«Напороться на страсть любимой к другому — страшно»: актер Анатолий Белый о ролях, семье и любви

С первых же минут общения Анатолий Белый невероятно располагает к себе теплым баритоном, искренним вниманием и вспышками звонкого, какого-то мальчишеского хохота. На экране он обычно самоуверен и брутален. На сцене, скорее, мятущийся неврастеник. Сам артист относится к своим амплуа и узнаваемости весьма иронически: «Среди моих поклонников есть те, для кого я Саша Белый, и те, для кого — Андрей Белый».

Что ж, в каком-то смысле диапазон схвачен верно: список его ролей столь причудлив и разнообразен, сколь велика дистанция между сериалом «Бригада» и поэзией Серебряного века. Но в каждом герое есть кусочек его самого: грустного лицедея с душой подростка, полного терзаний и сомнений, который нашел в актерстве свой способ разговаривать с миром.

Psychologies: Ваши роли помогают вам что-то про себя понять? Что-то в себе изменить?

Анатолий Белый: Да, такое бывает. Каждая роль в театре — это наша с героем совместная жизнь, иногда такая долгая, что почти семья получается. Но они на меня воздействуют обычно не сразу, а по прошествии времени. Например, я узнал, что вспыльчив, и вспомнил о своем короле Лире из постановки Судзуки.

То есть до того, как сыграть Лира, до своих 33 лет, вы не знали, что вспыльчивы?

Выходит, так. Роли, когда они сделаны по-честному, вскрывают в душе какие-то шлюзы, ящички, если вспомнить Сальвадора Дали (речь о скульптуре «Венера Милосская с ящиками». — Прим. ред.). Но они могут оказаться и ящиками Пандоры на самом деле. В случае с Лиром было как. У Судзуки не психологический театр, но я ведь все равно вхожу в образ. Я играю вспыльчивого, необузданного старика, главу мафиозного клана, и этот «ящичек» в себе открываю. А потом в какой-то момент дома внезапно срываюсь на сына и вдруг понимаю: это Лир натворил. И поскорее заталкиваю «ящичек» обратно, успокаиваю старика.

А с «Мастером и Маргаритой» было наоборот, роль Мастера меня вылечила. В тот момент жизни я был в очень расшатанном состоянии. Бесконечные «что», «почему», «зачем», потеря смысла — вся вот эта ерунда. Довольно мощный кризис, скажем прямо. И вот в процессе репетиций я понимаю, что Мастер меня примиряет с действительностью.

Какую опору там нашли?

Маргариту, наверное. Опору в любви. Может, это общие слова, что любовь — спасение. Но когда я пропустил это через себя, какими-то клетками понял: если рядом есть твоя Маргарита, надо за нее держаться.

В роли Каренина вы столкнулись с обратной ситуацией — с изменой жены, с ее безумной тягой к другому.

Честно скажу, мне тяжело представить подобную ситуацию в своей жизни. Напороться на такую слепую страсть любимого человека к другому — это страшно.

И вернуть одержимого страстью невозможно?

Как показывает «Анна Каренина», нет. Или возможно? Нет, все-таки не удержать. Страсть — бездна. Этот поезд сметет и намотает на колеса не только Анну, но и всех.

Если говорить об опытах любви, то отношения ваших родителей — пример для вас?

Да, несомненно. Хотя отношения у них складывались тяжело. Они даже разводились, когда я был маленький, потом сходились. Помню день, как папа вернулся обратно, приехал с кучей игрушек… Но разрыв вроде бы и не повлиял на дальнейшую жизнь — их связь только крепнет с годами. И ведь они совсем не как голубки — все время ворчат друг на друга, ссорятся. Но если только Алику или Риточке плохо, все ссоры забываются тут же. Они друг за друга держатся. Плечом один другого подпирая. Неразлучники. Я смотрю на них и думаю, как бы и мне так…

В вашей семье похожие отношения?

У нас с Инессой гармония. Если расходимся во взглядах по какому-то вопросу, то сядем и обсудим. Но превращать это в ссору? Не знаю. Я просто уважаю ее мнение безумно. Хотя нет, один или два глобальных конфликта из-за разного отношения к одному событию в нашей жизни были. Но мы их с течением времени перебороли, переговорили, передумали, пережили и отпустили. Долгое время шел этот процесс выталкивания, шестеренки скрежетали. Она высказала все, что обо мне думает, я тоже высказался, и стало легче. И все прошло. Ощущения недосказанности нет.

У ваших детей, Максима и Вики, такая же разница, как и у вас с сестрой Жанной, — в три года. Конфликтовали в детстве?

Не то слово. Это были войны! Так получилось, что в нашей большой семье — а мы подолгу жили вместе с двоюродными братьями — я был самый младший. Да, я был любимчиком и понимал это. Жаннка отчасти ревновала, думаю, это одна из причин наших драк. Но сейчас, когда мы взрослые, я вижу, что она прекрасная. Очень добрая, открытая. И профессию выбрала под стать — стала врачом. У нее есть потребность отдавать другим. Приходит человек на прием, и она его уже любит и хочет помочь. Не потому что должна, это ее природа: она раскрывается как роза. Мне бы никакого терпения не хватило так общаться с людьми. Самого капризного пациента она умудряется в мгновение обезоружить заботой, успокоить, обогреть, заговорить. И человек тает. Мы с ней очень дружны сегодня.

А вас, как любимчика, родители, значит, баловали?

Баловали скорее бабушки и дедушки. А родители были довольно строгими, в их воспитании нашлось место всему: и за уши иногда драли, и в холодную воду лицом окунали, чтобы успокоился. Я был довольно-таки истеричным малым, и привести меня в чувство было непросто. Тогда я дико обижался, конечно, протестовал, даже из дома убегал. Но сейчас признателен им за все, в том числе и за излишнюю авторитарность. Знаете, как в айкидо: взял свою энергию протеста, отрицания и преобразовал в полезную для себя.

Когда это произошло?

Почти сразу, как уехал из дома. Мы жили в Тольятти, а я после школы поступил в Куйбышевский авиационный институт, ну и вырвался. И как только вырвался, зажил свободной жизнью — успокоился и потихонечку пришел в сознание.

Родители давно живут в Израиле. Они рассказывали про ваши корни? Вы свою национальную идентичность когда осознали?

Долгое время у меня ее не было. О том, что мы евреи, причем во всех поколениях, я просто не знал, потому что в семье об этом не говорили. Замалчивали, боялись — такая советская черта, так принято. Потому что это был рабочий город Тольятти, у отца из-за фамилии Вайсман возникали проблемы с трудоустройством и лучше было не акцентировать на этом внимание.

Когда мы в детстве приезжали летом к бабушке, маминой маме, в Брацлав (это в Украине) и я шел по улице за хлебом, слышал то там, то здесь идиш. Это казалось странным, но мне объясняли так: они говорят на старом языке. И быстро переводили тему. Евреи, еврейское — это почти не произносилось. Зато в школе мне мою идентификацию торжественно «вручили», как обухом по голове. Там в учительском журнале была графа «национальность», и рядом с моей фамилией значилось: «евр.». Только тут я стал понимать, что я какой-то другой. По объяснениям сверстников выходило, что слово «еврей» — почти обзывательство. Меня это зацепило, конечно. Спросил у мамы.

Но в школе мне напоминали об этом. Нет, в меня не кидали камни. У меня была своя жизнь: спорт, акробатика. Я был такой «спортсмен-тихушник». Но шуток по поводу национальности я наслушался. На одном из уроков НВП уже в выпускном классе прапорщик начал занятие так: «Сегодня у нас тема урока „Арабо-Израильская шестидневная война“. Записали? Вот. Ну а теперь повернемся к евреям». И весь класс, как один, развернулся ко мне. Я сидел на Камчатке, рисовал что-то в тетради. И в тот момент готов был провалиться сквозь землю. Я чувствовал сильное унижение и не понимал, за что.

Конечно, я тогда улыбнулся, все поржали, урок продолжился, но с того дня мне страшно захотелось разобраться, в чем дело. Я стал вспоминать Брацлав, местную еду, язык, традиции, но у кого об этом спросить? Гугла еще нет. Родители молчат, бабушек уже нет в живых. И только в Куйбышеве, когда я добрался до институтской библиотеки и подружился с соседом по общежитию Мишей, который состоял в молодежной еврейской организации, я начал понемногу понимать, какие у меня крутые корни, и стал жить с внутренним ощущением гордости.

И все-таки это ощущение не помешало вам взять себе псевдоним.

Да, меня часто упрекают: «Вы сменили фамилию Вайсман на псевдоним „Белый“, потому что стыдились еврейской фамилии?» Вот говорю как на духу: нет, не из-за этого. Я всегда гордился своей национальностью.

Помню, как в Театральном училище имени Щепкина, куда я поступил чуть позже, каждый студент должен был придумать себе танцевальный номер. И я сделал сольный еврейский танец. Потому что первое, что я слушаю, — еврейские песни, эти мелодии вызывают у меня невероятные эмоции. Слезы брызжут, как у клоуна.

Я не могу смотреть фильмы про холокост — меня начинает трясти. В израильском музее «Яд Вашем» мне вообще стало плохо. Я слышу этот голос крови, она кричит во мне. И все-таки псевдоним — другая плоскость, творческая. Это карнавал, маски, театр жизни. Не верите?

В принятии такого ответственного решения может быть много аргументов.

Я не отнесся к этому настолько ответственно.

Не надеялись прославиться?

(Смеется.) Да я вообще об этом не думал. Я оглядывался на Серебряный век, на ту атмосферу мистификации, двойничества… Во мне с детства как будто живут два человека, как «А и Б сидели на трубе». Они спорят, разговаривают… Я в себе эту раздвоенность всегда чувствовал. Думаю, в тот момент мне захотелось стать еще кем-то.

Повзрослели, и пришло время для чего-то другого? Помните, как в Екклезиасте: «есть время разбрасывать камни, и время их собирать; время искать, и время терять…»

Думаю, что повзрослел, но не до конца… Этот процесс еще не завершен. Я инфантильным был долгое время. Только недавно начал осознавать по-честному, для себя, в чем мои обязательства. На что я имею право, а на что нет. И что моя жизнь, мой пример — перед глазами моих детей. А с Екклезиастом я согласен (смеется). Это прекрасная правильная позиция, но до нее тоже надо дойти. Потому что по молодости, когда не утверждали, ролей не давали, я думал: все, кранты. Погружался в бездну депрессии. А сейчас ясно понимаю: всему свое время. Значит, для чего-то еще не созрел.

В любовных отношениях тоже для всего есть свое время, вы согласны?

Не знаю.

Мне кажется, нас тянет к тем, чей способ жить привлекает и вдохновляет. Но в один период мы ищем и находим для себя одно, в другой — другое?

Мне немножко тяжело говорить на эту тему, если честно. Скажу так: в Инне я нахожу свой покой. Наша встреча была каким-то врезанием друг в друга. И в нашей жизни сейчас есть та гармония, можете назвать ее тихой гаванью, которая мне очень дорога. Ее образ мыслей, чувствований, жизненная позиция мне безумно импонируют. Это человек, который коснется тебя рукой, скажет: «тихо, тихо, все хорошо», — и бури стихают.

Но у вас был и другой опыт отношений, в которых вы искали и находили что-то другое?

Наверное. Это были совсем другие отношения, другая энергия. Вы абсолютно правы, тогда было время собирать. Но я уже сказал на эту тему все, что мог, и стараюсь не вспоминать прошлое.

Вы от мнения окружающих сильно зависите?

Завишу, да, чего уж там скрывать. Чужие оценки мне важны. Хотя от них бывает очень больно — это касается не только частной жизни, но и профессии. Я стараюсь делать свою работу максимально честно. И бывает обидно получить в ответ несправедливый отзыв. Казалось бы, да пусть говорят, что хотят. Нет, пока не получается.

Вам важно нравиться?

Да, но прошу не путать это с нарциссизмом. Я из себя всегда выковыриваю желание преподносить себя, влюблять в себя. И в профессию шел не за тем, чтобы питаться любовью зрителей, а, наоборот, за выплескиванием себя, за какой-то терапией.

Для меня нравиться другим — значит доставлять людям радостные эмоции. Кривляться, смешить всех, я ведь с детства это любил. Обожаю быть «человеком-праздником». Я «лев» по знаку зодиака. И меня очень греет такая картинка: широкий стол, накрытый мною, все сидят, пируют и любят друг друга, и меня в том числе. Таким воплощением мечты стала премьера моего проекта «Кинопоэзия», когда в кинотеатр «Пионер» пришли все мои друзья, знакомые, а потом мы поехали в ресторан, соединили столы, говорили тосты. Я был счастлив: родился важный для меня проект, моего «ребенка» оценили, праздник получился.

А когда вы остаетесь наедине с собой, с тем внутренним голосом, который только для себя, не для других, что ощущаете? Мир и согласие? Дискомфорт?

Это тяжелое ощущение. Никакого мира там нет и в помине. Есть чувство дикого дискомфорта от понимания своего непреодоленного и непреодолимого несовершенства. Есть какие-то вещи во мне, которые я изменить не могу. При всем желании праздника, который я описал, в самой сердцевине, в магме моего «Я» у меня картина глубинного, экзистенциального одиночества каждого из нас. И любовь, рождение детей — это просто спасение от глобального холода. Это мое ощущение.

Вера помогает?

Картинка мира примерно такая: вот ты пришел в эту жизнь, тут твоя школа, твой рюкзак. Ты набираешь в него свои камушки, получаешь оценки и уходишь. Приходишь в следующий раз, и опять рюкзак, камушки, уроки, уроки. И хотя в этом колесе есть какое-то примирение, эта картинка не оптимистичная, точно. И от безумного страха смерти она меня не спасает никак.

Что больше пугает? Что не успеете что-то сделать? Или оставить без своей поддержки близких?

Скорее второе. Первое слишком пафосно. Земфира* пела, помните? «Я так боюсь не успеть хотя бы что-то успеть». По молодости мы все хотели чего-то успеть. Ах, оставьте.

3 любимых занятия

1. Рубить дрова

«Помахать топором доводится нечасто, обычно на даче у друзей, — рассказывает артист. — А недавно отдыхали с женой в Грузии, нас привезли в деревенское кафе, и я напросился там порубить дрова. Меня отвели на задний двор и говорят: „Видишь поленницу — она твоя!“ И я как пошел рубать, да с оттяжечкой. Кайф! Сразу какие-то силы во мне высвобождаются, просыпается природный инстинкт — из разряда „пойти на охоту, забить мамонта“. И сразу чувствую себя нормальным человеком».

2. Плавать

«В детстве, когда жили летом в Брацлаве, каждое утро мчались с мамой к реке, Южному Бугу, с разбега бросались в воду, переплывали реку туда-обратно. Потом, в институте, освоил уже спортивные стили. Пришел первый раз в бассейн — а там Дима Певцов мощными саженками акваторию рассекает. Баттерфляем, брассом, кролем, и я понял: надо учиться красиво плавать. Вот Дима не знает об этом, но он был моим вдохновителем. Сейчас это для меня перезагрузка и медитация, погружаюсь в бассейн, и все мысли куда-то улетучиваются».

3. Озвучивать

«Обожаю дублировать фильмы и записывать аудиокниги. Невероятно захватывающая задача, ведь в моем распоряжении только один инструмент — голос. В „Шреке“ я озвучивал дуралея Принца Чарминга и совсем впал в детство: кривлялся, пел дурным голосом, пищал. В общем, ушел в полный отрыв. А при записи романа Саши Филиппенко „Красный крест“ вел рассказ от лица 80-летней женщины, это был уникальный опыт. Еще у меня была настоящая идея-фикс — чтобы мои дети слушали на ночь „Маленького принца“ в моем исполнении. И на студии „Вимбо“ мы записали такой аудиоспектакль и дети успели его послушать, когда были маленькими. Моя мечта сбылась!»