Она кажется совершенно разумной. Логичной. Знающей. Но это не так. Ее никогда официально не посчитали бы ненормальной. Ее поведение не укладывается в рамки расстройств личности. Она точно не страдает биполярным расстройством, шизофренией, СДВГ и другими подобными заболеваниями.
Но у нее явно не все в порядке с головой. Она провела всю жизнь, балансируя на грани безумия.
Впервые я поняла, что с мамой что-то не так, когда моей сестре Двин было пять лет. Мы, старшие дети, играли и слышали, как мама кричала на нее, то повышая, то понижая голос. Что же такого могла натворить Двин, удивлялись мы. Наша маленькая сестренка обычно была послушной и не капризничала. Но крики не прекращались как минимум полчаса. Уже позже сквозь слезы Двин призналась: «Подруга дала мне печенье, и я его съела». Вот в чем заключалось ее «преступление».
Двин родилась на два месяца раньше срока и первый месяц жизни провела под пристальным наблюдением врачей. У нас, старших детей, было относительно нормальное детство. Но мама продолжала панически бояться за Двин (уже совершенно здоровую), все больше впадая в паранойю и пытаясь защитить ее от всех мнимых и реальных опасностей — настолько, что мы все начали задумываться, не потеряла ли она рассудок.
Мама кричала. Очень много. Двин плакала. Очень много. И так раз за разом.
Причиной пограничного безумия нашей матери был ее патологический страх. Страх жизни
Ее могло спровоцировать что угодно. Слова Двин, безобидные детские шалости, насмешки сверстников над Двин из-за того, что та была самой низкорослой в классе. Все это приводило маму в ярость, которую она вымещала на бедной девочке.
Но главное — микробы. Мама патологически боялась микробов. В школе Двин должна была соблюдать совершенно безумные правила, чтобы избежать микробов. Бактерий. Инфекций. Страшных ползучих тварей.
На втором после микробов месте в списке поводов для паранойи шли подозрения в неверности мужа. Папа был воплощением верности, но мама всегда его в чем-то подозревала, обвиняла, устраивала допросы. Когда мы с сестрами вступили в период полового созревания, она решила, что мы хотим соблазнить собственного отца. Наше нижнее белье, предметы гигиены, физиологические изменения — все это каким-то образом убеждало мать, что мы вознамерились затащить отца к себе в постель. Она так никогда и не смогла избавиться от этих подозрений.
Причиной пограничного безумия нашей матери был ее патологический страх. Страх жизни. Страх потерять близких. Страх остаться вдовой. Страх перед микробами. Страх перед болезнями. Страх перед опасностями. Страх попасть в аварию. Страх изнасилования. Страх банкротства. Страх перед сплетнями. Страх оказаться покинутой. Страх смерти.
Все мы боимся. Жизнь сурова и не дает никаких гарантий. Мы каждый день живем со страхом, как-то его вынося, игнорируя, делая все, что можем, планируя будущее, при необходимости прося о помощи. Но мама давно капитулировала перед своими страхами. Она погружалась в них и пыталась навязать их всем, кто был готов слушать.
Занавески на наших окнах становились все плотнее и тяжелее — а вдруг кто-то захочет посмотреть, что творится у нас дома. Борьба с микробами превратилась в полноценную работу, отнимающую весь день. Нам не дозволялось стричься у парикмахеров — можно же подхватить вшей!
Наши личные дневники безжалостно рвались — ведь это «документальные свидетельства», из которых можно извлечь информацию о нашей семье. Со временем мама перестала выходить из дома, даже чтобы забрать почту. Как-то раз, придя домой, мы обнаружили ее разгоряченной и раскрасневшейся — она радовалась тому, что сожгла все важные бумаги, убежденная, что в них завелись «вредители».
Она заставляла папу и нас, детей, заботиться о ней. Быть ее посланниками во внешнем мире. Покупать ей одежду и приносить еду. Зарабатывать деньги на жизнь.
Приходится признать, что мы ей подыгрывали. Потакали всем ее чудачествам. Поддерживали ее безумие, делая его возможным и даже комфортным. В ответ, чтобы снять с себя груз вины, она пыталась «нормализовать» это безумие. Как именно?
Она навязывала его нам. Она убеждала нас бояться всевозможных опасностей. Ругала нас за любой риск. Пыталась заставить нас жить так же, как она: быть все время дома, выходя наружу, только чтобы заработать денег и купить самое необходимое. Один за другим мы освобождались от ее хватки, выбирая жизнь вместо участи быть похороненными заживо в этом доме.
Последней ушла Двин. Мама отчаянно боролась до конца, пытаясь не позволить ей жить собственной жизнью, — иногда яростью, иногда слезами. Даже когда умер папа и мы все уже выросли, то все равно продолжали заботиться о маме.
Но потом мы приняли одно из самых тяжелых решений в нашей жизни: мы бросили маму одну.
Мы оказывали маме дурную услугу, потакая ее паранойе, граничившей с сумасшествием
Вместо того чтобы потакать ее паранойе, мы из любви к ней сделали то, что далось нам тяжелее всего: бросили ее тонуть или выплывать самостоятельно. Мы перестали приносить ей еду из супермаркета. Перестали покупать ей новую одежду или отдавать свою старую. Перестали подвозить ее к врачу. Мы сделали это, чтобы она могла либо утонуть, либо выплыть. В молодости она справлялась с подобной ситуацией. Мы знали, что и теперь она сможет справиться.
И знаете что? Она выплыла!
Когда-то она вообще не выходила из дома, а теперь сама ходит по магазинам.
Она была затворницей, боялась собак и насильников, которые, как ей казалось, поджидают ее за каждым углом. Теперь она гуляет по району и гладит местных псов. Она даже встретила мужчину.
Не могу сказать, что она стала эталоном психического здоровья, но ей определенно лучше! Мы оказывали маме дурную услугу, потакая ее паранойе, граничившей с сумасшествием. Мы невольно еще больше усугубляли ее психические расстройства. Когда мы покинули ее сумасшедший мир, она и сама из него ушла.
Те, кто балансируют на грани безумия, не безнадежны. Им можно помочь, но иногда, если мы их действительно любим, стоит проявить жесткость. Порой им можно помочь лишь так.
