Еще помню кабинет врача, куда я пришла полтора месяца спустя. Я сидела, откинувшись на спинку жесткого стула и, уперевшись затылком в прохладную стену, рассеянно слушала результаты исследования. Это была девочка. С генетической патологией, которая не передается по наследству, а возникает абсолютно случайно — «просто сбой». Мы с мужем здоровы. Никто не виноват. И последнее: если в самое ближайшее время я не найду способ преодолеть свое неприлично затянувшееся депрессивное состояние самостоятельно, меня отправят поправлять психическое здоровье в соответствующее медучреждение. Сказано это было на полном серьезе. Я равнодушно пожала плечами: что воля, что неволя. Все равно.
Честно, все это время, просыпаясь по утрам, я думала, что уже умерла. Сомневаться в этом заставляли только безостановочно крутившиеся в голове вопросы. За что? Почему? И почему именно с нами? Зачем? Это я виновата? Дело во мне? Что именно я сделала в жизни не так? И муж, и вся семья же наверняка думают, что это из-за меня, да? Я же подвела их всех… Ведь подвела? Если это мне за грехи, то нельзя ли расплатиться за них как-нибудь иначе, а дочку — вернуть? А что, если в следующий раз будет то же самое? А что, если следующего раза вообще не будет? Если я никогда не прижму своего ребенка к груди и не поцелую нежную пяточку? Я — ужасная мать, если не смогла уберечь свою дочку от непредсказуемого и ужасного сбоя? Она никогда меня не простит? Как я смогу любить другого своего ребенка, зная, как виновата перед его неродившейся сестренкой?.. Они накрывали меня еще до того, как я успевала открыть глаза, и не отпускали, пока я не проваливалась в сон.
Хотя вот сна тогда практически и не было: неделями я спала буквально по 2-3 часа. Мало того: я вздрагивала от любого громкого звука, рыдала при виде детских колясок и беременных женщин, начала страдать аэрофобией, а иногда паниковала и во время обычной поездки на машине. У меня было ощущение, будто с меня содрали кожу и любое прикосновение с окружающим миром доставляет невыносимую боль. Ярко-зеленая трава с разноцветными листьями, которые я обещала показать нашему ребенку, — боль. Наша мохнатая собака, которую она не погладит, — боль. Смешная сахарница на столе, которую не увидит, дача, на которой не побывает, крупные капли дождя, сочные китайские груши, воздушные змеи, санки, троллейбусы — все боль.
Я избавилась от всего, что хоть как-то напоминало о ребенке: фотоальбом, ползунки, календарь, книги, подарки родителей в честь радостной новости о грядущем пополнении, полотенце, платье и носки, в которых я была на том злосчастном УЗИ… Я выкинула все вещи. Но я не могла выкинуть самого страшного: мысли из своей головы.
И я бы хотела сказать, что однажды утром я просто проснулась «исцелившейся» и стала жить как раньше: бодро, оптимистично, радостно. Но это не так. Однажды утром я проснулась и — чего раньше практически никогда не случалось — поругалась с мужем. Он хотел, чтобы я поверила в лучшее. А я не хотела: «Тебе что, дали после операции расписку, что все будет хорошо?!» «А тебе что, дали расписку, что все будет плохо?» После этого я надолго задумалась. Больше всего — о том, буду ли я когда-нибудь готова попылать своего материнского счастья еще раз. Честно призналась, что да. Когда-нибудь — обязательно.
И после этого признания робко промелькнула мысль, что готовиться к этому надо бы уже сейчас. Что ту дочку, как бы мы ни страдали, вернуть уже нельзя. А вот навредить следующему ребенку своей расшатанной психикой очень даже можно. Пришла пора моему внутреннему Мюнхгаузену вытаскивать себя из болота. План спасения созрел довольно быстро: надо делать только то, что приносит удовольствие. Есть популярная присказка о том, что жизнь начинается там, где заканчивается зона комфорта. В моем же случае жизнь теплилась только там, где я чувствовала себя в безопасности и могла делать, что хотела.
Первой жертвой пала работа: горячо любимая, довольно специфичная, жутко нервная. Периодически я порывалась уйти, но каждый раз оставалась, потому что не могла представить свою жизнь без нее. А тут очень даже смогла. Потому что после потери ребенка мне стало очевидно: никакой я не карьерист и не хочу ни признания, ни всех денег мира, ни свое фото на обложке Forbes. Я — обычная девочка, которая хочет обычного девочкиного счастья: дом — полную чашу и кучу карапузов от любимого мужа. И работа, которая ставит все это под угрозу, не для меня.
Основная фаза спасения началась после увольнения. Свободного времени появилось много, и проводить его надо было согласно плану. То есть с удовольствием. Напечь пирожков с капустой на целый подъезд? Вперед. Захотелось в зоопарк? Иди. Выходные напролет смотреть с мужем сериалы? Легко. Не хочешь браться за внештатную работу, которую тебе предлагают (пускай даже за неплохие деньги)? Не берись. Проиграть на синтезаторе весь день? На здоровье. Втянули в неприятный или просто скучный разговор? Прерывай. Тянет в сон прямо после обеда? Поспи. Перенести на завтра то, что лень делать сегодня? Не вопрос. Пробовать заплести красивую косичку и нанести макияж, хотя никуда не собираешься? Пожалуйста. Просидеть весь вечер у мужа на коленках? Запросто.
При любых других обстоятельствах я, всегда такая организованная и обязательная, себе бы такое поведение не позволила, сочла бы его по меньшей мере неприличным. Но недаром же говорят, что на войне все средства хороши. Любой ценой мне нужно было заставить капитулировать депрессию. Стало понятно, что она отступила, когда я вдруг вновь стала отчетливо различать вкус еды, цвета и запахи, замечать смену погоды за окном и настроения у окружающих.
Кстати, об окружающих. Я практически не упомянула родных и друзей. Все потому, что в самое тяжелое время я целиком ушла в себя и старалась избегать любого общения: не отвечала на звонки и сообщения, тем более, не выходила на связь сама. Редкие коммуникации с теми, кто все-таки «прорывался в эфир» и неуклюже пытался поддержать, вызывали у меня в лучшем случае досаду. «Ты себя накручиваешь», «Ты не одна такая», «Возьми себя в руки», «Да это же еще и не ребенок был — так, плодное яйцо, личинка»… Тогда мне казалось, что мои близкие просто издеваются надо мной, и я злилась на них. Сейчас я понимаю, как трудно подбирать в такой ситуации слова, что они старались как могли. И благодарна им.
Особенно мужу. Я так хорошо знаю и помню, как плохо было мне. И даже представить себе боюсь, как плохо было ему. Чем больше я об этом думаю, тем лучше понимаю, что в определенном смысле ему было гораздо хуже. С самого начала он все держал в себе и в отличие от меня не жаловался мамам, папам и всем остальным ни на вселенскую несправедливость, ни на личный конец света, ни на помешавшуюся от горя жену. Больше месяца он терпел мои круглосуточные рыдания и истерики, держал меня за ручки и на ручках. Все свободное от работы время проводил со мной, брал отпуск, увозил в теплые края. Поддерживал все мои безумные затеи (ночные прогулки, утренние походы в кино, выходные вдали от города…). И осторожно напоминал, что если я не передумала и по-прежнему хочу малышей, которые были бы похожи на него как две капли воды, то сдаваться никак нельзя. Вот мы и не сдаемся.
Все реже всплывают в памяти окно в кабинете УЗИ и потолок в операционной. Должно быть, освобождают место для другой картинки: для стен родильной палаты, в которой однажды мне на живот положат нашего малыша, живого и здорового.
