Еще до восхода солнца мы двинулись в горы. По серьезным меркам восхождение было пустяковым, где-то около 2000 метров. В сущности, поход или даже прогулка. Но и нам было по 15–16 лет. Никто до этого не ходил в горы. Мы были серьезны и готовились к испытанию. Экипировали нас по всем правилам. Дело происходило в лагере «Орленок».
Идти было трудно. Камни и колючий кустарник. На середине пути у кого-то обнаружилась ангина. Его тут же с сопровождающими отправили вниз. Оказывается, ангина в условиях высокогорья может быть смертельна. Пусть не улыбаются альпинисты. Возможно, это и чепуха, просто нас излишне берегли. Мы, однако, наливались чувством мужества.
И тут один из нас сказал: «Это без меня». Звали его Володей
Сколько-то часов занял этот изнуряющий поход. Осталось покорить вершину. Метров, не буду врать, двадцать или тридцать. Но склон по-настоящему горный, крутой. И тут один из нас сказал: «Это без меня». Звали его Володей.
Володя был моим товарищем. Парень нервно-впечатлительный, творческий, умный. Весь лагерь пел его песни, которые я помню до сих пор. Его любили. Я, да и все остальные, пытались его переубедить. Кто совестил, кто иронизировал, кто подбадривал. Но на эту последнюю вершину мы двинулись без него.
Ах! Только и могу я произнести это междометие. Что было на этой вершине! Сразу стало понятно, для чего совершался утомительный путь с глотками отмеренной воды. Дул ледяной ветер, и мы стояли над облаками. «Кавказ подо мною. Один в вышине /Стою над снегами у края стремнины:/ Орел, с отдаленной поднявшись вершины,/ Парит неподвижно со мной наравне».
Все так и было, Пушкин не соврал. Все, включая орла. Облака плыли под ногами, или у наших ног, или сквозь нас. Играл духовой оркестр. Оказывается, ребята тащили с собой еще и инструменты. Это было чудесно. Умели в советское время обставить торжество. А горы – синие, черные, красные, с подмышками снега. Все остальное – небо.
Прошли годы. Володи уже нет. Но я до сих пор чувствую досаду и сожаление, что он не поднялся с нами на эти последние метры
Вспоминают люди счастье. Я вспоминаю это. Среди прочего, конечно. Человеческого в этом был только момент достижения. Все остальное не от человека, а, скажем так, от Бога. Достижение минимальное, конечно, отдача – несчитаемые нули после единицы.
Прошли годы. Володи уже нет. Но я до сих пор чувствую досаду и сожаление, что он не поднялся с нами на эти последние метры. Утомительный поход остался у него в памяти. Что же, о нем и вспоминать неинтересно. Мне приходилось потом много раз встречаться с подобными людьми.
Многие из них были на зависть энергичны и талантливы. У них отсутствовал только дар последнего усилия. Я намеренно говорю «дар», а, например, не «способность». Были талантливые поэты и художники, так и не ставшие поэтами и художниками. На студенческой целине встречались толковые в работе ребята, которые при проливном ливне на стадии завершения стройки говорили: «Нет, это не для человека».
Однажды я в интимной, пьющей компании познакомился с космонавтом, который три раза летал в космос. Спросил его о команде из трех ребят, сгоревших при посадке. Он ответил неожиданно трезво и сурово: «Не загерметизировались как следует. Недокрутили болты на два-три оборота». То есть, понял я, от такой нетерпеливости случаются и катастрофы.
Так однажды и цивилизация может разлететься по гаечкам. Но о бедственном положении цивилизации сейчас говорит даже и дворник, проспавший гололед. Моего ума здесь не надо. Я – о человеке, его удачах и неудачах.
Не могу сказать о всех молодых, но нас учили на примерах героизма. Говоря честно, на примерах ранней и блестящей смерти. Никто не учил нас жить долго. А долгая жизнь нуждается не столько в героизме, сколько в терпении. Что семейная, что профессиональная, что наедине с собой.
Время от времени она представляется проволочкой, холостым ходом, рутиной, унизительной головоломкой. Как-то это надо преодолеть. Как? Не знаю. Но иначе ничего не получится. Я бы сказал так: надо учиться не тупому, а вдохновенному терпению.
Речь не о каком-то мистическом переломе, а о реальном усилии, которое ждет вас, быть может, в ближайший вторник
Помню, один знакомый художник, старше меня лет на десять, сказал мне однажды, бледный и измученный: «Пишу картину про весну. Выставка через год. Последняя моя попытка. Тут понимаешь, в чем фокус. Схватить весну, почувствовать ее – не фокус. Надо написать, дописать. Не потерять это чувство за многомесячными мазками и композицией – вот талант. Увидим, есть ли он у меня».
Не хочу закончить розово и сказать, что он победил. Кажется, нет. Но урок этот мне остался.
P.S. Дополнительное отступление: почему четыре шага? Кажется, это впервые ввел в оборот Блок в своей поэме «Двенадцать»: «Не видать совсем друг друга за четыре за шага». Он-то уж знал, не сомневайтесь, что ритуальная для русского сознания и фольклора – цифра три. Три раза отмерить, три раза перекреститься, три желания, три загадки, три дороги от камня. Поэтому, собственно, и четыре. То есть реально не видать. Спустя десятилетия у Блока это позаимствовал Сурков в знаменитой «Землянке»: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага». То есть, опять же, смерть реально близка.
Я этими четырьмя шагами хочу еще раз подтвердить: речь не о каком-то мистическом переломе, а о реальном усилии, которое ждет вас, быть может, в ближайший вторник.
