Оливия Уайлд: «Мне не страшно кого-то разочаровать»

Я же мысленно не соглашаюсь: а как узнать человека, который, как вудиалленовский Зелиг, принимает формы, необходимые в данной среде в данных обстоятельствах? Тот, кто видел, как выглядела Оливия Уайлд на церемонии вручения «Золотого глобуса» — платье со шлейфом, лицо с печатью неги, взгляд, исполненный тайны, — ни за что не узнает ее в этой… да просто готке, которая сидит рядом со мной. На ней черная кожаная куртка, и черные джинсы, и черный шарф, и с каштановых волос она стянула черную вязаную шапочку, и ее миндалевидные, странно длинные глаза заключены в густо-черный контур.

Да, мы сидим рядом — потому что мы в кафе, где окно — сама стена. А только вдоль окна здесь и можно сидеть — на барных стульях у высокой стойки, в рядок. Что не очень удобно для интервьюирования, конечно: так ведь почти не видно глаз собеседника. То есть было бы неудобно, если бы на месте Уайлд был кто-нибудь другой. Но она, успешно преодолевая фиксированность сиденья, ухитряется оказаться ко мне анфас, выражать мимикой чувства так, что и в профиль понятно, каковы они, и вообще полностью разрушить образ прекрасной ледяной девы, который составился в моей голове по совокупности ее ролей. В ней есть какое-то милое, парадоксальное несоответствие: между внешностью (прекрасной) и «самооформлением» (пренебрежительным); между холодной океанской прозрачностью глаз и теплотой низкого голоса, между ее звездностью и затрапезностью чисто нью-йоркского местечка, где она любит по старой памяти бывать и где мы встретились. И я решаю с него и начать — с парадокса Оливии Уайлд.

Psychologies: Не секрет, что многие впервые услышали имя актрисы Оливии Уайлд, когда таблоиды с упоением начали писать о ваших страстных поцелуях с другой молодой актрисой в одном телесериале. Сам сериал было легко пропустить, но восторг, охвативший прессу, пропустить было уже невозможно. Потом в «Докторе Хаусе» вы оказались бисексуальной Тринадцатой. Никто не подозревал вас в би- или гомосексуальности в реальной жизни, но стало ясно, что вы стоите особняком, что в вас есть тайная сила. И экранная нетрадиционность — проекция этой силы и загадочности.

Оливия Уайлд: Вот уж спасибо… Но комментариев у меня, боюсь, нет. То есть я могу предположить, что во мне «не то». Понимаете, я абсолютный циник. Я смотрю на мир трезво, без иллюзий, я не надеюсь, не жду от судьбы подарков, не рассчитываю на ее помощь. Но при этом я и абсолютный романтик, потому что на сто процентов отдаюсь тому, что люблю — работе, вот этой сегодняшней роли, вот этой политической кампании, вот этому мужчине, вот этой подруге, вот этому супу, — я люблю готовить. Только романтик может отдавать всего себя, окончательно, не выставляя условий. И я думаю, две мои стороны — безыллюзорный цинизм и отчаянный романтизм — это и есть мое коварное «би». То, что вы называете загадкой, а я называю взрослостью. Мне пока кажется, что вырасти — значит понять, что самый верный путь к счастью — отдавать себя, а не грести под себя.

К своим 27 годам вы действительно многое успели: сыграли замечательные роли, стали знаменитостью, участвовали в серьезных политических и благотворительных кампаниях, попробовали себя в кинопродюсерстве. Замуж вы вышли в восемнадцать, немало лет прожили в браке, развелись…

Вы сочли нужным сделать фильм — и сделали его. По вашей логике, чтобы сделать что-то, достаточно этого захотеть? Не ведь бывает, когда не удается?

О. У.: Да ведь я ничего для себя особенного не хочу. А когда хочу — то не для себя, для дела. Для кого-то, кому действительно важно, чтобы мне удалось. И поэтому часто удается — природа содействует тем, кто не для себя старается, это правда. А кроме того, еще в детстве мама мне сказала, а я на всю жизнь запомнила: «Не верь тому, кто будет говорить тебе, что ты не можешь сделать то, что сделать хочешь». Можно сказать, это мой личный лозунг.

Все это касается и замужества в 18 лет? Отсюда решительность?

О. У.: Решительность человеку сообщает любовь — слышали о таком? Решительность возникает из ощущения, что альтернативы просто нет. Любовь — абсолют и стремится к окончательным решениям. Когда мы с Тао решили пожениться, у нас просто было такое чувство: никак иначе невозможно. Мы не можем просто жить вместе, просто пребывать в романе, в партнерстве. Мы должны быть семьей, должны быть связаны — нам уже не нужна свобода. Но Тао тогда все-таки разумно спросил моего папу, что тот думает о нашем решении. Папа вздохнул и сказал: «Да мы уже привыкли, что Оливия всегда идет своим путем».

То есть родители приняли ваш выбор?

О. У.: Папа у меня ирландец, настоящий, в США из Ирландии приехал, он знает, что такое ирландская необузданность! А мама… Я боялась, что она будет против, — все-таки мне было всего восемнадцать. Но она отреагировала, как всегда, своеобразно. Сказала: «Черт вас знает, а может, именно из этого-то дело и выйдет!» Она имела в виду, что даже безрассудные поступки, если они искренни, имеют смысл. Некий высший, не бытовой смысл.

Похоже, ваши родители — замечательные люди.

О. У.: Это правда. Редкие. Мама на пятом месяце беременности моим братом ездила в Сомали, где шла гражданская война. Она была телерепортером и считала, что это ее долг — сообщать миру о гражданской войне. Мне страшно это даже себе представить. Она на самом деле рисковала — собой, братом, жизнью. Но по-другому, видимо, не могла. Мои родители… Знаете, они действительно уважают свободу. Свободу решений в том числе. Свободу человека — и собственного ребенка тоже — быть таким, какой он есть. Так было всегда, в моем детстве тоже. Ребенком я была страшной фантазеркой, врушкой и бандиткой. А родители… нет, не ругали, а в чем-то даже поддерживали. Папа рассказывал, что чувствовал во мне такую несфокусированную, но отчаянно сильную энергию, что, как только я сказала, что хочу стать актрисой, лет в семь, он сразу воспринял эту новость с энтузиазмом. Актерство — способ направить эту энергию. Выход для моих фантазий. Ведь наедине с собой я разыгрывала невероятные сценки из придуманных мною же мини-спектаклей… Думаю, расти я в другой семье, меня бы, может, даже и лечили, лекарствами бы пичкали — от моих фантазий и неумения сосредоточиться на приоритетном. Мне повезло, что моими родителями были мои родители! И что вокруг всегда были такие люди. Тао такой же. Он позволял мне быть мной. Он не боялся сосуществовать с сильной женщиной. Мы были связаны и свободны одновременно. Это была свобода при признании прочности связи.

Но после восьми лет брака вы все же расстались. Почему?

О. У.: Мы поженились, потому что это было правильно, потому что это делало нас счастливыми. И поклялись друг другу, что расстанемся, как только один из нас ощущение счастья утратит. Знаете, я не верила и не верю утверждению, что над отношениями надо работать. Родители — а они женаты 35 лет — говорили мне: «В супружеской жизни бывают сбои, над отношениями надо работать». Но это просто не для меня. То, над чем надо работать… Это уже не свобода, не свободный выбор, не любовь. Это принуждение. А наши отношения и правда пришли к тому, что над ними стало нужно работать. И потому утратили непринужденность, богемную расхлябанность, которая делала их столь прекрасными. Когда-то в автобусе, который Тао оборудовал под дом на колесах и мобильную киностудию, мы колесили по стране. И это были лучшие годы — нас свела именно эта легкость любви, легкость на подъем, легкость естественной взаимной привязанности. Но потом жизнь начала складываться как-то серьезно — у нас обоих появились карьеры, «производственные» обязательства. Да, той увлекательной богемности в самих наших чувствах друг к другу уже не было. И мы решили расстаться. Потому что… стали друг для друга работой. Работой, а не жизнью.

Это был болезненный опыт?

О. У.: Я бы сказала, смиряющий. Сначала я все талдычила себе: «Провал! Провал! Не смогла. Не выстроила». Потом осознала, что все эти угрызения — следствие постоянной везучести, удач, которыми я обязана вовсе не себе. А сама я — обычный человек. Не идеал, и от меня не все зависит. И это ничего, что я кого-то разочаровываю: я же несовершенна, как и все. Но чувство неуверенности все же было. Я ощущала какую-то ватность под собой, неустойчивость. Наверное, потому что в обычной жизни мы не хотим признавать в себе слабость. Мы прячем ее от людей, бравируем силой. Если же жизнь ломается, ты становишься уязвимее. Если твой привычный мир резко трансформируется, ты становишься чувствительнее, тоньше. Посттравматическая нестабильность, как ни странно, на пользу нашей работе. Дэвид Шор, автор «Доктора Хауса», мне даже сказал тогда: «Оливия, разводитесь как можно чаще — вы никогда не играли так хорошо!»

Но что за ощущение может испытывать женщина, которая вышла замуж в 18 лет, а в 27 развелась? Вы никогда не были одни — как вы переживали это непривычное

О. У.: Довольно комично, если честно. Почувствовала себя взрослой — то есть имеющей право ходить на свидания. И появился один человек… В общем, я вижу себя человеком независимым, твердым, презирающим ревность. Но я люблю ясность. И вот при первой же встрече я задала этому человеку примерно 150 вопросов. Он отвечал, отвечал, а потом сказал: «Это, наверное, потому что вас воспитывали журналисты: вы хотите знать обо мне одни лишь факты!» Звучит, конечно, так себе. Но отчасти правда: я хочу много знать о человеке, который будет рядом. Причем с самого начала. А это, как я выяснила, не очень принято при первичных «брачных танцах». Да и вообще я много чего нового для себя в этой зоне выяснила. Оказывается, люди переписываются по мобильному о любви и своих отношениях. С особыми значками, которые что-то особое значат. В общем, в сфере свиданий и флирта я ощутила себя человеком, который восемь лет провел в коме, а теперь очнулся и открывает для себя мир, который так изменился за годы его отсутствия! За годы моего отсутствия.

А мне казалось, что вы могли открыть в себе соблазнительницу, обольстительницу.

О. У.: Но как же потом уважать человека, если он оказался в твоей жизни в бессознательном состоянии, под наркотиком обольщения? Я — за мир без наркотиков.

Вы не считаете, что обольщение — всего лишь реализация желания нравиться?

О. У.: Мне кажется, вы упрощаете. Знаете, я тут недавно стояла перед своим подъездом, на улице. Холодно было, но солнце припекало. И вот я стою и подставляю лицо солнцу… Мимо идет какая-то дама, лет семидесяти пяти. Лиловые солнцезащитные очки, седой перманент, свободные такие разноцветные одежды, думаю, она в прошлом хиппи. И вот она тормозит, берет меня за руку и сочувственно говорит с бруклинским акцентом: «Каблуки! Ужас! Ноги, наверное, отваливаются. Для кого ты их надела? Одевайся для себя! Не думай, что думают о тебе другие!» Отпускает руку и удаляется. Я сначала смеюсь, потом задумываюсь. Не о каблуках — мои ботинки Sergio Rossi, действительно с 10-сантиметровыми каблуками, прекрасны, они сами по себе победа. Я задумываюсь, почему я действительно их ношу и люблю. И прихожу к выводу: потому что чувствую себя… незавершенной. Потому что ноги мои коротковаты, потому что у моей сестры рост 185, а у меня — 170. В дни, когда мне надо чувствовать себя особенно уверенно, я прибавляю каблуками несколько сантиметров — поправляю природу и свои несколько сбитые пропорции. Дальше я думаю: выходит, я так привязана к физическим данным, что не могу быть уверена в себе, если не поправлю их каблуками? И говорю вслед ушедшей старой хиппи: «Я ношу каблуки, потому что они придают мне силы!»

Действительно, мы выглядим лучше всего, когда чувствуем себя уверенно!