Сандра Баллок: «Я не хочу все держать под контролем»

С. Б.: Скажем... такое желание мне понятно. Но для меня все-таки странно. Наверное, это из-за моего детства, воспитания в переездах, жизни на двух языках. Год в Нюрнберге или Зальцбурге — моя мама ведь была немка, оперная певица, — год в Америке, на родине отца. Конечно, это была не стабильная американская жизнь. Отец служил в армии, тогда он был еще военным, мама всецело предана опере. Так что опера, театр был и моей няней, и лучшим другом, немного даже семьей. Мама приходила на репетиции и отдавала меня хору или массовке — в больших оперных постановках всегда же есть такая актерская группа, как стайка цыганских детей. Так что чумазый «цыганский» ребенок был всегда кстати. Поэтому, наверное, я и стала актрисой — сцену я уже в три года освоила. Хозе в «Кармен» щедрым жестом бросает цыганятам мелочь, цыганята ее собирают и убегают. А я не убегала, а ходила вокруг Хозе! Тенор — он же был вынужден исполнять арию, пока вокруг него слоняется цыганский ребенок, — был в ужасе, мама расстраивалась и пыталась мне внушить, что сцена — это дисциплина, а роль — это непреложно и отсебятина наказывается…

Ей, по всей видимости, это удалось...

С. Б.: Незапланированно! Но меня определенно не воспитывали в духе традиционных американских ценностей — не растили принцессой, не внушали, что жизнь моя будет вечно прекрасна, что надо непременно выйти замуж, бросить якорь, купить дом, завести детей и продолжать жить под небом без единого облачка… И главное, быть похожей на других, поклоняться тем же кумирам… Да в нашей семье даже телевизора не было! А когда я подростком приехала в Штаты, начала ходить в школу и все смеялись над моими зелеными вельветовыми клешами — надо же было носить джинсы, — мама в ответ на мои жалобы, что я не как все, искренне озадаченно спросила: «А ты хочешь быть похожей на всех? Зачем?» Она считала, что индивидуальность — наше главное достояние. А жить по общим стандартам — в ощущении, что ты должен стать непременно счастливым, что это норма такая?.. Да ведь тогда радость бытия омрачается ожиданием от судьбы радостей. Это же заставляет спешить. А спешка в жизни — лучший способ ее себе отравить. Человек чувствует, что надо торопиться — найти правильного партнера, родить ребенка, обустроить дом. Но ведь это давление, постоянно давление. А для меня еще и своего рода трусость. Попытка укрыться от реальности за стеной стабильности.

Что для вас это означает — не прятаться от реальности?

С. Б.: Ну например... Вот с годами я все выше оцениваю поступок моего отца, его бесстрашие. То, что он женился на маме. Американец — на немке. В 50-е. Он ведь был на военной службе по линии Пентагона в Нюрнберге, во Дворце правосудия — том самом, где проходил Нюрнбергский процесс. И не предполагалось — и не полагалось! — что военный, проводящий в жизнь программу денацификации Германии, свяжется с немкой, отец которой разрабатывал ракеты для Третьего рейха. Но папа полюбил маму, и все остальное уже не имело значения. Знаете, что смешно? Мама училась в консерватории на певицу, папа был офицером. Но только через некоторое время после их знакомства выяснилось, что папа окончил Джульярдскую школу как певец! Что они коллеги, у них общие интересы и общая жизнь возможна еще и по этой причине!.. Одним словом, я ценю… отвагу. Да, по-другому не скажешь. Отвагу. Бесстрашие.

Вы и сами совершаете бесстрашные поступки. Например, в 45 лет снялись в первой за всю карьеру полностью «обнаженной» сцене…

С. Б.: Ну да, полностью в кино я первый раз разделась в «Предложении», и мне действительно к тому моменту уже исполнилось 45. Но ведь это не демонстрация сексуальнейшего из женских тел! Это сцена в комедии, в ней нет ничего эротического, она сыграна и снята, чтобы было смешно. Не вижу ничего страшного в том, что людям была смешна моя нагота. Я занималась балетом, потом годы провела в спортзале и в студии пилатеса, я тренировала тело более или менее всю жизнь — чтобы использовать его в работе. Для одной красоты пресловутой я бы не старалась. Это… как заточка инструмента для парикмахера. Или — ха! — мясника! Тело помогает мне создавать героинь, просто такая профессия. Тут не было этического выбора — сниматься или не сниматься без одежды. Так будет смешнее — значит, снимусь.

Другой смелый поступок — вы решились на усыновление, но не отказались от замысла после развода и стали родителем-одиночкой. Вы не боялись, что не справитесь, что с чужим ребенком что-то пойдет не так?

С. Б.: Нет, потому что мне кажется, что и свой ребенок — такая же случайная игра генов, хаос хромосом. Нет гарантий, что свой станет действительно близким. Это работа. И неважно, сама ли ты родила того, кого стараешься сделать близким. Я не считаю, что любовь можно зачать и родить. С ней все не так просто. Да и Луису, когда я смогла забрать его к себе, было всего три месяца. У меня есть шансы. Для меня усыновление скорее акт любви, попытка отдать то, что имеешь. Чего у тебя много, а другим не хватает. В определенном возрасте задумываешься над тем, что ведь умрешь. Умрешь, ничем не поделившись с миром? В молодости мы все совершаем уйму самонадеянных, эгоистичных поступков — чтобы что-то от мира получить. А потом… Я уже не очень интересуюсь получением. Я уже не хочу больше получать, приобретать, иметь. Мне хочется делиться. Мне теперь кажется, что наша смертность — хороший стимул жить полной жизнью. Отдавать получив, например.

Вы много лет отрицали брак. Говорили, что вам всегда казалось — он требует определенного отказа от себя. И все- таки вышли замуж в 40 лет. И столкнулись с изменой...

С. Б.: Несколько месяцев после того, как измена Джесси (Джесси Джеймс — бывший муж Баллок. — Прим. ред.) для меня стала очевидна, я была просто напугана. Ощущала годы замужества как фатальную ошибку. А потом поняла, что никакой ошибки не было. Джесси — человек исключительной одаренности. Меня это поразило в нем и очаровало с самого начала, с первых минут нашего знакомства, когда мы с моим крестником — он был подростком — пришли в гараж Джесси за подарком на день рождения. Джесси — знаток и фанат мотоциклов, вообще техники, его увлеченность невероятно заразительна, поэтому ему так и передача на MTV удалась. Я провела эти годы с очень интересным человеком. Который, между прочим, ради нашего брака пошел на определенные жертвы — как муж знаменитости он оказался под постоянным прессингом прицельного внимания. А это непросто, психологически непросто — с непривычки-то. Да ведь если бы я не была знаменитостью, девушка эта, модель, ну, которая была с Джесси, и не рассказывала бы прессе о своих похождениях. И я еще долго могла бы об этом не узнать… Хотя, конечно, почувствовала бы… Но долго бы могла еще жить в обстоятельствах лжи, обмана… Нет, все так относительно, так зыбко. Сохранять баланс — наша собственная забота. Для меня это был развод. Только он уравновешивает измену.

Многие в таких обстоятельствах признаются, что ощущали обиду, желание отомстить...

С. Б.: Отомстить? Мне и в голову не приходило мстить! Никогда, даже в юности. Когда мы приехали в Штаты и я начала ходить в школу, меня просто-таки изводили одноклассники — за непохожесть и «европейскость». Мама и мысли не допускала, что я плачу вполне обоснованно. Пока одна учительница не сказала ей прямо, наотмашь: «Хельга, да очнитесь вы: они просто травят вашу дочь!» Я до сих пор помню фамилии всех, кто меня травил. Но именно та травля научила меня быть терпимой к людям — чтобы никто себя не чувствовал в том моем положении уже по моей вине. Мне это было бы ужасно дискомфортно. Развод не месть. Просто финал. Зато теперь… Знаете, первым важным для меня фильмом был «То, что называют любовью» Питера Богдановича. Там я играла молодую певицу кантри. Я тогда полюбила сценарий и за название тоже — оно заставило меня задуматься над тем, что я называю любовью. Так вот, теперь у меня абсолютная ясность на этот счет. Любовь — это когда любишь человека не для себя, а для него. Когда страшно нанести ему даже крошечную ранку. Только это.