Psychologies: Получается, москвичи «отняли» вас у абхазских поклонников?
Хибла Герзмава: Мой абхазский фестиваль ни в коем случае не останавливается, он обязательно будет летом. Просто у него очень короткий период: конец июля — август, и многим моим друзьям трудно найти время туда приехать. Да и москвичам интересно посмотреть меня в разных программах, а не только в спектаклях МАМТ. Раз в год мы с пианисткой Екатериной Ганелиной даем концерт в Малом зале консерватории, но этого, конечно, мало. И вот удалось организовать такой «выездной» фестиваль в Москве. Два концерта проходят в Большом зале консерватории. Это очень дорогое для меня место, моя альма-матер. Здесь я впервые выступила как оперная певица. А начинается фестиваль в Музыкальном театре им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, где я выросла и до сих пор расту, живу. Это моя основная, домашняя сцена. Я счастлива перенести несколько спектаклей-концертов из своего абхазского дома в мою московскую жизнь. Для меня это очень важно — собраться со своими друзьями, спеть песенки…
Могу это понять, ведь у вас такая песенная родина — Абхазия, и музыкальность, похоже, у вас в генах. Но одно дело — петь в кругу друзей, а другое — сделать музыку своей профессией. Ваши родители ведь не были музыкантами?
Х. Г.: Моя семья, и с маминой стороны, и с папиной, действительно музыкальная. Многоголосие, абхазские песнопения всегда звучали в доме. У папы был потрясающий бас, и мама тоже очень красиво пела, играла на рояле. Она, кстати, окончила музыкальную школу, но выбрала другую профессию. Мои родители учились в Сухумском университете, на факультете иностранных языков. У мамы был английский и абхазский, а у папы — немецкий, русский и абхазский. Там, в университете, они и познакомились, у них была какая-то сумасшедшая, большая любовь. И вот в Пицунде от этой красивой любви родилась я.
Так дочь-музыкант — это мечта родителей?
Х. Г.: Я сама всегда хотела быть органисткой, ведь я выросла у органа. У нас в Пицунде стоит потрясающий храм, построенный еще в IX веке, а в нем — концертный зал и орган. Я жила рядом, воспитывалась на камушках у этого храма, слышала звуки органа и мечтала на нем играть. Наверное, родители восприняли мое желание как серьезный шаг и поддержали его. Я окончила музыкальную школу в Гаграх, а потом — Сухумское музыкальное училище как пианистка.
Но в Московскую консерваторию вы поступали уже как вокалистка.
Х. Г.: Это произошло почти случайно. После маминого ухода — она умерла, когда мне было 16 лет — у меня вдруг появился голос. Раньше, конечно, я тоже пела, и в детстве, и в юности — эстрадные песенки, песни из кинофильмов, — пела и подыгрывала себе, сидя за роялем. Но после смерти мамы у меня открылся какой-то резерв, как будто мама передала мне свою силу. Появился грудной звук, круглый, более объемный, чем прежде. И мой педагог по фортепиано, услышав однажды, как я пою, — а я всегда приносила ему какие-то песенки, джазовые импровизации, которые писала ночью (я всегда очень любила джаз, он часто звучал у нас дома), — он вдруг взял меня за руку и привел к заведующей вокальным отделением нашего училища Жозефине Бумбуриди, и она стала моим первым вокальным педагогом. Она раскрыла меня, дала свою легкую школу. И я абсолютно подготовленная приехала на первый курс консерватории.
XIII Фестиваль «Хибла Герзмава приглашает…»
6 февраля в Московском академическом музыкальном театре им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко программа «Опера. Джаз. Блюз».
18 марта в Большом зале консерватории прозвучит Реквием Джузеппе Верди (Messa da Requiem) при участии Государственного симфонического оркестра Республики Татарстан, Государственной академической хоровой капеллы им. А. А. Юрлова (художественный руководитель Геннадий Дмитряк), дирижера Александра Сладковского и солистов: Хиблы Герзмавы (сопрано), солистки Большого театра Елены Манистиной (меццо-сопрано), солиста Большого театра Михаила Казакова (бас) и солиста Мариинского театра Евгения Акимова (тенор).
29 апреля в Большом зале консерватории состоится концерт «Viva l’Opera!». В сопровождении симфонического оркестра Московского академического музыкального театра им. К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко (дирижер Феликс Коробов) Хибла Герзмава (сопрано) и солист Большого театра Бадри Майсурадзе (тенор) исполнят арии и сцены из опер Джузеппе Верди, Франческо Чилеа, Джакомо Пуччини.
Представляю: домашняя девочка из теплой страны оказалась одна в огромном холодном мегаполисе… Московское общежитие начала 90-х — не самое комфортное место для начинающего музыканта. Как справились с трудностями?
Х. Г.: Я и правда была абсолютно домашним ребенком. Меня в этот мегаполис бросили, как котенка. Мамы уже не было, а папа умер, когда я училась на первом курсе. И вот после этого мне стало еще сложнее. Как будто крылья подрезали. Спасло меня, наверное, воспитание. И характер, мой внутренний стержень абхазский. Я жила в общежитии, но никогда не курила, не пробовала наркотики. Всегда была очень правильной девочкой (да и сейчас такая). Мы приехали в Москву вместе с младшим братом, и денег нам не хватало. Но здесь, в Москве, жил дядя со своей семьей, который мне очень помог. Если бы не они — было бы сложнее выжить. В общежитии действительно было голодно. Иногда нечего было надеть. Когда я участвовала в конкурсе имени Чайковского, мой профессор давала мне свою кофточку, потому что красивого выходного платья у меня не было. Но я спокойно к этому отношусь, все это ступени моего пути. Наоборот, мне есть чем гордиться — ведь не было ни одного дня, чтобы я не работала. Я окончила училище с дипломом педагога по фортепиано, поэтому могла учиться и преподавать. Я ездила к ученикам домой заниматься. Замечательные дети были. Сейчас они уже выросли, но помнят меня, приходят иногда на мои спектакли. Словом, какие-то деньги я зарабатывала и всегда могла, если соскучусь, сесть в самолет и улететь на могилку к своим родителям — просто посидеть там рядом. И мне это столько сил давало, что я могла потом несколько месяцев держаться. И вся моя студенческая жизнь продержалась именно на этом: у меня были точки соприкосновения с чем-то для меня важным.
Вы связываете появление вашего удивительного голоса с уходом мамы. Получается, что иногда в трагический момент жизни мы не только лишаемся чего-то необходимого, но и обретаем его?
Х. Г.: Мне кажется, что после ухода мамы у меня открылись чакры какие-то. И я до сих пор чувствую эту энергию, эту связь с космосом. Мне кажется, что, когда людям очень тяжело, им дается свыше какая-то энергия. У меня так было не раз: я заметила, что в трудные периоды жизни, в момент острого переживания, надрыва, я пою и ощущаю себя на сцене более сильной. Есть какая-то космическая, божественная сила, которая приходит и помогает. Такой светящийся поток с золотыми лепестками. Вообще, голос — удивительный дар. Поверьте, я к осознанию этого шла много лет. И сегодня я твердо знаю, что голос есть у каждого. Но не каждый может его раскрыть и петь так, чтобы в зале плакали и чтобы мурашки были по коже. Вот когда я сама сижу в зале, я не обращаю внимания на то, что артист что-то не так спел, на какие-то технические проблемы. Мне важен тембр, теплый, чистейший звук и вот эта энергия, которая может с человеком в зале сделать невероятные вещи. Слушатели приходят ко мне на концерт с головной болью, а потом признаются: вы меня просто вылечили. Или подойдет после спектакля какая-нибудь женщина и просит: можно вас просто обнять? Обнимет — и уйдет с улыбкой, с зарядом тепла. Я не просто так выхожу на сцену, поверьте. Не для того, чтобы просто спеть очередной спектакль. Для меня самое важное — дарить зрителям свою позитивную энергию. Я за это очень держусь.
Но что делать, если надо выходить на сцену, а энергии нет? Вам это состояние усталости и бессилия не знакомо?
Х. Г.: Знакомо. Иногда я могу проснуться с утра и понимаю, что нет никаких сил встать. И голос не звучит. Сажусь за рояль, начинаю распеваться, могу по два часа искать голос, — не звучит. Выпью витаминный напиток, шипучку такую, — не звучит. Я думаю, каждой артистке это знакомо. Певица, конечно, — царица на сцене, но это не отменяет в ней обычную женщину со своими кризисными днями, усталостью и депрессией. Да, у меня потрясающий дом и большая семья, которая меня очень любит. Да, я красиво живу. Я сделала свою жизнь очень уютной, домашней, комфортной (мне в этом помогли, конечно). Я не езжу в метро перед спектаклем, понимаете? Я сажусь в удобную машину и приезжаю в красивый театр. И все для того, чтобы сберечь силы и целиком посвятить себя сцене, чтобы мое внимание не отвлекалось ни на что другое. И вот я приезжаю в театр — а сил-то у меня нет! Я знаю, что должна выйти на сцену, потому что зал полон и публике абсолютно не интересно, что у меня давление 90 на 60, что я не могу спеть ми-бемоль, потому что мне физически плохо. И я ползу в медпункт для того, чтобы мне дали нашатырь понюхать. Чтобы выйти на сцену и не упасть. Я уважаю себя за то, что могу в такой ситуации быть железной. Умею взять себя в руки и сказать: «Я должна». Только один раз я не вышла на сцену: в Америке перед спектаклем мне стало плохо, врачи не смогли привести меня в чувство и увезли в клинику, а спектакль отменили. Скорее всего, сыграла свою роль смена часовых поясов и большие перепады давления.
Взять в себя в руки — вы всегда умели это делать?
Х. Г.: Да, с детства. Такой характер. Я — Козерог, хотя не очень типичный. Дома я очень мягкая и пушистая. А вот в работе всегда собранная, трудолюбивая, такая пионерка-отличница. Когда я была маленькой, я почти каждый день ездила из Пицунды в Гагры в музыкальную школу, возил меня папа. Но папа был начальником «Интуриста» в Пицунде, а это огромная работа, — и мама иногда говорила: «Папа не успеет тебя отвезти, может, ты не поедешь на автобусе? У тебя столько уроков…» Я была в ужасе: «Мама, ты что??» Даже не представляла, как это можно — не поехать на музыку? Брала свою папку и, уставшая после школы, ехала. На «пятом» автобусе желтого цвета, как сейчас помню.
От кого из родителей это трудолюбие?
Х. Г.: От обоих. У меня очень сильная семья. Родители подпитали нас с братом в детстве, да и сейчас мне помогают — они приходят во сне. Мама снится мне, когда все хорошо и можно расслабиться, а папа снится, когда что-то идет не так и надо собраться. Я даже уже привыкла к их появлениям. А похожа я больше все-таки на маму. Только она была худая, а я всю жизнь борюсь со своей пухлостью. С детства была «пончиком». Сейчас уже, конечно, умею правильно одеваться, у меня есть стилисты, массажисты, которые работают над телом (смеется), и я стараюсь себя в еде ограничивать, сегодня вот на кефире сижу. Так вот, мама была красивой, худой — настоящей звездой. Но папа был главой. Я и воспитана так, что мужчина в семье — глава. Мама учила меня быть красивой и очень опрятной — во всех смыслах. Учила ходить и сидеть красиво, с ровной спиной, держать осанку. Если я сидела у рояля сгорбившись, мама, проходя рядом, могла — нет, не стукнуть, что вы — мимолетно погладить по спине. И я сразу вытягивалась. Меня уже подростком учили ходить на маленьких каблучках — папа специально из Германии привозил изящные туфли-лодочки на маленьком каблучке, чтобы дочка выглядела элегантно и красиво ходила.
«Интурист», Германия, «лодочки»… — по тем временам ваша семья относилась к советской элите, а вы, значит, были особенной девочкой?
Х. Г.: Думаю, я была самой обычной девочкой из очень красивой семьи. Если мы выходили куда-то на концерт, у всех было приподнятое настроение: сегодня у нас праздник, мы идем, например, на концерт абхазского ансамбля песни и пляски. Там, кстати, выступала моя тетя, народная артистка, танцовщица Майя Герзмава. И конечно, родители обязательно наряжались. Папа одевался просто изумительно — все было безукоризненно выглажено, от него очень вкусно пахло. А какая у него была невероятная осанка танцора — папа потрясающе танцевал народные танцы. И нас с братом этой элегантности и аккуратности учили с самого раннего возраста. «Ты не должна ложиться спать, если в раковине стоит грязная чашка или тарелки», — говорила мне мама. И теперь даже если я падаю от усталости, то все равно не могу заснуть, пока в раковине есть грязная посуда. Однажды я с каким-то отчаянием спросила маму: «Ну зачем? Почему обязательно вечером, а не утром?» И она ответила: «Чтобы утром ты могла проснуться и выпить чашечку кофе в чистой кухне на утреннем солнце». И я за это держусь, мне так жить очень хорошо и уютно.
С таким отношением к быту, семье, наверное, очень трудно найти спутника жизни, который соответствовал бы этой высокой планке?
Х. Г.: Да… Трудно. С певицей жить сложно.
Я имею в виду не карьеру, а тот образ идеальной семьи, который у вас сложился.
Х. Г.: Мне кажется, я идеальная жена — оперная певица, которую надо понимать и принимать. У меня как у певицы есть своя планка, очень высокая. Но дома я остаюсь обычной, домашней девочкой, хорошей хозяйкой и мамой. Требовательной, но очень терпеливой. Мне кажется, от настроя женщины в доме многое зависит. Если женщина устроит так, что мужчина — глава семьи, он и будет себя ощущать главным. А она просто будет рядом с ним, на вторых ролях. И у меня всегда так было. Но если у главы семьи рядом жена-певица, то он все-таки должен принимать ее жизнь, ее сущность певческую, а это очень сложно. Но сейчас я абсолютно счастлива. Я вообще заметила, что в последнее время мне хочется больше быть дома, с семьей, потискать сына, который уже вырос, — ему уже 15, полежать, почитать книжки под пледом, послушать джаз, посмотреть нотки и никуда не уезжать. Мне все больше эта подпитка нужна.
Но все-таки работа в приоритете?
Х. Г.: Работа и сын. Это все идет параллельно.
Как певице Хибле Герзмаве удается роль мамы?
Х. Г.: Я пела до пятого месяца беременности. И снова вышла на сцену, когда сыну было четыре месяца. Но при этом я целый год кормила его грудью. Другие певицы так не делают. Но я считаю, что если уж родила ребенка, то должна его выкормить, дать ему хотя бы год материнского молока и внимания. Я не оставила его ни на секунду. Мы везде ездили всей семьей — я сажала сына в «кенгуру» и была счастлива. И даже сейчас, если я уезжаю куда-то надолго, то Сандрик едет со мной: мы берем с собой уроки и занимаемся с учителями по скайпу. А если вдруг не могу взять его на гастроли, то все равно общаюсь с ним, слежу за учебой.
А как же няни, родственники?
Х. Г.: Мы воспитывали ребенка сами, у нас не было бабушек-дедушек ни с одной, ни с другой стороны. Если бы была жива мама, я бы ни за что вообще не переживала… Впрочем, думаю, что и тогда я сама возилась бы с ребенком. Я считаю, что быть мамой очень важно для любой женщины. А для женщины-певицы — особенно. Ходить беременной, петь беременной, потом родить и кормить грудью целый год, испытать новые ощущения в теле, почувствовать другие мышцы, заново учиться петь — как же это можно пропустить? Я все это ощутила каждой клеточкой своего организма. И голос изменился — стал более женственным, круглым, густым и как будто масляным. Кому, как не маме-певице, петь своему младенцу колыбельные? А какое это счастье — петь для него потом со сцены…
Вам удается оставаться с сыном-подростком друзьями?
Х. Г.: Я мама-друг, но я и авторитет. Я сыну все объясняю, могу поговорить о любой проблеме. К счастью, у нас нет больших проблем. У него есть все, чем он интересуется. И запретов у нас в доме нет, но есть свои правила. Если сын задерживается вечером, возвращаясь после кино или встречи с друзьями, он обязательно звонит и говорит: я опоздаю на 15 минут. Он сам знает, сколько ему идти до метро, сколько после, и сам может рассчитать время. Если он все-таки приходит позже, то подходит и извиняется. Я ему очень верю и никогда не лезу к нему в телефон или в компьютер. Но при этом я знаю, чем он занимается и с кем встречается. Я знаю его общество.
Вам важно разделить с ним ваш мир, мир музыки?
Х. Г.: Когда он был маленьким, я привела его в наш театр, в детский хор, — но привела не для того, чтобы делать из него артиста, мне просто надо было быть рядом с ребенком, общаться, понимать его. Я осознанно это сделала и сразу же сказала: «Если тебе не понравится, насильно водить не буду». Но он с удовольствием там занимался, участвовал с другими детьми в спектаклях, выступал вместе со мной. Каждый раз дети выходят во втором акте «Богемы», и он там был таким симпатичным, забавным мальчишкой — в кепке, смешных штанах, кедах, — что я однажды на него засмотрелась и пропустила одну свою фразу. В общем, ему нравилось выступать, но профессиональным музыкантом сын не будет. Хотя он прекрасно освоил рояль, поет, играет на гитаре панк-рок.
И как вам панк-рок?
Х. Г.: Нормально. Я спокойно к этому отношусь, главное, чтобы ребенку было интересно. У него есть все, что нужно: акустическая гитара, прибамбасы, в которых я ничего не понимаю, но он сидит за роялем, занимается, потом берет гитару… У него и группа есть, их приглашают иногда выступать в ночные клубы, где играют панк-рок. Я сама-то не клубная девочка, по клубам не хожу. Но пару раз на его концертах была, Сандрик меня приглашал. Мне потребовалось, конечно, некоторое мужество, — я осталась без ушей совершенно, но я это приняла, мне понравилось. Он прекрасно держится на сцене. Поет немножко фальшиво, но старается!
Ваш путь кажется со стороны очень гладким — такое ровное восхождение к вершине успеха. У вас есть и признание с самых первых шагов, и одобрение самых авторитетных музыкантов, и любовь публики. А провалы вам знакомы? Или можно дойти до вершины без них?
Х. Г.: До вершины мне далеко, и многое еще надо сделать. Но провалы мне знакомы. И периоды, когда хочется все бросить и уйти, тоже. У меня было несколько очень трудных моментов в жизни. Я знала, что без искусства пения и без сцены я не смогу жить, но все равно у меня иногда опускались руки и казалось, что надо поменять все.
И вы меняли?
Х. Г.: Я вообще способна на резкие движения, но в самые критические минуты опять помогает характер: я вовремя останавливаюсь и беру себя в руки.
Ваш рецепт — просто переспать с проблемой ночь-две?
Х. Г.: Нет, я, наоборот, перестаю спать и активно ищу выход. Для того чтобы остановиться и принять правильное решение, мне очень важно иметь свое пространство, где меня никто не будет трогать. После рождения сына такое пространство найти непросто, я чувствую, что, пока не поставлю его на ноги, не имею на это права. Но на какое-то короткое время уединиться и просто подышать, помолчать, додумать что-то — необходимо.
Есть что-то, что вы про себя еще не узнали?
Х. Г.: Да, есть. Мне кажется, что я с каждым годом открываю в себе незнакомые прежде женские черты. Какая-то мудрость приходит с каждым годом. Я не знаю, отчего, но это радует. И еще меня радует, что я до сих пор остаюсь маленькой девчонкой, той Хиблой Герзмавой, которой была в детстве. Я в детстве с мальчишками дружила. И сейчас у меня в друзьях мужчины. По-настоящему дружить я умею только с ними. Я им доверяю, и они мне доверяют тоже.
Был повод не доверять женщинам?
Х. Г.: Был. Я просто вырезала женскую дружбу и доверие. Нет, я не уничтожила всех подруг, как героиня Алисы Фрейндлих в «Служебном романе». Наоборот, теми немногими, которые у меня есть, я дорожу. Они — самые настоящие. Но вот какое-то пацанство с детства сохранилось, оно у меня внутри и оно до сих пор живет на сцене, когда я делаю что-то смешное, — а я очень люблю подурачиться, и мне кажется, что когда дурачества закончатся, тогда закончится и артистка во мне. Мне не стыдно быть смешной, нелепой, с некрасивым лицом или прической. Мне не стыдно неуклюже упасть. Мне очень важно быть смешной, но такой, настоящей смешной, не фальшивой, понимаете?
Вы выступаете на сценах самых красивых городов мира. Вена, Лондон, Нью-Йорк — удается ли жить там, а не просто работать?
Х. Г.: Очень редко. Я много лет действительно воспринимала мир как рабочую площадку. Но потом, видимо, пришла та мудрость, о которой я уже говорила, — и теперь я приезжаю в чужой город заранее, чтобы было время пожить и осмотреться. И после спектаклей стараюсь задержаться, если позволяет рабочий график. Но все-таки это редко бывает. У меня слишком много ролей — певица, мама, жена, хозяйка дома… Слишком много обязательств. У меня даже нет нормального отпуска. Лишь прошлым летом, после абхазского фестиваля, меня отпустили на неделю отдохнуть. И это время, проведенное на острове Санторини, меня просто спасло. Вообще, я пока только учусь отдыхать. Учусь, когда есть два дня свободных, отключать все средства связи. Чтобы никто не понял, где я, и можно было бы расслабиться. Очень люблю тишину и море. Воду. Это составляющая моей энергетики, цвета моей кожи, моего духа. Я умею дышать только в такой тишине. Дышать пятками. Глубоко.
