья, собственная жизнь. Я уже не имею права отрывать их от нее… И противодействовать их решениям не буду. Но теперь дети-актеры — сначала актеры, а уж потом дети. Это я могла сниматься в 10 лет и рассказывать: «Ха-ха-ха, на каникулах я актриса». Тут мне недавно один маститый критик напомнил, как он был начинающим журналистом и его послали брать интервью у девчонки, которая в 12 лет «здорово играла у Клода Миллера» и нехотя отвечала на его вопросы, потому что математику делала… Это была я. Но сейчас все не так — дети в кино полностью «в бизнесе». Так что я от этой идеи буду не в восторге. А уж их отец встанет насмерть! Он не потерпит в семье «еще одну звезду». Иван (Иван Атталь, актер и режиссер, муж Шарлотты Генсбур. — Прим. ред.) уже однажды снял фильм, в основе которого наша жизнь. И даже имена у героев наши — Иван и Шарлотта. Он так и называется — «Моя жена — актриса». И… заметьте — это комедия.