Тот сентябрь, когда ушел отец, был холоднее обычного: уже девятого числа градусник показывал плюс три и ветер по-февральски шастал по улицам и подъездам. Дома похолодало. Отопление обещали включить в конце месяца, а обогреватель остался у бабушки. Тащиться по городу с обогревателем мама не собиралась: бабушка жила далеко. Поэтому вечерами Кирилл сидел за кухонным столом, поближе к включенной плите, от огня которой становилось теплее. Мама говорила, что у нее болит голова от запаха газа, которого Кирилл не чувствовал — дети не знают, какой он — запах газа, — и потому ходила греться к соседке Наде.
Иногда, когда Надин муж был на сутках, мама брала с собой Кирилла. Втроем они сидели на большой кухне за круглым столом, накрытым скатертью, в одном месте которой остался след от затушенной сигареты. Напротив этого места никто не садился: это место дяди Вовы.
После чая с вареньем тетя Надя всегда доставала бутылку настойки — и тогда мама смотрела на Кирилла со смесью жалости и строгости и говорила, чтобы он шел в комнату, где стоял телевизор
Телевизор у тети Нади был цветной, рядом с ним стоял видеомагнитофон, правда, смотреть разрешалось только две кассеты: «Бетховена» (Кирилл видел его раз двадцать) и «Один дома» (просмотр которого Кирилл откладывал до декабря). Пока он ходил по комнате и разглядывал книги, до него доносились разговоры с кухни — и Кириллу ужасно хотелось пойти посмотреть, что делает мама. На цыпочках он шел в сторону туалета, стараясь заглянуть на кухню, но видел только закинутые одна на другую ноги тети Нади со вздутыми венами и с темными волосами ниже коленок.
В такие вечера мама разрешала Кириллу лечь спать с ней. Вдвоем теплее. От мамы пахло чем-то вроде варенья, и дыхание у нее было горячим. Поэтому мальчик сделал выводы: наливка — это что-то вроде морса, только, вероятно, горячего. Ведь щеки у мамы были такие, как будто она выпила три кружки чая. Засыпала мама быстро и даже немного похрапывала, из-за чего Кириллу всегда становилось смешно. Длинные волосы лезли ему в нос, он подолгу ворочался на скрипучем диване, и только положив свои ноги на мамины, засыпал, прижимаясь к ней всем телом.
Засыпая, он думал: а может, и хорошо, что папа ушел? Ведь, будь он сейчас дома, Кирилл не спал бы с мамой и не ходил бы с ней к тете Наде, и не слушал, как они говорят о мужиках. Неужели все мужики такие, как говорит мама?
Кирилл знал, что папа не такой, да и дедушка не такой, и сам он не такой. У козлов рога и мерзкие бородки, а у них разве есть рога? На всякий случай он ощупал голову: все в порядке, рогов нет
Тот сентябрь и половину октября мама была доброй и ласковой, и он не мог понять: это временно или навсегда? Не понимал он и причины маминых слез, когда она разговаривала по телефону, прислонившись в коридоре к стене, и почему она иногда так поздно приходит с работы. Ведь работает до пяти часов. А приходит в восемь.
— Мам, это папа звонил? — спрашивал Кирилл, когда мама вешала трубку.
— Нет, это с работы.
— Вызывают?
— Да, — отвечала мама и наклонялась к нему. — Мне нужно будет уйти ненадолго, почитаешь комикс? — А ты точно вернешься? Или как в четверг?
Мама целовала его в лохматую макушку, надевала пальто с лисьим воротником, черные сапоги на каблуках, берет, красила губы и уходила, оставляя после себя запах духов. Пахло как у бабушки в бане.
Иногда мама приходила утром, стараясь быть беззвучной и невидимой, но Кирилл не спал и считал до десяти, пока ключ поворачивался в дверном замке, — дверь открывалась на семь или восемь. Тогда он падал на подушку и зажмуривал глаза, чтобы выглядеть спящим. Мама шла на кухню и ставила чайник — согреть воды, чтобы помыть голову, — и, когда он заходил к ней, она стояла, наклонившись, в ванной и просила его полить из ковшика на волосы. Волосы у нее были длинные и волнистые, как и у него.
Он не спрашивал, где она была, и не говорил, что всю ночь не спал, но после таких случаев и у него появилось желание уходить из дома — ведь там должно быть что-то очень интересное, ради чего мама бросает его одного
Отца Кирилл любил, хоть и виделись они раз в два месяца, потому что отец работал вахтами: месяц — водителем «КамАЗа» в Норильске, месяц — папой дома. Так он жил всегда, сколько Кирилл его помнил. Когда отец с тремя огромными клетчатыми сумками с теплой одеждой, одеялом, салом и соленьями уезжал на смену, скучали по нему только первые дни. Потом будни заполнялись рутиной, и только пустеющий холодильник напоминал о том, что скоро вернется отец. К его приезду оставленные маме деньги всегда заканчивались, и, когда отец возвращался с теми же сумками, в которых теперь были грязная одежда и пустые банки, они всей семьей садились в машину и ехали в продуктовый.
Кирилл тайком откладывал себе в ящик письменного стола конфеты и печенье, которые в тот день покупали в огромных количествах. Мясо брали настоящее: не куриные желудки, а говяжьи вырезки. И колбасу копченую, и сыр, и яблоки с апельсинами. Отцовская синяя «Нива» была нагружена так, что папе приходилось объезжать ямы на дорогах, чтобы не застрять. Мама сидела спереди, прижимая к коленям черную сумку, в которой лежали новые колготки, ночнушка с розовыми цветочками и лак для волос.
Соседи, которые встречались им у гаражей, посвистывали, глядя на полные пакеты, а Кирилл гордился отцом. Его высокой крепкой фигурой, сгорбленной спиной, густыми усами. Мужики на их улице пили, работы постоянной не было, месяц на стройках, месяц по дачам подрабатывали, — так говорила мама. А у его отца была настоящая работа, настоящий «КамАЗ» и настоящие деньги!
И когда приезжал с вахты, весь этот месяц он был дома: не гулял, не слонялся по соседям, не торчал в гараже
Если мама была на работе, они вдвоем ездили в парк, где до тошноты катались на колесе обозрения, а потом ели самые вкусные в мире пирожки с картошкой размером с папину ладонь — горячие, жирные, пузатые. Иногда отец брал Кирилла с собой на рыбалку, правда, там обоим было скучно, но признавался в этом только один из них. А в мамины выходные — работала она три через два — втроем ездили к бабушке в деревню.
В эти поездки отец всегда брал гармонь, на которой играл только там, на лавочке у забора. Кирилл думал, что дома, в городе, отец стесняется играть на гармони, это ведь не гитара, но сам он говорил, что в маленькой квартире гармонь не поет, ей простор нужен. Когда отец ушел, все, что он с собой забрал, была эта гармонь в черном потертом кожаном чехле и офицерский альбом с фотографиями, на которых у него еще не было усов и шрама над левой бровью.
Первый раз Кирилл убежал из дома первого сентября. День этот не задался с самого утра. Сначала его, разряженного как клоуна, повели на линейку в школу, а потом, вечером, когда он вернулся с прогулки, мама сказала:
— Сынок, иди ко мне. Садись рядышком.
Она сидела за кухонным столом в халате и фартуке. На плите стояла кастрюля с недоваренным супом, пахло грибами. Запотевшее окно застыло в ожидании, когда на нем появится какой-нибудь рисунок. Кирилл подошел к маме и увидел слезы на щеках. Стало страшно.
— Обними маму, — сказала она. — Мы теперь остались с тобой одни.
— Мам, у папы смена только через неделю, ты же сама говорила!
— Папа ушел.
В руках у нее было полотенце, которым она водила по столу.
— Куда ушел?
— От нас, — ответила она и опустила голову.
Нос учуял запах сигарет. Пахло от мамы. Розовые ногти на руках наполовину содраны — маленькие белые пятнышки, прямо как у него
Кирилл налил воды, ударившись, как обычно, головой о газовую колонку, и сел напротив мамы.
— Мам, а можно мне к Сереге?
Она смотрела на него и молчала.
Кирилл допил воду, встал и побежал.
Пыль поднималась при каждом ударе кроссовок об асфальт. Дорога вела к кладбищу: отец говорил, что покойники, которых по ней везут, должны просыпаться в гробах — столько там было ям. Кирилл не переобулся после линейки, чтобы похвастаться новыми «адидасами» перед Серегой, и мама потом будет сильно расстраиваться, что кроссовки развалятся уже к середине месяца. Во время их покупки она не предполагала, что сын пробежит в них три улицы по пыльной дороге, потом пойдет на заброшенную стройку, полезет на крышу и спрыгнет с нее прямо в грязь, да еще и поцарапает носок правой кроссовки о кусок стекла, который чудом не проткнул ему ногу. Но, когда поздно ночью Кирилл вернется домой, мама не обратит внимание на кроссовки.
Бежал он без цели, только чтобы не думать о маминых словах
У многих его друзей отцов не было. Они или уезжали на заработки и не возвращались, или спивались и, как призраки, шатались по дворам в поисках собутыльников. Но его отец был другим. Он не мог. На заброшенной стройке было тихо, и тишина эта пугала. Чтобы отвлечься, Кирилл начал рисовать на стене куском красного кирпича: штукатурка осыпалась — и папина «Нива», которую он пытался нарисовать, осталась без крыши и выхлопной трубы.
Второго сентября в школу Кирилл не пошел. Когда он выглянул из комнаты — нестерпимо хотелось в туалет, — мама стояла в коридоре и протирала пыль с зеркала. Лицо в отражении показалось ему чужим: это была не его мама, а бледная версия мамы, с синяками под глазами и почти белыми бровями. Она строго посмотрела, ему стало стыдно. В туалете он просидел полчаса, а когда вышел, мама обняла его и сказала, чтобы он больше никогда не убегал из дома.
Вероника — дочь известного хирурга, живет в центре Москвы. Больше всего на свете боится набрать несколько килограммов и не взять трубку, когда звонит мама. Мечтает об идеальных отношениях.
В один прекрасный день в баре лучшей подруги она встречает 38-летнего Кирилла, с которым очень легко. Легко переспать, легко поговорить о Кафке — особенно если как следует выпить вина. Пить с ним тоже легко — до беспамятства, так, что даже не помнишь, как он сделал предложение, как состоялась свадьба и путешествие на Бали.
Но оба уверены — это настоящая любовь.
