Натали Портман: «Я не стараюсь вести себя правильно»

Psychologies: Последние два года в вашей жизни насыщены большими событиями. Вы снялись в одном из самых интересных фильмов последних лет — в «Черном лебеде» — и получили за него «Оскара». Вы нашли спутника жизни. Наконец, стали матерью. Как вы сегодня считаете: жизнь, обстоятельства заставляют нас меняться или мы сами меняем свою жизнь, созрев для решительных перемен?

Натали Портман: Мне проще ответить как психологу, пусть и не практикующему. Нет, я уверена, ничто не происходит без нашего ведома. Жизнь заставляет нас меняться, и поэтому мы изменяем ее. Ничего не происходит помимо нас. Вне нас — ураганы, торнадо, войны, экономические кризисы. Остальное — внутри. То, что я считаю главным, — внутри. Внутренние изменения — по какой бы причине они ни происходили — подгоняют и обстоятельства. Не знаю, как это назвать. Возможно, поле. То есть мы, изменившиеся, вокруг себя создаем некое поле — и все приходит в движение.

Какое же поле создали вы?

Н. П.: Может быть, я просто чуть подустала от себя. От собственных успехов, от благополучия, от бесконфликтности, от того, что я такая душка, такая милашка на экране. Этакий зайчонок без шерстки! Я решительно занималась благотворительностью, а теперь понимаю — именно потому, что искала зоны драматизма, зоны конфликта. Нет, я не жалею, и продолжаю, и буду продолжать (вообще помогать — мое призвание). Но страсть, с которой я включалась в проблемы бедных африканских женщин, брошенных детей, генерировалась именно бесконфликтностью моего собственного существования. В моей жизни оказалось маловато того, что я сама бы могла уважать. Я, конечно, не хочу сказать, что завидую тем женщинам, которым я помогала, например, с небольшими займами, чтобы они могли начать собственный бизнес. Но для них речь идет о самом существовании — физическом и личности. Знаете, что мне сказала одна из тех, кому наша организация помогла в Конго? «Спасибо вам, я встала на ноги, и теперь мои дети гордятся мной». Понимаете, о чем я? Перед человеком стоял вопрос об уважении ее собственных детей. А какие вопросы стояли передо мной? О размере моей фамилии на постере фильма? Поэтому я решилась на нечто, на что не решалась раньше, на не свойственные мне поступки: полную «обнаженку» в преамбуле к «Поезду на Дарджилинг», откровенную и довольно, так сказать, ржачную комедию «Больше чем секс». Это была наглость как форма конфронтации, как я теперь понимаю. Я решительно себе сказала, что не хочу быть на экране зайчишкой-кукленком… И реальность подтянулась — сами по себе подтянулись роли в «Братьях», в «Черном лебеде» — по-настоящему, по-взрослому драматические… Когда-то в спектакле «Чайка» моего любимого режиссера и фактически учителя Майка Николса я сыграла Нину Заречную. Так вот, теперь я бы отказалась от этой роли даже у Николса. Не хочу больше этих влюбленных и разочаровывающихся дев, этих персонажей «розовой библиотеки», как сказали бы французы. Я устала быть юной, устала от молодости — с отношениями без обязательств, легкостью на подъем… Я хотела взрослой жизни — с «якорями», с обязательствами, от которых не уклониться. Реальной, не кукольной жизни.

Но казалось бы, вы рано начали жить реальной жизнью, рано повзрослели — уже в десять имели агента, в тринадцать стали звездой…

Н. П.: Да ведь именно поэтому! Я… я рано узнала взрослую жизнь. Но мне сопутствовал успех, по этой-то причине я и не повзрослела окончательно — успех мне позволил долго оставаться крошкой-милашкой. Это я теперь понимаю. Ну и родители, конечно. Они так серьезно мною занимались! Так мудро поощряли! Так мягко ограничивали — все детство я сниматься могла только в летние каникулы… Они так мне преданы, что… В общем, они обложили меня подушками безопасности. Я всегда чувствовала, что всецело, всесторонне защищена. Знаете, может быть, я и в университет поступила, потому что хотела… хотела доказать, что я и сама что-то могу — без посредника-экрана. И училась фанатично по той же причине. Да, я давно начала ощущать экран как экран в другом смысле слова — как то, что отражает любое воздействие реальности на меня, как перегородку между мной и реальностью.

Может быть, вы просто из породы отличников?

Н. П.: Возможно, и так. Это во мне еврейское или эмигрантское. Еврейское — на генетическом уровне. Ну известно же, что в рассеянии евреи не имели права, например, на землю, да и выгнать их могли отовсюду и когда угодно. Значит, нужно было обладать лишь тем, что наверняка сможешь унести с собой. А проще всего унести с собой свою голову. Поэтому и образование у нас имеет такое значение. Не только потому, что мы «народ Книги», а потому что ни в чем не могли быть уверены кроме собственной головы. А эмигрантским я свой культ дисциплины и оценок называю потому, что выросла-то, в конце концов, в полуэмигрантской семье. Хоть мама моя и американка, переехали мы в США из Израиля, когда мне было года три. Папе пришлось утверждать себя в новом профессиональном кругу, на новом уровне. Наверное, даже очень маленькой я это чувствовала.

Существует ли что-то, чего вы сегодня боитесь?

Н. П.: Да хватит уже мне бояться и остерегаться! То есть я думала, что я трусиха — всего опасаюсь, побаиваюсь. Всегда старалась вести себя и поступать правильно. А теперь думаю, что… Где это — в «Бэтмене», что ли? В таком духе: тот, кто не испытывает страха, не знает и что такое смелость. Страх — плата за смелость. Смелость можно проявить, только если испытал страх. Нет, еще лучше у Урсулы Ле Гуин. Читали «Левую руку тьмы»? «Свет — рука левая тьмы, Тьма — рука правая света». Страх — правая рука смелости. Я именно сейчас начала жить — подлинной жизнью, когда действительно есть чего и за кого бояться! Знаете, мне даже кажется, что это главный признак полноты жизни — когда есть кто-то, кто действительно зависит от тебя и за кого ты испытываешь страх. И поэтому сможешь быть смелым, если что.

Года три назад в своих интервью вы убежденно говорили, что готовитесь завести ребенка. Хотя с Бенжаменом Мильпье, вашим партнером и отцом вашего ребенка, тогда и знакомы не были... Почему именно он?

Н. П.: Мы познакомились, когда работали на «Черном лебеде». Бенжамен ставил для фильма хореографию — и потряс меня. Своей подлинностью, неподдельностью — он весь, без остатка принадлежит балету. Понимаете, балет — это мир фанатиков. Нельзя танцевать и не быть фанатиком — если ты не принадлежишь балету всецело, ты просто не потянешь даже и физически. Тут есть даже что-то сектантское. Вроде как им доступно некое высшее знание, потому что они прошли обряд некоей инициации. В Бенжамене я увидела человека, живущего настолько полной жизнью, насколько это вообще возможно, потому что он предан тому, чем занят. И при этом он не из «монашеского ордена», он открыт жизни. Именно это я называю существованием в реальности. В его подлинность я и влюбилась. И есть еще одно. Люди балета проводят перед зеркалом годы — в репетиционных залах зеркальные стены. Они привыкают постоянно анализировать свои движения, постоянно видеть себя со стороны. Так вот, для кого-то из балетных видеть себя со стороны означает смотреть на себя, постоянно смотреть на себя. Видеть себя центром. А для Бенжамена это значит осознавать себя как часть отражения. То есть понимать свой масштаб в сравнении с другими. Оценивать соотношение фигур. Он самый трезвый насчет человеческих отношений человек на свете. Он точно знает, как нужно соотноситься с миром. Оттого он и настоящий такой. С ним просто невозможно чувствовать себя, ну… просто хорошенькой девушкой, своего рода аксессуаром.

Вы себя так когда-то чувствовали?

Н. П.: Да, и не так уж редко. Я очень даже переживала такие отношения — когда человек был со мной, потому что... ну, у меня товарный вид. Это скучно.

Что для вас означает «быть красивой»?

Н. П.: Удачная внешность — это огромное преимущество. Хотя все исследования говорят, что на работу проще принимают обладателей нормальной, а не выдающейся внешности. И люди лучше относятся к миловидным, чем к красивым. Но все-таки красота — это привилегия. Не хочу лицемерить. А говоря практично, красивым быть удобнее, чем некрасивым. Правда, мне лично ближе европейская концепция красоты. В смысле, у нас в Америке красив тот, кто соответствует стандартам, кто по канонам, у кого все правильно. В Европе же красота почти синоним уникальности, красота — это своеобразие, люди пестуют как красоту свою единичность. Мне это ближе. Да и внешность моя меня в чем-то и ограничивала. По юности, понравившись людям, я хотела продолжать нравиться. И в результате стала тем, чем хотели видеть меня остальные — родители, бабушка с дедушкой, мои друзья, объекты моих романтических увлечений. Стала продуктом общественных ожиданий, никого не хотела подвести. А теперь думаю: ну не получится у меня что-то, ну провалится фильм — ну ничего, кто-то потеряет сколько-то денег, пусть даже и не только я… Никто не умрет же. И я научилась рисковать, не бояться провалиться, кого-то подвести. Мне даже начало нравиться то, что раньше я ни за что бы не полюбила.

Например?