Хелен Миррен: «Я не забочусь о последствиях»

Psychologies: Сравнительно недавно вы снялись для глянцевого журнала топлес в ванне. Вы появлялись в свете с волосами, покрашенными в панковский розовый цвет. Вы откровенно рассказывали, что в молодости употребляли кокаин и занимались сексом по принуждению. В возрасте далеко за 50 вы не побоялись сняться в откровенных сценах, где вашими партнерами были молодые актеры. Такое впечатление, что вы последовательно разрушаете образ великой драматической актрисы, получившей «Оскара» за роль королевы и ставшей достоянием англосаксонского мира…

Хелен Миррен: А по-вашему, лучше помалкивать о довольно бурной молодости, быть степенной блондинкой в годах, не демонстрировать сексуальность после менопаузы? Вот у ваших поступков всегда есть цель?

Нет, я просто думала, что фигуры вашего масштаба вынуждены постоянно думать о социальных последствиях.

Х. М.: А я вот просто говорю правду. И поступаю так, как нахожу правильным. Что плохого в розовых волосах? Почему должно быть стыдно оголиться, если тебе за 60, и не стыдно, если 25? Ну, если речь идет о стыде, а не о красоте тела, то в 25 должно быть так же стыдно. Разве нет желаний в старости? Что порочного в том, чтобы признаться, что в юности любила кокаин, а когда узнала, что, скажем, Клаус Барбье, нацистский преступник, «лионский мясник», бежавший в Латинскую Америку, – один из видных наркобаронов, то меня едва не вытошнило этим же кокаином. Увидела эту цепочку: между моей «тонкой белой линией» и тысячами замученных людей была очевидная связь. Я поддерживала убийцу.

И вас тут же чуть не распяли пресса и политики за якобы оправдание насильников – типа вы, девушки, сами пришли в их квартиры и гостиничные номера и не жалуйтесь, что они не услышали вашего «нет»…

Х. М.: Вы спрашиваете меня так, будто я какой-то идеал и настаиваю, что изрекаю истину в последней инстанции. А я говорю только о своем опыте и своем мнении. Знаете что: чем известнее становишься, тем меньше у тебя оказывается прав на собственное мнение. Черт! Я на это не подписывалась.

А стремились к известности?

Х. М.: Я стремилась работать и что-то зарабатывать. Стать самостоятельной. Слушайте, я же родилась в самой что ни на есть рабочей семье. Да, мой папа – аристократ, его отец был русским дипломатом в Британии. Но с отъездом в Англию Мироновы эмигрировали и из аристократии в рабочий класс. Папа почти всю жизнь проработал водителем. Мама моя из индустриального Ист-Энда, тринадцатая из четырнадцати детей мясника. Я родилась сразу после войны, мы жили бедно, вся Британия жила бедно, но мы продолжили традицию до 60-х. И уже в 60-х мама потрясающе рассказывала про «мануфактурные карточки» – после войны не только еду, но и одежду, обувь можно было купить только по карточкам, а у них с папой было трое детей. В общем, именно поэтому я закончила педагогический колледж – под родительским влиянием: у тебя всегда будет кусок хлеба, учитель всегда может рассчитывать на зарплату от государства. И даже когда я уже стала актрисой, я исходила из того, что надо получать хоть какую-то, но зарплату. Кстати, именно тогда я и наснималась в куче полупорно, арт-порно и почти просто порно. В «Калигуле» (реж. Тинто Брасс, 1979), в «Возрасте согласия» (реж. Майкл Пауэлл, 1969), в «Диком мессии» (реж. Кен Рассел, 1972)… И хотела бы я сказать, что не жалею об этом. Но я жалею. Не чувствую себя комфортно, раздеваясь для всеобщего обозрения, – ни сейчас, ни в молодости. Ни в «Калигуле», ни в «Поваре, воре…» у Гринуэя. Но в юности я снималась в почти порно, потому что не снималась. А надо было начать сниматься. Да и никакой бурной молодости у меня не было. Я была довольно наивной, закончила школу для девочек – учительницами были монахини. До восемнадцати не провела ни одной ночи вне дома – в нашей семье это было категорически невозможно. И когда уже оказалась в колледже, обнаружила, что мальчишки грубые, противные и, как тогда говорили, «хотят только одного». Но у меня были свои желания, я хотела быть собой и обеспечивать себя. И не хотела быть этакой пуританкой, не дающей поцелуя без любви и не видевшей голого мужчины до брака. Но уже тогда мне не нравились эти программные заявления сексуальных либертарианцев, типа Хью Хефнера, о том, что, раздевая женщину, скажем, для «Плейбоя», они ее освобождают. Нет, я и тогда знала: они просто навязывают нам еще одну мужчинами придуманную роль. Это было тоже лицемерие – на сей раз под маской свободы. Но в то же время я предпочитаю открытую сексуальность вульгарной похотливости. Уж лучше полная обнаженка, чем пинапы 50-х – пошлость с рюшками… В 60-х мне нужно было войти в профессию и, черт подери, хоть что-то зарабатывать. За моей решимостью стояла не революционная идея, а старомодный британский практицизм. И знаете, я уже тогда от него так устала, что, едва обретя независимость, с этим делом покончила. Я отказалась быть практичной. Говоря вашими словами – не забочусь о последствиях.

А не из-за этого ли опыта вы сторонились брака, даже вроде бы принципиально не хотели выходить замуж?

Х. М.: Я просто долгое время не видела смысла в браке. Не понимала – он для чего? Родители мои, когда осознали, что я явно не семейный человек, были несколько шокированы. Но только они. Я всегда была готова к серьезным, но внебрачным отношениям. У меня и было несколько долгих романов. И потом, я очень давно поняла, что полностью лишена материнского инстинкта, что было бы разочарованием для мужа. А зачем ввергать в разочарование человека, который сознательно связывает с тобой жизнь?

А бывают женщины, лишенные материнского инстинкта? Мне казалось, существуют только женщины, у кого по каким-то причинам нет детей…

Х. М.: Одна точно есть! Нет, вру, не одна. Есть еще женщины, которые завели детей, потому что так принято, потому что это общественный канон, потому что это наша якобы природная роль… Надо быть честными и не делать того, для чего у тебя есть лишь физиологическая способность. Физиологических способностей мало для серьезных дел в жизни. Более того: просто способностей для серьезных дел мало. Если хотите, таково мое понимание ответственности.

И как же вы оказались замужем, причем, как я понимаю, на целых 30 лет?

Х. М.: Ну, замужем я не 30 лет, а всего 17. Мы поженились после десяти лет вместе. А познакомились да, в 1987-м, мне было к сорока… Тут недавно я сказала Тейлору (Тейлор Хэкворд, американский кинорежиссер, муж Х. Миррен. – Прим. ред.): нам надо было встретиться раньше. На что он ответил: дорогая, тогда так долго мы бы не продержались. И он, кроме шуток, прав. Понимаете, я влюбилась в Тейлора, став настоящей собой. И это была иная любовь, чем раньше. Она-то и привела меня еще через десять лет к официальному бракосочетанию. Именно тогда, ближе к пятидесяти, я начала думать, что, может быть, наши отношения не менее важны, чем моя работа. Для меня же всегда существовала только работа! Я хотела тратить силы, энергию только на нее! А тут… Почему-то мне слышался теперь уже особый смысл в словосочетании «мой муж». Мне, 50-летней дурище, даже нравилось произносить его: «Мой муж то, мой муж се». Так по-девчоночьи! Но это был знак иной связи, не просто романа-связи. Знак, что мы подлинно связаны.

Я вот сейчас подумала: а есть сила в возрасте? Появляется ли в нас с возрастом особая сила? Не сила знания жизни, а новая энергия? Или лишь искушенность, которая скорее лишает инициативы?

Х. М.: С возрастом ты решаешь новые задачи. И у тебя есть силы на новые задачи. Я вот давно думала найти своих русских родственников. То есть сначала мне было не до того – я удовлетворялась папиными рассказами про его отца, легендарного офицера, про бабушку, настоящего русского матриарха… Мы всегда думали, что все погибли в конце 30-х, во время сталинских репрессий. Потом я пыталась что-то разузнать, но как-то безуспешно. А потом одна британская газета предложила нам с сестрой свои услуги – сказали, давайте мы попытаемся. И нашли! И мы поехали! 200 км от Москвы, село Курьяново – там был наш родовой дом. Мы встретились с родственниками – внуками сестер нашей бабушки. Слушайте, я думала встретить таких замотанных, закрытых советских тетенек, а они – открытые, сердечные, умеют радоваться! И такие деликатные – внучка одной из них потом была в Лондоне, она юный многообещающий математик, а позвонить мне постеснялась! Больше я такого не допущу. Да, и мы нашли побеги от тех кустов роз, про которые папа рассказывал с дедушкиных слов – про курьяновский розарий прабабушки Лиды! До сих пор живы эти розы, хотя давно нет ни прабабушки, ни мироновского родового дома…