Данила Козловский: «Я слишком мало понимаю про любовь»

Ну как же! Разве вас не отправили в 10 лет из Москвы в суровое учебное заведение – Кронштадтский кадетский корпус? Уж за это-то можно на родителей обидеться?

Д. К.: Ну вот, опять про кадетский корпус! Никто меня не отправлял, понимаете? Я поехал сам. Отправили туда моих братьев, а я не хотел с ними расставаться. И сам в 10 лет на этом настоял. Правда, братьев оттуда вскоре выгнали, а я в итоге остался. Не то что они были какие-то неуравновешенные или что-то еще. Хотя, конечно, мы были непростыми детьми – ну, три мальчика в одной семье, что вы хотите. Но они весь этот порядок кадетского корпуса сразу не приняли и на самом деле делали все, чтобы их оттуда отчислили.

Вы, наверное, обиделись на них! Какие, кстати, у вас сейчас отношения?

Д. К.: Замечательные! При этом мы не были особенно близки в детстве. Вы же понимаете, что в детстве разница в два года – колоссальная. Гоге было 12 лет, мне 10, а Ване 8 – это три разных абсолютно человека, три разных возраста. А сейчас мы прошли через всякие сложности и стали действительно близкими людьми.

Ладно, с личной историей не вышло, давайте попробуем с географией. Что вы скажете по поводу противопоставления Питера и Москвы как человек, живущий между двумя этими городами?

Д. К.: Скажу, что оно, конечно, есть. Выращенное, искусственное, от начала и до конца нами самими сформированное. Но теперь оно уже безусловно существует. И мы в этом противопоставлении живем, подчиняемся его правилам, конфликтуем, шутим друг над другом. Хотя, конечно, это два разных города. В первую очередь у них разная энергия. Первое, что мне бросается в глаза, когда я попадаю в Питер, – это не архитектура, не выражение лиц людей, нет. Я чувствую совсем другую энергию. Но для меня этого противопоставления нет. Я в Питере вырос. Закончил здесь театральную академию, здесь живут мои учителя, здесь Лев Додин, здесь мой театр – и Питер, наверное, на всю жизнь останется для меня особенным городом. А Москва – это моя родина. Ну да, и еще Москва – это кино и все мои «побочные» проекты. Но как человек я сформировался – и продолжаю, я надеюсь, формироваться – именно в Питере. В общем, знаете, я хорошо устроился. В моей жизни полноценно и очень вовлеченно существуют на равных два города. И каких города!

А где вы жили в Москве?

Д. К.: На Соколе. В самом начале Волоколамского шоссе. Мы все детство провели, перелезая через забор соседнего МАИ. Бегали, хулиганили, били стекла, один раз я даже завел стоявший там грузовик. Там же хоронили наших домашних животных. Помню, был у меня цыпленок – я почему-то просил папу купить мне цыпленка.

Цыпленка?

Д. К.: Да, так получилось. Мы шли по рынку на станции Салтыковка, там у нас была дача. И я вдруг увидел этих цыплят. Почему-то помню даже цену – по 3 рубля их продавали. И я начал просить папу купить мне цыпленка. И он купил! Я ухаживал за ним какое-то время. Он жил у меня в Москве в картонной коробке. Потрясающий был цыпленок… Я говорю сейчас и сам понимаю, как наивно и глупо это звучит, но мне даже сейчас больно об этом вспоминать. Понимаете, этот цыпленок погиб по моей вине. Я правда за ним ухаживал, выгуливал его.

На поводке? Данила, вы прикалываетесь?

Д. К.: Да нет, сейчас сами поймете! И вообще вы – первый журналист, которому я все это рассказываю. Нет, конечно не на поводке. Цыпленок гулял во дворе, а я за ним присматривал. И в какой-то момент меня позвали гулять пацаны-друзья. И мне так хотелось с ними поскорее пойти, что я побежал домой и просто кинул этого цыпленка на пол в прихожей – думал, что кто-то его подберет и в коробку отнесет. А к маме пришла соседка с верхнего этажа – очень полная была женщина. И она на него наступила. Не заметила… А вы говорите, прикалываюсь. Я пришел вечером, а ночью меня вдруг осенило: где мой цыпленок? «Ты только сейчас о нем вспомнил? – сказала мама. – Нет твоего цыпленка, он умер». Я спросил старшего брата, он сказал, что похоронил цыпленка за забором, у ДК МАИ. И я пошел туда и раскопал могилу – то место, которое брат мне показал. Это была моя первая встреча со смертью, на самом деле. Я до сих пор помню этого цыпленка, завернутого в полиэтилен.

Вы боитесь смерти?

Д. К.: Попали. Да, боюсь. Не знаю, стоит ли так прямо об этом говорить, – но я боюсь смерти. И каждый раз, когда я с нею сталкиваюсь, начиная с того самого цыпленка, – это очень сильное для меня переживание. Очень мощно на меня эти встречи действуют.

А играть смерть не страшно?

Д. К.: Нет, играть почему-то совсем не страшно. Я практически каждый день умираю на сцене. Либо я отравляюсь, либо меня расстреливают, а сейчас еще и Гамлета репетирую – сами знаете, чем все кончается. Но во всем этом нет ощущения безнадежности. Мы играем спектакли не про смерть, наоборот, от них должно оставаться ощущение света. Трагедия – она все равно о чем-то светлом. Мне кажется, в этом одна из особенностей нашего театра. И люди выходят заплаканные, потрясенные, но все равно с каким-то светлым чувством, я уверен.

Театр для вас важнее кино?

Д. К.: Нет, я бы так не сказал.

Но у вас глаза горят, когда вы о нем рассказываете!

Д. К.: Горят. Потому что мне кажется, что я работаю в лучшем театре в мире. Ну, в одном из лучших – точно. Я настоящий фанат своего театра, я люблю его, люблю своих учителей, своих коллег, вообще всех – билетеров, костюмеров. Это люди, с которыми я готов просто стоять и разговаривать часами – и с каждым мне будет интересно. Знаете, я вчера смотрел «Три сестры» в нашем театре, у нас было сразу четыре замены, так получилось, заболели сразу несколько артистов. Ну, можете такое представить – четыре замены в первый раз! Причем не последних ролей – роль Маши, Кулыгина… Театр был полон, я стоял, скрючившись, на балконе – ну просто вообще негде было сесть – и это было три часа наслаждения. И я подумал, какое это счастье – быть частью такой компании людей, объединенных общим языком, общим пониманием жизни и театра. И ведь весь театр пришел – представляете?! Коллеги-артисты, сотрудники бухгалтерии, администрации – ну просто все! Все пришли поддержать.

И вот после всего этого вы скажете, что театр вам не ближе, чем кино?

Д. К.: Да, скажу. В кино есть другое. Это какая-то бешеная, отчаянная попытка поймать и зафиксировать жизнь. Люди сутками не спят, месяцами существуют на каких-то непонятных запасах адреналина, на абсолютном пределе возможностей. И при этом еще умудряются сохранять свои лица, чтобы их все-таки можно было снимать. И нет то нужного реквизита, то костюмов, и все кидаются звонить, пишут в «Фейсбук» (запрещенная в России экстремистская организация), и невероятным образом все находится и оказывается в кадре, и в 59-ю минуту последнего часа двенадцатичасовой смены удается снять нужный дубль. Не знаю, как это описать. Но это именно бешеная попытка ухватить жизнь. И настоящая магия.

А что скажете про ваш новый проект «Статус: свободен»?

Д. К.: Мы называем его романтической комедией, но при этом подчеркиваем, что это романтическая комедия в нашем представлении. Мы хотим сказать, что комедия может быть не обязательно такой, к какой нас приучили за последние годы некоторые российские кинематографисты. Пошлой, неинтересной и с глупыми шутками. Что в ней может быть и драма, и нелепость, и нежность. И еще это кино о любви. Скорее даже – о расставании, которое тоже является частью отношений, частью любви. Даже после расставания есть жизнь и есть любовь. И не только в будущем, с кем-то другим. Это странно может звучать, но все это есть и в отношениях с тем человеком, с которым ты расстаешься.

В этом фильме вы не только исполнитель главной роли, но и продюсер. То есть место по ту сторону камеры уже присматриваете. А режиссерские амбиции есть?

Д. К.: Есть, конечно, но об этих планах я говорить пока не осмелюсь. По-моему, это единственный путь развития. Нет, не единственный, конечно, но один из главных. И я не открываю тут никаких Америк, в тех же Штатах или в Англии артисты сами ищут материал и реализуют то, что кажется им интересным и важным.

«То, что кажется важным», сказали вы. Тема расставания – важная тема?

Д. К.: Это был такой плавный переход к теме личной жизни? Я не хочу об этом говорить.

Почему?

Д. К.: По нескольким причинам. Говорить о моей девушке я не буду, не хочу отделываться общими фразами. О прошлых романах? О них все знают, я никогда ни от кого их не скрывал. Все они чудесные молодые женщины. Почему расстались? Потому что нет рецептов в любви. И это, может быть, самое главное. Я понял, что слишком мало про личную жизнь, про любовь понимаю, чтобы о ней говорить. И я не кокетничаю. Я понимаю только, что никакие правила не работают. И нет такого журнала и таких интервью, чтобы прочесть, поступить по написанному – и все у тебя сделалось хорошо. Если бы я рецепт знал, я бы рассказал, обязательно. А раз нет, то зачем про это вообще говорить? Кормить чье-то любопытство – «А правда, что у него был секс с черной женщиной?», «А правда, что он гей»? Не вижу смысла.

Тогда вернемся к планам. Есть желание поработать за рубежом?

Д. К.: Есть, и я уже пытаюсь. Была «Академия вампиров», например. Фильм, к сожалению, провалился, если называть вещи своими именами. Но мне это было важно. Были съемки с Кирой Найтли у режиссера Джо Райта для Chanel. И это тоже интересный опыт. Cейчас есть команда людей, которые ждут меня и в меня верят. Вопрос во мне в первую очередь. Это серьезный выбор, экзистенциальный, наверное. На два города я могу жить, а на две страны уже не поживешь. И либо идти в неизвестность, где могут быть результаты, но и большой риск, либо – оставаться и развиваться здесь. Я все-таки хочу попробовать.

Как вы свою жизнь видите лет через двадцать? Вот приходите вы домой...

Д. К.: Ну, я буду жутко банальным. Я прихожу в большой дом с панорамными окнами и прекрасным видом. Голоса «Папа пришел!», любимая жена на пороге, цокот когтей, когда собака бежит ко мне по паркету и лапы у нее разъезжаются. И водитель, который ждет во дворе.

А водитель-то зачем?

Д. К.: Как зачем? Ехать на площадку на съемки или в театр на репетицию. Да, и еще чтобы при этом мама звонила по телефону и братья в WhatsApp слали сообщения. Но если будет как-то иначе, но это будет делать меня счастливым, – я тоже не против.