«Двери в театр ломали»: что Николай Караченцов рассказывал о легендарной рок-опере «Юнона и Авось»

Восьмого июля 1981 года вышел спектакль «Юнона и Авось». Он произвел в столице в некоторой степени фурор. Да чего скрывать, впечатление было такое, будто бомба разорвалась.

Двери в театр ломали.

Утром в день сдачи Захаров с Андреем Вознесенским поехали в храм, освятили три иконки, что тогда выглядело вызывающим поступком, и поставили их на столик в гримерной Лене Шаниной — она играла Кончиту, поставили на столик моей жене Людмиле Поргиной — Люда играла Богоматерь, в программке эта роль была завуалирована как Женщина с младенцем. Боялись, что иначе не пропустят. Восемьдесят первый год, еще Брежнев был жив, глухие советские времена. Третью иконку режиссер и автор принесли ко мне в гримерную.

Как и все непривычное для советского идеологического чиновника, «Юнона и Авось» всячески тормозилась, и путь к зрителю был нелегок. Как я узнал об идее «Юноны»? Ленком на гастролях в Таллине. В вестибюле гостиницы «Олимпия» я встречаю выходящую из лифта критика Зою Богуславскую, жену поэта Андрея Вознесенского: «Андрей пишет на тебя роль». Потом уже Вознесенский мне принес изучать разные книжки с историей графа Резанова, что, конечно, было познавательно и интересно. Так началась работа.

В принципе, успех был предопределен, потому что Ленком к тому времени стал модным театром, притом с каждым сезоном набирающим силу. Уже состоялся «Тиль», уже ломились на «Звезду и Смерть Хоакина Мурьеты», уже захаровский Ленком начал говорить о себе во весь голос. Естественно, к театру — пристальный интерес.

Захаров долго думал, кто будет ставить пластику, танцы. Я предложил Владимира Васильева. В первую очередь потому, что он мой друг, а во вторую — я знал, что Володя уже пробовал свои силы, и довольно успешно, как балетмейстер. В Большом театре он поставил «Икара» на музыку Слонимского.

Мне казалось, что Володе интересно будет заняться «Юноной». Захарова смущало, что Васильев чистой воды классик: его главные партии — это «Дон Кихот», «Спартак», тот же «Икар». Но, с другой стороны, Большой театр, лучший танцовщик мира, народный артист Советского Союза, все звания и награды, какие есть в мире, — все у Васильева.

Я пришел к Володе домой, крутил ему какие-то записи, где композитор Алексей Рыбников сам что-то напевал, звучали какие-то хоры, кусочки из той будущей пластинки, записанной Алешей на всякий случай. Наступила ночь. Уже ходит рядом, как немой укор, Володина теща. Собака Лика откровенно демонстрирует, что хочется гулять. Я говорю: «Пусть сделает лужу, но, покуда ты не согласишься, я не уйду отсюда».

Находим компромисс. Идем вместе с Ликой гулять. Володя задумчиво спрашивает: «Так что это, про любовь спектакль?» Я возмущаюсь: «Ты как был, так и остался балетным чудаком». В конце концов он сломался: «Можно, я приду на репетицию?» Я с облегчением, не меньшим, чем у Лики: «Ради этого ответа я полночи у тебя сижу. Пока от тебя больше ничего не требуется».

Полетела по залу его одежда, а он весь был в коже — кожаных штанах, кожаной куртке. В одну сторону отшвырнул куртку, в другую — портки, ему наша костюмерша принесла тренировочный костюм за три рубля — тот, что с пузырями на коленках. Переоделся и на сцену полез показывать. Дошло до того, что потом на одной из репетиций Володя по телефону кому-то из начальников кричал: «Какая Бельгия? Я репетирую новый спектакль!» Для тех, кто забыл: в те советские времена это означало отказ от суммы, сопоставимой сейчас с парой сотен тысяч долларов.

А тогда, в первый визит, Васильев сказал труппе: «Если вы хотите, чтобы у вас спектакль получился, вы должны ходить каждый день на балетный класс. В течение всей работы над спектаклем я не буду ходить на класс в Большой театр, а буду ходить на класс к вам».

А потом наступило 8 июля 1981 года, день сдачи. Я не присутствовал на обсуждении, не знаю, кто из чиновников на него пришел. Комиссия втекла в кабинет директора обсуждать новый спектакль, и тут же вслед за ними вошел Эльдар Александрович Рязанов, который никакого отношения к этой комиссии не имел, его Марк Анатольевич по дружбе пригласил на просмотр. А оказался он в кабинете потому, что был уже легендарным Рязановым.

Кто-то из чиновников говорит: «Ну, давайте обсуждать, что думаете о новом спектакле?» Рязанов сказал: «Что обсуждать? Все, что мы видели, — божественно. Счастье, что есть такой спектакль». Благодаря вескому слову мэтра спектакль был принят комиссией без каких-либо оговорок.

Пришли богатые люди (билеты стоили очень дорого) в театр к Пьеру Кардену посмотреть на русскую экзотику. Как говорится, меха и бриллианты. Сидят через стул. Стул, где меха с бриллиантами, стул, где меха без бриллиантов. Мы играли в Париже «Юнону» полтора месяца. В конце каждого спектакля весь зал вставал. Пресса Парижа никогда не писала так много и так позитивно о зарубежном театре. Вроде вышло около семидесяти рецензий.

Конечно, гастроли проходили напряженно, даже случился момент, когда нас попросили сыграть дополнительный спектакль для наших коллег, французских артистов. После него ко мне в гримерную стояла очередь из французских актеров. Кто-то ко мне наклоняется и говорит: «Коля, там Сильвия Вартан в очереди стоит. Неудобно, она звезда. Выйди к ней».

Сильвия Вартан — суперзвезда французской эстрады. Она стала говорить мне добрые слова, на что я ответил: «Спасибо, приятно слышать от профессионала». Тут ее продюсер вмешался: «Какие они профессионалы? Вот вы профессионалы — это точно». Потом подходит малюсенькая Мирей Матье: «Николя, я тебя люблю. Вот тебе мой поцелуй, милый». Целует накрашенными губами бумагу, ничего, тоже автограф.

Кого в зале только не было: и царственная Жаклин Кеннеди, и Кристиан Диор, какой-то принц, выводок князей. Но эта очередь из французских артистов в коридоре дорогого стоила. Все они выражали свои эмоции легкими пошлепываниями по плечу, по щеке. Один из артистов спрашивает: «А вы так каждый день играете?» Я не понял, переспросил: «Что вы имеете в виду?»

Тот: «Ну, так кишки рвете на сцене? Просто у нас никто так не играет. Вы принимаете какой-то наркотик перед спектаклем?» Я говорю: «Что значит каждый день? Мы всегда так играем». Он долго смотрит на меня и говорит: «Да, так только русские могут».

Пьер Карден опекал нас невероятно. Он нам показал массу всего интересного. Каждый спектакль заканчивался тем, что Карден вез меня, мою жену Люду, Сашу Абдулова, Иру Алферову и Марка Анатольевича Захарова куда-нибудь в ресторан. Все жили на суточные, за исключением меня, я получал гонорар.

Один из представителей карденовского королевства случайно узнал, сколько на самом деле я получаю. То есть истинную сумму, поскольку почти все заработанные деньги сдавались в советское посольство. Его чуть удар не хватил. Пьер Карден пригласил нас к себе домой и каждому с широкого плеча преподнес неожиданно дорогие подарки.

Мне всегда хотелось считать себя универсальным артистом. Во всяком случае, одна из моих задач — постоянное расширение диапазона. После фильма «Старший сын» мне все роли предлагали в этом направлении — «социально-психологическом». После «Собаки на сене» пошла другая ветвь — комедийно-гротесковомузыкальная.

Да, в спектакле «Юнона и Авось» моя роль, казалось бы, роль героя-любовника. Но в ней есть еще и роль первопроходца, каким, собственно, и был граф Резанов. Роль человека, который не мог спокойно жить. Все вокруг живут и живут, а он нет. Необыкновенный человек! Масштабы его авантюризма, они за гранью. Можно быть игроком, можно рисковать, на чем-то заводиться, куда-то заноситься, но здесь уже непостижимый размах. Графа можно отнести к тем единицам, которые двигают прогресс человечества. Вознесенский написал красивые слова:

Мне Андрей Андреевич давал разные книги, напечатанные в разных странах, которые в какой-то степени касались графа Резанова и его времени. Конечно, и в поэме, и в спектакле есть то, что называется художественным вымыслом, хотя история эта была. Была и история с Кончитой, девочкой, фактически правящей в Сан-Франциско в начале прошлого века. Она сама пришла к Резанову на корабль, благодаря ей были подписаны первые контракты. То, что у меня с Резановым совпали имена и отчества, Вознесенский считал фатальным.

Граф был одним из богатейших людей в России. Шесть домов в Петербурге. Он был любимцем императора Александра. В спектакле есть и такой социальный заряд. Граф рвется снова в Америку, а царь его не пускает. Он пишет прошения Румянцеву, еще кому-то, его не пускают. Но в конце концов он прорывается. В жизни было не совсем так. После смерти 22-летней жены при родах 40-летний Резанов был в страшной хандре, но не пропускал собраний в знаменитой туалетной комнате, где решались пути империи. Именно там обсуждался вопрос о связях с Америкой. Так что царская охранка его никак не гноила. Но что делать — спектакль «Юнона и Авось» был выпущен в советские времена.

Если продолжить настоящую историю графа, то он был образованный человек, свободно владел испанским, и, похоже, именно поэтому, а также чтобы отвлечь его от тоски, царь распорядился сделать его начальником экспедиции из русской тогда Аляски в испанскую тогда Калифорнию, знаменитый Крузенштерн оказался под началом Резанова. И отношение к графу моряков было неоднозначным, похожим на отношение мидовцев к новому послу, который до этого был секретарем обкома. Но Резанов был человеком очень сильным и широким…

Помогает ли сделать роль точное знание биографии героя — палка о двух концах. Лично я — дотошный. Но иногда не надо знать слишком много. Это может артиста ограничить, подавить собственную фантазию. Надо искать золотую середину. Конечно, не стоит быть совершенным кретином, белым листом, мол, как понесет, так и понесет…

Но можно знать все про Датское королевство, погрузиться в Средние века, а Гамлета не сыграть. Возможно, Резанов был не таким, каким его увидел Вознесенский, но удаль и бесшабашность графа для меня есть и в вымышленном, и в реальном образе. Он строил в Петербурге дом, влюбился в проститутку, бросил наполовину недостроенный дом, уехал в Сибирь. Русский человек. Только русский. И это дает больше поводов для фантазии, чем все, что я мог прочесть в исторических справочниках.