Тогда я еще не был психологом. Я даже не представлял, что когда-нибудь начну помогать таким, как я или моя жена Марина. Это сейчас, спустя годы, я могу объяснить, что со мной происходило. Я переживал пресловутые «пять этапов горевания» по классификации Элизабет Кюблер-Росс. Я прошел все — в моем собственном порядке. Какие-то стадии были ярче, какие-то слабее: шок и отрицание, торг, злость и гнев, депрессия, примирение. По моему психотерапевтическому опыту, люди, которые приходят ко мне после утраты, часто застревают на одном из этапов. Мне удалось дойти до финала — принятия — и круто изменить свою жизнь. Вернее, обрести ее смысл. Как у меня это получилось? Чтобы объяснить, стоит начать с предыстории.
Так получилось, что из-за многолетней школьной травли я закончил 11 класс экстерном: заключил «пакт» со школой, чтобы как можно скорее ее покинуть, и в 9 классе сдал ЕГЭ. Что-то я изучил сам, по каким-то предметам занимался с репетитором. Пошел в военное училище, но через полгода его бросил: социального опыта у меня как такового не было (кроме травматического), и я быстро дошел до нервного срыва. Я увлекся философией и психологией. Благодаря книгам я начал стараться «перезапустить» себя. На моей книжной полке «жили» Карл Роджерс, Вирджиния Сатир, Абрахам Маслоу, Ирвин Ялом. Особенно сильное впечатление на меня произвел Джеймс Бьюдженталь — основоположник экзистенциально-гуманистического направления в психологии.
Сквозь чудовищное внутреннее сопротивление я начал учиться высказывать свою позицию: там, где раньше молчал и принимал, я пробовал спорить и отстаивать себя. У меня была книга по юморотерапии, и я решил применить некоторые инструменты на практике. Например, разрешил себе смеяться над собой, над какими-то слишком серьезными поступками и словами.
Мне удалось что-то изменить, и в следующую «социальную группу» — в институте — я влился прекрасно. Одновременно с учебой на программиста я начал работать в мастерской по ремонту мобильных телефонов. Потом мне предложили поучаствовать в экспериментальном проекте: тестовой программе обучения государственному и муниципальному управлению. Я снова стал студентом. В этот период жизни я и познакомился с будущей женой.
Мы оба увлекались аниме, ходили на тусовки, обменивались сначала кассетами, потом дисками, «спойлерили» друг другу концовки разных анимешных сериалов. И довольно быстро «спелись». Когда я получил диплом программиста, мы решили пожениться. Обоим не хотелось помпезности и ненужной пышности, только узкий круг: по паре друзей с каждой стороны и самые близкие родственники — мои родители и Маринина бабушка, которая ее вырастила и воспитала. Как сейчас помню: на Марине было красивое кремовое платье, а свадьба получилась очень душевной.
Марина как будто навсегда поселилась в моей жизни, при этом решив физически в ней не присутствовать
К этому моменту Марина, которая училась на журналиста, уже начала работать, часто ездила по работе в Москву, писала статьи для разных изданий. В ее послужном списке была детская газета, которой я восхищался: все номера были разного цвета, по спектру радуги. И все было хорошо, спокойно и стабильно: я получал второе высшее и чинил мобильные телефоны, она заканчивала учебу и подрабатывала в столице. Мы даже никогда серьезно не ругались, а после незначительных мелких ссор быстро мирились. А потом произошел ее срыв.
Я был дома, а Марина уехала на очередную подработку в Москву. Мне позвонили с ее номера, а потом с московского, который оказался больничным... Ей было 22 года. Это были таблетки. Марину нашла соседка по комнате в отеле, вызвала скорую, но спасти ее не успели.
Самое яркое воспоминание: мне надо было добраться до ее бабушки, чтобы сказать о случившемся. И я почему-то пошел пешком через весь город. Шел часа полтора, по дороге заходил в каждое кафе и зачем-то ел там салат. Не было никаких мыслей, я был в прострации. Говорят, я встречал знакомых по дороге и даже с кем-то разговаривал, но о чем и с кем — не помню. А у бабушки меня прорвало. Мы просто сидели и молча плакали.
Такие события очень сильно бьют по чему-то самому главному, базовому. Я спрашивал себя: «Как я недоглядел? Почему не почувствовал? Как мог не догадаться?» Пытался найти объяснение, из-за чего это произошло. Даже сейчас я не знаю ответа. У нас с бабушкой родились три версии. Первая: был гормональный сбой — Марина принимала таблетки. Вторая: что-то произошло по работе, ее как-то подставили. Но это было маловероятно. Третья: у нее была депрессия, а мы просто не замечали.
Сейчас, будучи психологом, я «откручиваю» назад. Если это была депрессия — мог ли я ее увидеть? Нет, если что-то и было, то тщательно скрывалось. Она оставила записку, в которой ничего не объяснялось. Там было лишь две фразы: «Прости. И моя удача теперь всегда с тобой». У нас была такая игра: провожая друг друга, мы желали удачи. Не саркастично, а совершенно серьезно: «Я даю тебе свою удачу, чтобы она тебе помогала».
Эта фраза про удачу долго преследовала меня. Сейчас я воспринимаю те слова как доброе послание, но тогда я очень злился. Марина как будто навсегда поселилась в моей жизни, при этом решив физически в ней не присутствовать. Она как будто повесила на меня тяжелый груз, не спросив, нужно ли мне это. Она вроде бы извинилась, но при этом сообщила, что теперь некая ее часть всегда будет напоминать о том, что она с собой сделала.
На стадии отрицания я надеялся, что это злая шутка, что меня разыграли. Что завтра я проснусь — и все будет как раньше. Я торговался с судьбой: наверное, мне позвонили ошибочно, и это совсем не моя Марина. На стадии злости я орал вслух и про себя: «Зачем ты так поступила со мной?! Ведь мы могли во всем разобраться, как разбирались всегда со всеми сложностями!»
А потом началась депрессия. Представьте глубокое озеро или море. Ты пытаешься доплыть до берега, но в какой-то момент понимаешь: все, устал бороться. Особенно раздражали советы, которые любят давать из лучших побуждений: «Все пройдет, все наладится». Ничего не наладится, ничего не пройдет — именно так я чувствовал в тот момент. И эти напутствия казались мне издевательством, фальшью.
Что бы мне помогло тогда? Как моим близким стоило бы себя вести? Не заваливать вопросами, не советовать, не выяснять. Некоторые считают своим долгом тормошить: вставай, действуй и вообще — соберись, тряпка! Я понимаю, что это от бессилия и отчаяния: очень больно видеть, как близкий человек «умирает» от нестерпимого горя. Но в тот момент не было сил на борьбу и хотелось от такой «заботы» отодвинуться. Нужно просто дать время: у каждого человека однажды просыпается отклик, когда он начинает нуждаться в помощи и поддержке близких. Важно, чтобы именно в этот момент они оказались рядом. Когда человек начинает осознавать, что с ним произошло, смиряется с ситуацией, ему хочется с кем-то поделиться. Как выглядит поддержка? Обнять, ничего не говорить, налить горячего чаю, помолчать или поплакать вместе.
Любая рана должна проболеть и зажить, и человек будет сам готов сорвать пластырь. Но тогда я закрылся от людей на несколько месяцев. Меня не трогали, фоном шла учеба. Декан была в курсе ситуации и помогла: меня не отчислили и позволили сдать хвосты. С виду все было хорошо, я как будто оживился. Но на самом деле я пошел по пути саморазрушения.
Я осознал, что оказался на самом дне, когда мне самому стали приходить в голову суицидальные мысли
Но желание жить перевесило. Я сказал себе: мы живем в среднем 80 лет, если я все это время буду заниматься самобичеванием и жалеть себя, то к старости буду кусать локти, что упустил собственную жизнь. Я собрал последние деньги и пошел к психологу.
Первый специалист, к которому я попал, оказался шарлатаном — к счастью, я понял это сразу. С помощью знакомого врача-психиатра я лег в больницу. В самую настоящую «психушку». Было страшно, ведь об этих заведениях ходит столько слухов и стереотипов. К моему удивлению, меня ничем не кололи, не давали таблеток, не проводили процедур. Я просто оказался в изоляции от внешнего мира на целый месяц. Познакомился с врачами, санитарами. Больные существовали отдельно, а я отдельно — с медперсоналом.
Среди «постояльцев» было много интересных людей. Поначалу я их пугался, ведь они делали довольно странные вещи. Потом я привык, стал их понимать, находил с ними общий язык, интересовался их делами, мыслями, чувствами. И в какой-то момент меня осенило: мне нравится помогать людям. Я тут на своем месте.
Я вышел из больницы и решил, что больше не хочу оставаться в родном городе, который причинил мне столько боли. Я поехал в Москву — без денег, просто в никуда. Я верил, что большой город примет меня, что в нем обязательно найдется «мое место». Неделю я жил на вокзале, потом устроился в колл-центр IT-компании, быстро «вырос» от рядового оператора до начальника отдела. Параллельно поступил на факультет психологии. С четвертого курса стал понемногу практиковать.
Ко мне приходили клиенты с депрессиями, суицидальными попытками. Первое время я боялся, что они «попадут» в мою травму. Но оказалось, личная терапия не прошла зря — я отлично справился со своими тараканами и был готов помогать другим. А когда понял, что быть просто психологом-консультантом мне уже не так интересно, стал учиться на экзистенциально-гуманистического психотерапевта. И я точно знаю и верю: со всеми сложностями в жизни можно справиться. Нужно только не бояться идти за помощью, к близким и специалистам. Главное — не молчать.
Об авторе
Станислав Маланин — клинический психолог, экзистенциально-гуманистический психотерапевт.
