«Мать украла мою личность»: ложь длиною в жизнь

Мама забеспокоилась, что мы стали жертвами кражи личных данных. Она обратилась с этим вопросом в полицию, но те ответили, что сделать ничего нельзя — согласно закону, частные лица не могут быть жертвами кражи личных данных — это определение относится к банкам и прочим организациям. Атаки продолжались. Мама и папа были убеждены, что замешан кто-то из близких, поскольку он или она, казалось, знали каждую деталь о нашей семье, например, мамин банк.

Родители боялись, что опасная ситуация может перерасти в физическое насилие, поэтому приняли новые правила, чтобы защитить меня: если я была дома одна, я никогда не открывала дверь, даже если знала, кто там находится. Я никогда не должна была открывать шторы. Я не должна была выходить на задний двор одна, не говоря уже о переднем дворе. И я никогда, никогда не говорила о краже личных данных с кем-либо, кроме мамы или папы, потому что мы не хотели случайно сообщить вору, что знаем об этом.

«Чем меньше люди будут знать о нас, тем лучше», — заявила мама. Папа потом часто повторял эти слова. Мое общение с внешним миром резко сократилось. Я чувствовала себя совершенно изолированной. Ограничила свою социальную жизнь в школе до минимума, из-за чего стала регулярной мишенью для издевательств. Но зато я упорно трудилась, чтобы поскорее закончить учебу и гарантировать себе поступление в Университет Пердью, что в двух часах езды от дома. Это расстояние создавало столь необходимую дистанцию между мной и проблемами моей семьи.

***

В колледже я наконец выдохнула с облегчением. Я жила в общежитии и изучала коммуникации в области сельского хозяйства — это направление позволило мне соединить страсть к животным и литературе. Я наконец-то убежала от скользкой темы кражи личных данных и того образа жизни, который она заставила нас вести.

К следующему лету я сняла квартиру-студию за пределами кампуса. Я позвонила в электрическую компанию, чтобы организовать обслуживание, и все было хорошо, пока через несколько дней не пришло письмо. Из-за моего кредитного рейтинга мне следовало заплатить депозит в размере 100 долларов США. Должно быть, это потому, что у меня еще никогда не было кредита, подумала я и запросила копию моего кредитного отчета, скорее из любопытства, чем из-за чего-либо еще.

Он прибыл, когда осенний семестр был в самом разгаре. Выйдя из автобуса после долгого рабочего дня, я заметила большой конверт из агентства кредитных отчетов, торчащий из моего почтового ящика. Должно быть, он снабжен множеством инструкций, подумала я. Открыла конверт — и быстро поняла, что кредитные отчеты не приходят с большим количеством инструкций.

Длинным был именно мой отчет — он состоял из 10 страниц, где были перечислены все мошеннические действия по моим кредитным картам и связанные с ними документы коллекторского агентства. Они датировались 1993 годом — тем самым годом, когда у моих родителей впервые украли документы. Мой кредитный рейтинг также был приложен: 380. (Это низкий балл, который означает очень плохую оценку кредитной истории. — Прим. ред).

Я разрыдалась и кинулась звонить маме: «Зачем кому-то это делать со мной? У меня теперь никогда не будет ни машины, ни дома, ничего!» Я была потрясена тем, что кошмар моего детства вернулся и снова обрушился на меня. Просмотрев еще раз все эти мошеннические списывания, я подумала: «Ну конечно, они же поймут, что я этого не делала. Я была всего лишь ребенком».

Я нашла номер обслуживания клиентов банка, выпустившего одну из кредитных карт, позвонила и объяснила, что эту карту открыл похититель личных данных, который преследует нашу семью уже много лет. Ответ, который я услышала, звучал как пощечина: «Неужели ты думаешь, мы поверим в это? Кто-то сделал два платежа по карте, а затем остановился. Похитители личных данных этого не делают. Они набирают кучу долгов и никогда не платят по ним».

Я расстроилась еще больше. Со мной обращались так, словно я была виновата. Будто это я влезла в долги и была бездельницей, которая не платит по счетам. Но это было не так!

Я попыталась утопить свое горе в научной работе. Я поступила в аспирантуру по программе потребительских наук и розничной торговли. Я провела исследование по краже личных данных в надежде помочь другим больше узнать о такой проблеме и, возможно, выследить своего собственного преступника в процессе работы.

Все это время продолжались проблемы и у моей семьи. Они, казалось, приходили волнами — некоторое количество уведомлений коллекторских агентств и телефонных звонков в связи с поддельными счетами, за которыми следовали недели молчания. Я получила степень кандидата наук в Университете штата Айова 4 августа 2012 года — в тот же день, когда маме поставили диагноз «лимфобластный лейкоз Беркитта».

Врачи сказали нам, что с этим типом рака выживают 80% больных, но мама была в числе других 20%. Через полгода она умерла. У меня внутри все оборвалось. Жизнь как будто остановилась. Но во внешнем мире все было по-прежнему: по дороге домой из больницы светофоры переключались с зеленого на желтый и красный. Люди ждали своей очереди у «Макдоналдса», почтальоны ходили по своим маршрутам.

Я была измотана тремя ночами беспокойного сна в кресле у маминой больничной койки. Вернувшись домой, я приняла успокоительное, на котором держалась последние месяцы, и заснула в просторной спальне, в которую мама переехала вскоре после того, как узнала диагноз.

***

Через пару недель после маминой смерти позвонил отец. Он был в ярости:

— Какого черта ты в 2001 году превысила лимит по кредитной карте?

— Я этого не делала! Ты о чем?

— Не смей мне лгать! У меня в руках выписка с кредитной карты!

— Какой карты?

— Банка First USA.

— Папа, эта карта была открыта на мое имя тем самым мошенником, что украл мои личные данные. Откуда у тебя это?

— Она лежала здесь, в папке твоей матери, вместе с твоим свидетельством о рождении.

В этот момент кровь застыла у меня в жилах. Не было никакой причины, по которой мое свидетельство о рождении должно было находиться в том же файле, что и выписка с кредитной карты счета, открытого похитителем личных данных. Мое подлинное свидетельство о рождении хранилось у меня. Откуда взялся второй оригинал в этом файле?

Я нашла преступника. Какая-то часть меня еще надеялась, что это ошибка, но в глубине души я знала, что это правда. К тому моменту, когда я вернулась домой, у папы собралась целая гора бумаг, сложенных в кучу. Найденное им свидетельство о рождении было заверенной копией, выданной 7 июня 2000 года. Я даже не жила дома в то время — в июне 2000 года я посещала летние занятия в колледже.

В стопке бумаг лежали письма с отказами в выдаче кредитных карточек и в открытии банковских счетов на имя мамы и папы — заявления, о которых папа ничего не знал. Там лежала стопка последних платежных квитанций на ее девичью фамилию Пэм Эллиот, а также разнообразные квитанции ломбарда.

— Папа, мама была той, кто украл наши личности. Она — причина, по которой нам пришлось жить так, как мы жили.

Я поймала себя на том, что испытываю смешанные чувства: триумф от того, что раскрыла наконец дело о краже личных данных 20 лет спустя, и потрясение, как будто земля уходила из-под ног. Я начала осознавать, что все, что я знала о своей жизни, было искажением правды в лучшем случае и ложью в худшем. Большую часть своей карьеры мама построила в сфере финансовых услуг, она была налоговым инспектором, а затем биржевым маклером. Неудивительно, что папа доверил ей заботу о налогах семьи.

Когда она умерла, папа сразу же занялся поисками специалиста по заполнению налоговой декларации — дело было в феврале. Когда он встретился с одним из них, тот сказал: «Извините, я не могу вам помочь; вы не платили налоги в течение многих лет с 2000 года». Мы нашли переписку между мамой и налоговым управлением, согласно которому она не выполнила план платежей по возврату налогов.

Мы нашли письмо, которое она получила из департамента налогов и сборов штата Индиана, там сообщалось об аресте ее и папиного имущества — автомобиля — из-за невыплаченных налогов. Чем больше улик мы находили, тем более пораженным и уничтоженным выглядел папа. Казалось, преступной деятельности мамы не будет конца.

Я выяснила, что она снимала гостиничные номера и покупала выпивку, хотя сама не пила. Я вошла в ее аккаунт на Facebook (запрещенная в России экстремистская организация) и обнаружила, что она часто говорит о помолвке с другим мужчиной. У нее был парень. Я в ужасе отшатнулась.

Поскольку реальность такова, что мама действительно была нашим похитителем личных данных, мы с папой даже перестали горевать о ней. Мы как будто оказались в режиме выживания, пытаясь оценить масштабы катастрофы, которую она создала, и все исправить. Но мы также осознали, что понятия не имеем, кто эта женщина. Как можно горевать о том, кого на самом деле не знаешь? Чтобы попытаться понять, кто моя мать, я связалась с ее друзьями через Facebook (запрещенная в России экстремистская организация).

Так передо мной стал возникать портрет женщины, которая регулярно лгала, но без всяких логических на то оснований. Одна из ее бывших подруг вспомнила, что она однажды рассказала ей, как папа бросил в нее тяжелым ковшом и назвал глупой. Этого никогда не было. Другой подруге мама сообщила, что папа не хочет, чтобы у нее были друзья. Еще одна ложь. Многие люди, с которыми я разговаривала, считали, что она с папой в разводе. Один объяснил: «Твоя мама всегда казалась очень расстроенной, но я никогда не понимал, почему».

Когда речь заходит о краже личных данных, ответ на вопрос «почему» не всегда ясен. Вероятнее всего, речь идет о личностном расстройстве. Более двух десятилетий назад термин «расстройство множественной личности» вышел из обихода. Сегодня врачи называют это диссоциативным расстройством идентичности (DID), что точнее отражает суть состояния, при котором больной испытывает расщепление своей единственной идентичности.

У людей с DID, как правило, есть первичная, доминирующая идентичность, обычно она зависима и подавлена чувством вины. Альтернативные «личности» — часто их называют «эго-состояния» — приобретают совершенно иную историю, память и индивидуальность. Пэм Бетц, которую мы знали, часто лежала на диване, страдала длительными приступами печали и тоски.

Пэм Эллиот, которую знали ее друзья, была пылкой, щедрой, полной юношеской энергии. У нее была совершенно другая предыстория (бездетный брак, насилие мужа, развод и новый парень), чем у моей матери. Как и многие психические расстройства, DID обычно развивается в детстве и может быть вызвано тяжелой травмой — часто жестоким обращением.

У меня нет доказательств, что моя мать подвергалась насилию в детстве. Что мне известно, так это легенды о ледяном характере моей бабушки, ее склонности к принуждению и неосмотрительности. Я знаю, что она тратила деньги мужа с безрассудством, граничащим с жестокостью, и чуть не довела его до банкротства. Я знаю, что брат моей мамы, мой дядя Майк, никогда не говорил о своем детстве.

Я знаю, что моя мать стала сексуально активной в 12 лет и была неразборчива в связях всю свою жизнь, что часто бывает следствием сексуального насилия в детстве. Я знаю, что моя мать ненавидела дом, в котором выросла, — тот самый, в котором выросла и я. Папа говорит, что после того, как они продали дом, она выглядела как человек, сбросивший тяжелый груз; я тоже заметила эту перемену. С ней там что-то случилось? Был ли ее дом детства — как и мой — местом ужаса и изоляции?

Если она действительно страдала от этой болезни, ее новое «эго-состояние», судя по всему, взяло под свой контроль ее первичную идентичность, что повлекло за собой резкий сдвиг в ощущении собственного «Я» и поведении. В исследованиях, проведенных среди людей с DID, более трети сообщили о вовлечении в преступную деятельность, когда они находились под влиянием своих «эго-состояний».

Было ли поведение моей матери ее собственным сознательным решением? Может ли она быть привлечена к ответственности, если ее действия находятся вне ее контроля? Ее уже нет, и поэтому точный диагноз поставить невозможно. Я в роли «диванного психиатра», скорее, готова поставить матери диагноз «психопатия».

Она проявляла все его классические симптомы: отсутствие раскаяния, безрассудство, безответственность и сверхъестественную способность лгать. Моя мать была самоуверенна до нарциссизма, импульсивна и эгоистична. И еще она была неспособна любить — я в этом уверена.

Я еще не до конца разобралась во всем, что она сделала. Но я по-прежнему чувствую себя обманутой. Я была лишена стольких детских радостей, кружков и занятий, обычных для любого ребенка Среднего Запада, из-за того, что она извратила мое представление о нашем сообществе. Воскресные обеды с семьей или общение по телефону с друзьями так и не стали частью моей подростковой и юношеской жизни.

Но есть и хорошее: с тех пор, как я обнаружила двуличие матери, мы с папой восстановили близкие отношения, — они были у нас когда-то давно, когда я была ребенком, но исчезли в кошмаре последующих 20 лет. И еще мы вышли на связь со своей давно забытой семьей, друзьями, сообществом, с которым мама упорно разрывала контакты. Теперь мы снова собрались все вместе.