Она позвонила мне, чтобы договориться о консультации сына, подростка 13 лет. Она сразу сказала, что подозревает у сына серьезное психическое заболевание и готова в случае необходимости на его госпитализацию.
Она вошла в кабинет и решительно села напротив меня, приготовившись к нашей беседе. Сын сел в сторонке и даже еще немного отодвинул стул. Видно было, что она не только очень уверена в себе, но и хочет подчеркнуть это. А сын выглядел закрытым, даже зажатым и старался держаться от матери на расстоянии, и не только в прямом смысле.
Эмоциональный контакт между людьми ощущается по тому, как они поглядывают друг на друга – пусть даже мельком, как слушают друг друга – просто по наклону головы. Но мама и сын держались как чужие, попавшие к тому же в некомфортную ситуацию.
Мама начала было говорить, но я вежливо остановил ее и, извинившись, сказал, что сначала хочу поговорить с сыном, и попросил их поменяться местами. Она сделала это неохотно, а он подсел ко мне с настороженным выражением лица.
Я начал с самых общих вопросов – о его увлечениях, отношениях с друзьями и одноклассниками, о том, что он любит читать и смотреть в кино, о занятиях в школе, но без акцента на успехах в учебе, а о любимых предметах.
Я хотел вступить с ним в диалог, делился собственными воспоминаниями из детства, высказывал свои предположения, комментировал его ответы и пытался вызвать у него живую реакцию на мои замечания. Это был не психотерапевтический прием – мне действительно было интересно, и он это почувствовал. Он вдруг начал говорить свободно и с увлечением. Он мне все больше нравился.
Эти конфликты были типичны для подросткового возраста, но в глазах мамы они свидетельствовали о психическом нездоровье
Мама несколько раз пыталась оборвать его и направить наш разговор на обсуждение их проблематичных отношений. Она требовала, чтобы он рассказал, как он игнорирует ее советы и распоряжения, как раздраженно реагирует на ее справедливые замечания, как затевает скандал и чуть ли не истерики на ровном месте.
Она возмущалась: у ее сына (а она заслуженная учительница!), нередко бывают низкие оценки, так что ей стыдно за него, и с торжеством разоблачительницы напомнила о нескольких его конфликтах в школе. Эти конфликты были типичны для подросткового возраста, но в глазах мамы они свидетельствовали о психическом нездоровье.
И тут поведение сына действительно изменилось. Он начал отвечать ей враждебно и агрессивно, не считаясь с моим присутствием. А она с чувством странного торжества обернулась ко мне: «Видите, какой он в действительности!»
Я спокойно попросил сына выйти и успокоиться. Я сказал маме, что не вижу у него никаких признаков психического заболевания, но вижу, что их отношения требуют коррекции. Что ее позиция абсолютной доминантности и уверенность в своей правоте исключает возможность обсуждения с сыном любых проблем.
Конфликты с собственными детьми они подсознательно воспринимают как свой профессиональный провал
Для будущего ее сына было бы плохо, если бы она одержала полную победу в этой их борьбе, потому что это означало бы, что она его сломала как личность и он не мог бы противостоять неизбежным жизненным трудностям и стрессам. Хуже всего то, что он получает такой «тренинг» от собственной мамы, в поддержке и понимании которой так нуждается.
Она выслушала меня, встала и сказала перед уходом: «Он, конечно, болен, и я найду врача, который это признает».
Мама хотела, чтобы ее сына признали душевнобольным! Не боялась, не цеплялась за надежду, что это ошибка, а хотела этого! И для достижения цели была готова оспорить мнение профессионального психиатра. И тут я вспомнил о ее профессии.
Я уже сталкивался с такими случаями у некоторых учителей. Конфликты с собственными детьми они подсознательно воспринимают как свой профессиональный провал, что сильно подрывает их самооценку. Пусть он лучше будет болен, только бы не признать своих ошибок в воспитании. Им необходимо объяснить, что отношение с собственным ребенком не тождественно отношению учительницы с учениками.
