«Немедленно заберите маму из больницы», — врач не просил, требовал.
Мать лежала в хирургии вторую неделю: неудачно сломала ногу. Я никак не могла понять, что случилось. Раздражаясь все сильнее, заведующий отделением рассказал, что она ходит по коридорам, пристает ко всем врачам, кричит, требует вылечить ее от выдуманных болезней. Пациенты жалуются. На кого? На маму — учительницу литературы и одну из самых деликатных женщин на свете? Решив, что это недоразумение, я не стала испытывать терпение врачей и забрала ее домой.
Как-то ночью она проснулась часа в три, объявила: чем-то пахнет. Чтоб не спорить, я прошлась по комнатам, вышла в подъезд, прошла по лестнице снизу вверх, а когда вернулась домой, распахнула балконную дверь (проветрить) и остолбенела: в наш тихий двор въезжали пожарные машины. Она позвонила 01 и сообщила о пожаре! «Кто-то у вас тут сапоги гуталином от души начистил!» — сказал пожарный, зайдя к нам в квартиру и потянув носом. К счастью, никаких санкций не последовало.
Я убеждала себя, что она просто стареет и мне не нравится, как это происходит
Это были первые звоночки болезни, но я не замечала их, убедительно оправдывая ее странное поведение. Думала, что в больнице под капельницами в нее влили слишком много лекарств или какое-то сочетание препаратов, которые она пьет, неудачное…
Примерно через год (матери было уже 70 лет) она снова сломала ногу, та срослась неправильно, но она категорически отказалась от операции. Лежала дома, а я зарабатывала на сиделок. Постепенно мне удалось убедить ее начать ходить на ходунках, и на лето я перевезла ее на дачу.
Возникла неожиданная трудность: сиделки одна за другой отказывались от работы. Не могли вынести, что их подопечная уходит среди ночи голосовать, чтобы ее отвезли в Москву. Или требует немедленно идти пешком в городскую квартиру, потому что получила «радиописьмо» от своей дочери, то есть от меня. После всех этих рассказов я наконец смогла признать: что-то идет не так.
С каждым днем ее поведение менялось. Ей стало трудно подбирать слова, она теряла ориентацию и могла о чем-то меня попросить, думая, что мне 14 лет и мы сейчас в деревне у бабушки. Она стала сердиться: «вы меня плохо кормите», «мне все время жарко (холодно)», «никто не разговаривает со мной». У нее появилась непреодолимая тяга к кошкам: у меня аллергия, а она требовала, чтоб мы завели кота. На даче поселился яркий рыжий кот, стоило мне войти в дом, как начинали течь слезы.
И я вдруг отчетливо поняла, что не могу позвонить своей маме, что я совсем одна
Кот, видимо, чувствовал, что я его недолюбливаю, и в отместку не скрываясь прудил посреди коридора и во всю обувь подряд. Но мама ничего этого не замечала. В то время я яростно зарабатывала деньги, в издательстве ждали сокращений после кризиса, надо было работать, и мне некогда было задумываться, что происходит на самом деле. Я убеждала себя, что она просто стареет и мне не нравится, как это происходит, но не отдавала себе отчета, насколько необратимо то, что случилось с ней.
Иногда у матери бывали приступы голода, наверное, что-то было не в порядке с сахаром, хотя диабета врачи не находили. Она переставала наедаться: могла есть целыми днями и обижалась, заглядывая в чужую тарелку. Могла все съесть из своей, а потом метнуться к моей, как лягушка за комаром, и выхватить вилкой какой-нибудь кусок.
А раньше она была человеком широкой души, всех кормила, угощала моих и своих знакомых… Раньше мы вместе смотрели телевизор и с удовольствием обсуждали передачи, а теперь хоть она и жила с включенным телевизором, но ничего не понимала, ничего не помнила и не могла пересказать ни одного сюжета. При этом она отлично помнила свое детство, эвакуацию за Урал. Ее рассказы повторялись и были красочными и подробными.
Когда к нам приезжали в гости новые люди, то не верили мне, если я предупреждала, что у нее непорядок с головой. Им казалось, что я выдумываю. Мама не могла запомнить, где я работаю. Но помнила в деталях все, что касалось ее мужа, моего отца, умершего за 10 лет до этого. Однажды на работе за обедом я услышала телефонный разговор сослуживицы с ее матерью. По репликам было понятно, что разговор ее заинтересовал, что на другом конце дают дельные советы и оказывают поддержку. И я вдруг отчетливо поняла, что не могу позвонить своей маме, что я совсем одна...
Мне так хотелось верить, что она играет, притворяется, потому что в нынешней жизни на пенсии ей не хватает перца
-Раньше она слишком беспокоилась о моей жизни, бывала несправедлива, но она умела четко планировать, именно она настояла на том, чтобы я поступила в университет, а потом помогла мне устроиться в издательство. Мы были заодно, рядом со мной всегда был лучший друг, который понимал и поддерживал меня. И все это рухнуло. Мы поменялись ролями, теперь я чувствовала, что у меня есть старенькая дочка.
Я долго не верила врачам, что никакие таблетки не вернут ее сознание в прежнее состояние. Приглашала геронтологов, но они разводили руками. Однажды она порвала подушку, вся комната была засыпана пером. «Приходил Мандрагора, — объяснила она, — и скинул перья». Мне так хотелось верить, что она играет, притворяется, потому что в нынешней жизни на пенсии ей, признанной красавице и душе компании, не хватает эмоций. Вот она и выдумывает, чтобы привлечь к себе внимание. Но было уже ясно, что это не игра, это всерьез.
Я много читала о возрастных изменениях и понимала, что в этом никто не виноват. Просто теперь она такая, и я должна это принять. Когда-то она ухаживала за мной, теперь моя очередь. Мне даже нравилось, придя с работы, обнять ее, потискать, она была маленькая, пухлая, теплая, а иногда отбивалась своими маленькими ручками, как ребенок, которому надоели объятия.
Постепенно я забываю свое отчаяние, страх за нее и себя. В памяти остается лишь глубокая печаль
Она жила в отдельной комнате, с сиделкой вместе мы готовили ее ко сну и оставляли, но иногда она просыпалась среди ночи, вставала и ходила по дому. Это было даже уютно, слушать ее топоток… Но постепенно ее состояние становилось хуже: проснувшись, она пугалась, не понимала, где находится, и начинала кричать, звать меня по имени. Соседи грозили подать на меня в суд за бессердечие.
Сиделки перестали справляться, отказывались отпускать меня на ночь, так что от личной жизни мне пришлось отказаться. Мы с мамой всегда много друг для друга значили, эта привязанность была взращена всей предыдущей жизнью, и поэтому я не могла переехать или сдать ее в какое-нибудь заведение, чтобы отвлечься от ужаса перемен, которые происходили с ней.
Но мне было невыносимо видеть, как родной человек, в прошлом блистательный, окруженный друзьями, медленно превращается в другую, незнакомую мне женщину. Обидно за нее и страшно за себя: ведь и со мной может случиться нечто подобное. Я легко рассказывала приятелям про ее чудачества, выходило даже забавно, но никому я не могла передать то отчаяние, с которым переживала все новые перемены в маме. Я теряла ее — любимую, родную. Ту, которая всегда рядом и которая так гордилась мной. И эту печаль никто не мог со мной разделить.
Уже год как ее нет. Мне в детстве всегда ее не хватало: она поступила в аспирантуру, когда мне было полтора года, и ее появление на пару минут вечером, чтобы спеть мне колыбельную, было счастьем. Сейчас мне кажется, что забота о ней не была мне в тягость. Постепенно я забываю свое отчаяние, страх за нее и себя. В памяти остается лишь глубокая печаль.
