В ночь с 14 на 15 марта 1939 года моему отцу позвонили и сказали: «Бери семью и беги в Польшу. Немцы вот-вот войдут в Чехословакию». Отец, профессор, специалист по греческой и латинской филологии, был, во-первых, поклонником немецкой культуры, во-вторых, бежать ему казалось трусостью. «Совсем с ума сошли», — отреагировал он на звонок. Мне было тогда 14 лет. А в 16 я вместе со всей семьей оказалась в гетто в Терезиенштадте.
«До встречи в Праге!»
Мужчин и женщин разделили по разным казармам. В моей жили 50 женщин и детей. Спали на полу. Самой страшной проблемой был голод. Спустя какое-то время семьям разрешили жить вместе. Но мы, подростки, входившие в молодежное сионистское движение, захотели жить отдельно от родителей, у нас был свой барак. Я в нем была старостой. Мы работали на полях, выращивали овощи для нацистов.
Там я в первый раз в жизни влюбилась. Его звали Петер, и у него была подружка-блондинка. Но с помощью женских уловок я добилась, что Петер предложил поучить меня английскому. После трех часов занятий мы уже целовались… В 1943-м немцы разрешили свадьбы в гетто. Петер пришел к моему отцу и, заикаясь и смущаясь, попросил моей руки. Я была уверена, что отец ему откажет, скажет, что я слишком молода. Но он только спросил нас, любим ли мы друг друга, и ответил: «Я рад! Я согласен!» И тут я начала ужасно плакать: «Ты что, с такой легкостью меня отпускаешь?!» Все, конечно, посмеялись. А потом раввин Лео Бек — он был такой крупной фигурой международного уровня, что немцы не посмели его уничтожить — совершил свадебный обряд.
В 44-м немцы стали переправлять мужчин из гетто в Освенцим. Никто из нас не понимал, что это такое. Немцы хитрили, говоря, что посылают их на другую работу. После отправки первого эшелона кто-то сумел переправить в гетто записку с предупреждением, что в Освенциме всех ждет смерть. Мы не поверили. В тот момент Европа еще не знала про концлагеря. Первым отправили моего старшего брата, потом родителей. У меня и мысли не было, что мы не увидимся. Уже был июль 1944-го, русская армия наступала, все были уверены, что война вот-вот кончится, и на прощание говорили друг другу: «До встречи в Праге!».
Через месяц пришла очередь моего мужа. Я отправилась с ним на вокзал. Когда офицер выкрикнул его имя, я подошла и сказала, что хочу ехать с мужем. Офицер был удивлен моей дерзостью, никто так не разговаривал с эсэсовцами. Он как будто даже смутился и сказал: «Идите оба отсюда!» Мы вернулись в свой лагерь и думали, что спаслись. Но через три дня муж снова был в списках на отправку. Один из наших, отвечавший за работу на плантациях, подозвал меня и сказал: «Не вздумай ехать с мужем. Вы будете вместе первые 24 часа, а потом вас разделят». Я не поверила. На этот раз немцы позволили ехать всем желающим. Нас везли в вагонах для скота. Поезд пришел в Освенцим в темноте — людей всегда привозили туда ночью. Ярко горели прожектора, рвались с поводков овчарки, офицер СС командовал: женщины сюда, мужчины туда. Мы с Петером обнялись, поцеловались и сказали друг другу: «До встречи в Праге!»
Дорога в газовую камеру
Женщин, в свою очередь, поделили на группы: молодых и старше 40. Привели в барак. Евреи, которые там годами были старостами, сказали: «Вас сейчас поведут в душевую. Там будет либо вода, либо газ». Перед душем мужчины-эсэсовцы побрили нам волосы — на голове, под мышками и внизу. И мы не могли узнать друг друга, потому что без волос все стали выглядеть иначе. В душе оказалась вода…
Мы ничего не чувствовали. Шок был такой силы, что просто отключал сознание. Ты просто не понимаешь, что происходит. Чувствуешь только ужасный холод. Все вещи, которые у нас были, отобрали. Выдали нам какие-то грязные летние одеяла. И еще деревянные сандалии. Никаких трусов, лифчиков, ничего этого больше не было. В пять утра надо было стоять на построении на этом ужасном холоде. Тот, кто не успевал, оказывался в газовой камере. Через несколько недель я не захотела встать утром. Девушки меня тормошили, я говорила: «Оставьте меня, я хочу спать». Они силой подняли меня и в строю поддерживали, чтобы не упала.
Однажды утром была команда: «Строй, налево, вперед!» Нас повели через железнодорожные пути. Мы знали, что за ними дорога к газовой камере. Со мной шла подруга из нашего молодежного движения. Вдруг она наклонилась, увидев на земле иголку с ниткой. Я сказала ей: «Слушай, там, куда мы идем, тебе не нужна иголка». А она ответила: «Ты никогда не знаешь наверняка…» Вдруг нам велели остановиться и ждать. На холоде мы простояли полчаса. Потом нас развернули и повели обратно в бараки. Оказалось, в тот день крематории были переполнены, для нас уже не было места. А еще через три дня нас перевезли в другой лагерь, где были заводы по производству оружия. Там мы работали. Там не было крематория, но голод был ужасный. Три куска черного хлеба и черный кофе, конечно, без молока утром, в обед и ужин суп. Мы искали еду повсюду… По утрам мы рассказывали друг другу сны. В них было два типичных сюжета. Первый — что мы едим. Второй — что мы встречаемся со своими семьями.
Вежливая эсэсовка
Что помогало тогда выжить?.. У меня было счастливое детство. Помню себя лет в 10, как я лежу в своей кровати и думаю: со мной не может произойти ничего плохого! Увы, плохое, самое плохое, что только можно представить, все-таки случилось со мной. Но этот детский опыт счастья дал мне силу, какую-то базовую уверенность. А вот что мешало выжить — это культура. Я выросла в очень культурной среде. Отец, как я сказала, профессор, мать талантливый музыкант (выйдя замуж, она, конечно, не могла выступать, но музыка всегда звучала в моем детстве). До 14 лет я прочла больше книг, чем за всю долгую жизнь потом. Так вот, все это надо было в концлагере забыть. Что позволяет выжить там, так это инстинкты. А культура противоположна инстинктам.
Раз в несколько недель мы дежурили на кухне. Смены были в том числе и ночные, потому что военные заводы работали круглосуточно. Мне выпало дежурить ночью 13 февраля 1945 года. Эта дата потом вошла в учебники истории в связи с бомбардировкой Дрездена англичанами. А мы были в 15 км от Дрездена. Мне надо было варить в огромном котле суп, а за мной, как обычно, надзирала эсэсовка, красивая такая блондинка в начищенных до зеркального блеска сапогах. Вдруг откуда-то издалека послышался непонятный звук, он все нарастал и нарастал, мы поняли, что над нами летят самолеты. Они стали сбрасывать бомбы, мощные прожектора с земли пытались захватить их лучом. Все вокруг грохотало. А у нас не было бомбоубежищ, спрятаться некуда. И вдруг эсэсовка изменившимся голосом, очень вежливо, обратилась ко мне на «вы»: «Госпожа, вы не могли бы сесть со мной рядом?» Я села. Я была бесконечно рада, просто ликовала оттого, что она тоже боится. Она начала говорить мне: «Война — это ужасно. Мы, немцы, не хотели этой войны». Я говорю: «Мы, евреи, тоже!» Она вдруг спрашивает: «Вы думаете, мы умрем?» И я злорадно отвечаю: «Очень может быть!»
Я с наслаждением ее запугивала, не думая, что и сама могу погибнуть. Она стала рассказывать про свою жизнь, про своего друга, который воюет в России, и много месяцев она не знает, что с ним. Я с горящими глазами говорю: «Нет уже никакой войны в России, русские уже в Европе!» И вот наконец все стихло. Секунды — и она начала кричать на меня! Пришли за супом рабочие, я раздавала им еду, стараясь не глядеть на нее, мне казалось, она теперь может меня убить. Не думаю, что в тот момент она увидела во мне человека. Ей нужна была лишь функция, кто-то, кто ее успокоил бы.
Выжила я одна
В апреле 45-го стало ясно, что немцы проиграли войну. Они разрушили наш концлагерь, а нас хотели увезти подальше, чтобы мы не попали к русским. Нас посадили в вагоны для скота и стали возить туда-сюда, потому что пути то тут, то там были разрушены. Кто-то из наших сказал надзирательнице, что мы из Терезиенштадта, может, нас можно вернуть туда? А Терезиенштадт в тот момент был под юрисдикцией Красного Креста, немцы не имели права подойти к нему ближе, чем на 5 км. Они проводили нас до этой линии. Они пытались даже обращаться с нами по-человечески. Потому что начали бояться. А я уже почувствовала свою силу, я вообще была доминантной, поэтому объявила: «Мы вообще не будем с ними разговаривать!» Мне приходило в голову наброситься на них и отомстить, но сил не было.
В полном молчании мы прошли дорогу до Терезиенштадта. Там случилась трагедия. Красный Крест приготовил для нас огромные котлы с едой, люди рванули к ним, набросились на еду и многие умерли. Ночью мы с моей подругой-чешкой убежали оттуда, сели на поезд — нас пустили бесплатно, увидав, что мы из концлагеря, — и утром 13 мая вернулись в Прагу. Этой ночью она была освобождена, и в 8 утра по этому поводу зазвонили колокола всех церквей. Я вышла из поезда в одной ночнушке, деревянных сандалиях, без белья и без волос… У меня не было дома. У меня не было семьи. Мои родители, брат, Петер — все погибли в концлагерях.
Непосильная вина
Через год я приехала в Израиль, где жила семья мужа. В порту в Хайфе меня встречал его отец. Я сразу его узнала — настолько они с Петером были похожи. Его семья хотела меня удочерить, но я не согласилась. Это было слишком тяжело. И я ушла от них в кибуц.
Я годы была в депрессии. Я не хотела жить. Думаю, депрессия — естественная реакция на то, что я пережила. У нас была очень большая семья. Со всей дальней родней около 60 человек. Только у отца было шесть сестер, все они были замужем, с детьми. Из всех осталась я одна. Как и у других выживших, у меня было огромное чувство вины. Я могу объяснить его как психолог, хотя логике это не поддается. Мы предпочитали чувствовать себя виноватыми, нежели беспомощными. У нас развился черный юмор. Когда мы встречались с такими же выжившими — а нас выжило около 10% всего — мы могли спросить: «А что с таким-то?» — и получить ответ: «Да он уже давно в дым превратился!» Черный юмор, да, потому что душа не способна все это вместить.
Я не могла найти себе места. Я получала одну специальность за другой, но меня не устраивало ничего. Я не позволяла себе личную жизнь — это казалось мне неверностью по отношению к погибшему мужу. Моим спасением стало то, что я попала к Эриху Нойманну1. Он вернул меня к жизни. Я стала юнгианским аналитиком. Вышла замуж в 29 лет, родила двоих детей. Муж, с которым я прожила 30 лет, совсем не походил на Петера, он был полной его противоположностью. Что ж, это говорит о развитии. Но мне пришлось работать над собой долгие годы. Если бы мне сегодня сказали, что я снова окажусь в лагере, — я бы покончила с собой тут же. Но если ты уже оказался там, то ты хочешь выжить, инстинкт выживания необыкновенно силен. И это неизбежно рождает в душе отчуждение. Должно пройти много лет, прежде чем душа сможет как-то переварить, понять то, что произошло, и жизнь как-то нормализуется.
Справиться с чувством вины было невероятно трудно. Пожалуй, главное, что мне помогло, — сознание, что я сделала то, что должна была сделать, — не осталась в Терезиенштадте, а отправилась с мужем в Освенцим. Я была с ним до последней минуты, пока нас не разлучили насильно».
1 Эрих Нойманн (Erich Neumann, 1905 — 1960), немецкий психолог, философ, писатель, ученик Карла Густава Юнга.
