Великие писатели совершили немало фундаментальных открытий в глубинной психологии личности раньше, чем сами психологи. Скажем, Достоевский. Поведение его героев является впечатляющей иллюстрацией самых сложных психологических законов. Я остановлюсь только на одном эпизоде из романа «Идиот» – на трагической сцене, разыгравшейся между князем Мышкиным и Парфеном Рогожиным, приревновавшим к нему.
«Глаза Рогожина засверкали, и бешеная улыбка исказила его лицо. Правая рука его поднялась, и что-то блеснуло в ней, князь не думал его останавливать. Он помнил только, что, кажется, крикнул: «Парфен, не верю!»
После этого князь упал и забился в эпилептических судорогах, и, по-видимому, это внезапное падение спасло его жизнь (потому что способность Парфена на убийство в состоянии гневного ажиотажа впоследствии подтвердилась).
Почему же князь крикнул: «Парфен, не верю!», почему он не попытался защититься от занесенного над ним ножа, не схватил Рогожина за руку или не отбежал в сторону?
Это не было ни проявлением непонимания или недооценки опасности, ни наивного доверия – князь Мышкин был человеком тонким и глубоко чувствующим людей (и его эпилептический припадок был следствием сильного эмоционального стресса, связанного с угрозой). Не был князь и парализован страхом, иначе у него в этот смертельно опасный момент не вырвалось бы это восклицание – оно было активной реакцией на угрозу.
Так что же стояло за этим восклицанием, за этим убежденным отрицанием очевидной угрозы?
Из всего предыдущего повествования ясно, что Мышкин проникся сочувствием к Рогожину, что он чувствовал его близким человеком и не просто понимал его переживания, воспринимая их со стороны, но переживал их как свои. Словом, в понятиях современной глубинной психологии, князь включил Рогожина, со всей сложностью и неоднозначностью его внутреннего мира, в собственный образ мира, неразрывно связанный со своим образом «Я». Конечно, это была некоторая идеализация, вообще свойственная таким, как князь Мышкин. Князю было невозможно себе представить, что Парфен способен убить его (или кого бы то ни было). Представить такое означало разрушить представление о себе. С этим было бы невозможно жить, и поэтому в это невозможно было поверить. Сохранить же под угрозой ножа веру в свой образ друга – все это требовало большого внутреннего напряжения, вылившегося в эпилептический приступ.
Так это бывает с близкими нам людьми, чье поведение способно нанести нам тяжелую травму, даже если не мы являемся объектом их неблагородства. Их поведение разрушает нас потому, что мы уже чувствуем себя неотделимыми от них, что они часть не только нашего представления о мире, но и нашего представления о себе.
Мы нередко дорого расплачиваемся за сохранение нашего представления о мире и о близких нам людях, но без этого представления жизнь нередко вообще теряет смысл, и мы защищаем его бессознательно, с помощью психологических защитных механизмов.
