«Мне пришлось доказывать в суде, что я жива»

В тринадцать лет я впервые сбежала из дома — после того, как дед надел на меня ошейник и тащил на цепи по улицам: наказывал за то, что я поздно вернулась и забыла у друзей куртку. Я рыдала, умоляла отпустить, но он не слушал. На следующий день я сбежала. А когда вернулась, меня отправили в психоневрологический диспансер.

До сих пор не понимаю, почему мама так поступила. Я была обычным подростком. Как и многие, росла без отца. Неплохо училась. Да, часто опаздывала домой и общалась с ребятами из неблагополучных семей, что с того? Вообще все общение с мамой строилось на запретах и криках. Не та компания, не те увлечения, не та музыка, не те фильмы. А друзья принимали и любили меня такой, какая я есть. Наверное, для мамы упрятать меня в диспансер было проще, чем поговорить и попытаться понять.

Я расценила произошедшее как предательство. Когда вышла, меня захлестывала обида. От мамы я нередко слышала, что это из-за меня она снова не вышла замуж. Я начала бунтовать, кричала, мы ссорились. И меня снова отправляли в лечебницу.

После школы я поступила в художественный колледж. Встретила будущего мужа. Он был на пять лет старше, и это была любовь. Я забеременела и родила сына, но семейная жизнь не заладилась. Мама предложила оформить опекунство на себя, чтобы получать социальные выплаты. И я не стала возражать.

До сих пор не понимаю, что мной руководило, но однажды в компании друзей я согласилась попробовать наркотики. С того момента я употребляла практически ежедневно, не задумываясь о последствиях. Жила где придется. Пыталась вернуться домой, но мать отказывалась меня впускать.

Дома я была не нужна. Перебралась в Москву, там жила и работала. В 2009 году мама подала заявление о моем исчезновении и добилась, чтобы меня выписали из квартиры. Когда я потеряла паспорт, восстанавливать его не стала: казалось, проживу и без него. Но у меня образовался тромб в ноге, пришлось оперироваться. В другой раз попала иглой мимо вены. Воспаление, еще одна операция. После нее у меня перестала разгибаться нога.

Стало ясно, что без медицинской помощи мне не выжить. А как получать ее без паспорта? Я пошла его восстанавливать, но оказалось, что во всех базах данных я числюсь не пропавшей, а умершей. Что это, ошибка системы или конкретного сотрудника, в ФМС объяснить так и не смогли.

Летом 2018 года меня арестовали за хранение наркотиков. Там, в тюремной больнице, у меня обнаружили рак шейки матки. Третья стадия. Меня выпустили под подписку о невыезде. Я жила то у одних знакомых, то у других. Маточное кровотечение почти не прекращалось, живот адски болел. Но оперировать меня без паспорта никто из врачей не брался.

В конце концов мне удалось обратиться в суд, чтобы доказать, что я жива. Мама на заседании так и не появилась, зато пришел дед. Узнал меня не сразу: последний раз мы виделись, когда мне было 18, а теперь — 34. Но в итоге все-таки признал. Сказал, что мне надо жить, предложил свои «гробовые» на лечение. Благодаря его показаниям судья признала меня живой. Через несколько дней меня прооперировали.

В моем новом паспорте прописки не было: восстановить ее можно только в нашем закрытом военном городке, куда я попасть не могла. Волонтеры договорились о бесплатной реабилитации в одном из центров в Рязанской области.

Я очень хотела выбраться и очень хотела жить. Спустя три месяца я все-таки добилась разрешения посетить онколога в Рязани. Проводить назначенное в Москве лечение тот отказался — сказал, что теперь оно может только навредить. Поэтому меня вернули в реабилитационный центр, где я провела еще три месяца.

После реабилитации решила остаться в Рязани, планировала оформить временную регистрацию и продолжить лечение. Но грянула пандемия, и планы рухнули. «Ждите, когда снимут карантин», — говорили в поликлинике. Я билась над получением группы инвалидности. В итоге мне дали третью, рабочую. Назначили пенсию: 4000 рублей. Столько сил было потрачено, и ради чего?!

Благодаря соцсетям я познакомилась со Светланой Самара, руководителем общественной организации «Метелица», где берутся за самые тяжелые истории болезней. Мы созвонились.

И Светлана пригласила меня в Москву, пожить в небольшом коттедже для самых сложных подопечных «Метелицы». Изучая мою историю болезни, Светлана удивлялась, что я до сих пор жива. Но, видимо, я еще могу что-то дать этому миру. Мне не раз помогали, одна я бы не справилась.

Мой соцработник Аня не отказалась от меня даже в самые темные времена. Я звонила ей: «Хочу умереть», и она приезжала вместе с детьми, выводила меня на лавочку, угощала мороженым. И становилось легче.

Два года как я чиста: не принимаю ни наркотики, ни алкоголь. «Метелица» поставила меня на усиленный онкологический контроль. Я живу в отдельной комнате и записываю все, что произошло. Может быть, со временем получится книга, которая кому-то поможет. Правда, дело идет не быстро: зрение падает и общее состояние оставляет желать лучшего. Но я не сдаюсь. Ведь меня продолжают собирать по частям столько замечательных людей!

Мой главный план — перестать выживать и начать жить. И восстановить свою прописку, юристы уже занимаются этим. А когда мое состояние стабилизируется, я постучу в знакомую с детства дверь. И если мне никто не откроет, то открою ее сама, уже на законном основании.